Комод

Ивану Евсеевичу Наболдашникову стукнуло 69 лет. После праздничной бутылки, он сидел один на один с пустым стаканом в тесной комнатке общежития и мечтательно оглядывал настенные портреты матери и отца. Из углов тянуло отсыревшей штукатуркой, с туалета смердило канализацией. Наконец - то он решился:

- Женюсь ! Хватит уже ходить в бобылях ! Все, вон, мои кореша имеют детей, внуков, правнуков, а я слоняюсь, как бомж по скамейкам и аллейкам и жду, жду этого счастия, семейного, а его нет и нет...

Сказал и снова замечтался. На глаза попалась серая поварешка, сиротливо висевшая на вбитом в стенку гвоздике. Наболдашников оглядел ее, вздохнул с надеждой и снова заговорил вслух:

- К свадьбе надо купить себе новые тапочки, трусы, майку и чего-нибудь вкусного, например, бутылку водки... а то все самогон, да самогон... изжога уже от него...

Взгляд его упал на комод, угрюмый и молчаливый. Когда-то давно, он был светел, красив: украшал комнатку блеском полировки и новыми инкрустирванными ручками. Приобрел его отец Наболдашникова - Евсей Порфирьевич -  на производственную премию к празднику 7 ноября, в канун 50-летия Великого Октября. Комод использовался вместо холодильника, стоял он в углу, у входной двери, куда сейчас никогда не добирался солнечный свет. На Наболдашникова он смотрел распахнутым настежь, с открытой, перекосившейся створкой, на одной петле, верхняя исчезла восемь лет назад при загадочных обстоятельствах во время ухода его тела вместе с мозгами в месячный запой. Перед тем, как Набалдашникову улететь в сказку, петля, как он помнил, была на месте и - дверка открывалась, как и положено изнутри. Дернул, допустим, за ручку и перед глазами весь внутренний мир комода. Когда же вышел из запоя, дверка была перекособочена, болталась на одной нижней, а сама ручка была внутри...

- Чудеса, творятся с этим шкапом, - подумал тогда он. - Воистину, чудеса !

С того времени ничего не изменилось... Комод стоял такой же жалкий, потускневший, трухлявый и от него несло сгнившей фанерой и кошачей мочой. Он напомнил Набалдашникову его отца, Евсея Порфирьевича. Умирая на кровати от болезни мочевого пузыря, отец выглядел также серо, угрюмо, неприветливо как и комод. Евсей Профрьевич, лёжа на кровати, пропитанной запахами экскрементов, все время глядел на комод и однажды сказал сыну:

- Хорошая вещь, дефицитная, сынок, сейчас такое качество нигде не сыщешь, береги комодь, он - платяной, ручной сборки. Покупал из-под полы. Я его еле отстоял, из рук рвали, в драку за него кидался, мужику плащ порвал, мне руку вывихнули... двадцать рубликов переплатил...

На что Набалдашников ответил:

- Будя, папаня, этот комод - анахронизм в белых тапочках, вот ты помрёшь, я его выкину, а себе новую мебелюшку присмотрю. Жизнь другую начну, лучшую...

Отец ничего не ответил, отвернулся к стенке и пролежал молча до самой ночи. А к утру помер, так ничего не сказав.

Та история давно забылась, предсмертная просьба отца выветрилась из мозгов Наболдашникова, ушла вместе с трезвостью. А комод остался. Новая "мебелюшка" так и не появилась в тесной комнатке общежития, где коротал свои дни Набалдашников с престарелой мамкой, которая часто по утрам бурчала на жизнь, мизерную пенсию от государства, высокие цены на молоко, хлеб и невозможностью на пенсионные копейки прокормить себя и милашку сына. Мамка тоже потом, через пять лет слегла в больницу и померла в муках от той же болезни, что и ее муж. Лечащий врач, угрюмый старичок, помогая переложить труп матери из постели в морговую каталку, буркнул рядом стоявшему Наболдашникову:

- Ей сиделка или сиделец нужен был... уход правильный, может быть ещё годика два прожила... А ты ни разу тут так и не появился...

Наболдашников, стоя в сторонке, у окна палаты, отмахнулся:

- Ничё, мамку схороню, жизть новую начну...

