Слова о Всечеловеке (Святитель Николай Сербский)

На пути по кругу

Утихает шум дня, и солнце на западе краснеет, стыдясь утренней своей страсти и разбитых надежд. А Черный Ворон воткнул посох на поросшей соснами горе и отправился вслед за заходящим солнцем, вокруг земли, не давая солнцу ни