Набалдашников остался один. Так и прожил с комодом три десятка лет...

С возрастом мечты Наболдашникова крепчали и больше напоминали картину сюрреалистического художника. В мозгах постоянно крутились не мысли, а остатки красок от переживаний. От них часто болела голова, но они ему приносили сначала успокоение, а потом резвую прыть, которая постепенно переходила в очередной запой...

Теперь, когда у него обнаружилось желание жениться, он решил чинить все подряд, в том числе и фамильный комод. Блестящие глаза Наболдашикова были ему в помощь, они облизывали небеленные стенки «общаги», истлевший стол, поварешку, кучу тряпок в углу с грязными носками, майками, штанами и комод и требовали перемен.

- Совсем уже обветшал шкап, - сказал он сам себе. - Надо начинать новую жизнь с отремонтированной мебелюшкой ! Точка ! Решено!

Взяв в руки стакан, он поднес его к губам. Опрокинул его, задрав вверх лицо.

- Вот, блин, так он же пустой ! Ничего, ничего, женюсь, он каждый день будет полный... Дай только срок...

С гвоздика неожиданно сорвалась поварешка и звякнулась о пустые бутылки, которыми были уставлены все свободные места на истлевшем полу. Иван Евсеевич вздрогнул.

- Женюсь ! Обязательно женюсь ! Назло всем поварешкам ! - Чуть было не перешёл на крик Иван Евсеевич. - Стало быть я решил ! Бесповоротно ! Теперь вопрос: на ком ? Где ж найти такую добрую, отзывчивую и красивую... И чтоб с полуслову самогошу наливала...

- Люськ, а Люськ, пойдешь за меня замуж !? - Крикнул так, будто общежитии гармоника взыграла басами.

За стенкой завозились, заскрипел диван, что-то упало, по звуку стеклянное и пустое, очевидно бутылка.

- Чего ? - Послышался оттуда глухой, как из-под крышки пустой бочки голос.

- Я говорю замуж за меня пойдёшь ?

- Ты что там, Евсевич ополоумел ? Кто за тебя, алкаша, выйдет ? Опохмелись, болезный...

- Молчи, дура ! Я новую жизть начинаю ! Завтра настроился комод чинить, а послезавтра женюсь...

Из-за тонкой стенки послышался гаркающий смех:

- Гы-кхы-кхы.. Ой, я не могу ! Райка, ты слышала... Гы-кхы-кхы...

- Иди ты к черту, Люська, дай поспать... - донеслось до ушей Наболдашникова голос Райки из комнаты напротив.

И снова что-то упало, звякнувшись об стекло.

Когда стихло, женский голос из-за стенки спросил:

- У тебя на опохмелку что-нить есть, Евсееич ?!

- Да пошла ты... селедка, живородящая...

По голосу и матерщиной брани стало понятно, что Люська крайне возмутилась ответу Набалдашникова и ему захотелось ополоснуть горло. Подошел к комоду, двинул во внутрь отвисшую дверцу. Она протяжно заскрипела. Наболдашникову показалась, что комод всхлипнул, будто прося помощи у людей.
Порывшись в хламье, достал оттуда непочатую пластиковую поллитрушку мутной жидкости и снова сказал вслух:

- Вот выпью, и починю...

Когда за стенкой всё утихло, он выпил третью стопку и снова размечтался:

- Жена у меня будет красивой, не то, что эта Люська, чеплуда, у неё морда на валенок похожа... уродища, а не баба...Срамотно на такой жениться... Стыдно будет на людях показаться... Еще скажут, что я опустился до краев жизти... А с красивой толькона презентации буду ходить, уважать будут... Выберу жену и комод сразу починю...

Так он сидел за столом в грязной и запущенной маленькой комнате, в которой он прожил с родителями долгую жизнь, и рассуждал о перспективах. Из угла на него уныло смотрел комод. Наболдашникову стало страшно. Унылость так и била по его глазам и ему показалось, что за комодом стоит фигура отца и даже слышится голос:

- Сынок, ты эта, береги комод, сейчас таких не строят... Я за него в очередях дрался... на заводе горбил сутками...

- Ничего, батя..., - ответил Наболдашников вслух. - Вот выйду из запоя, починю, слово даю, а опосля жинюсь...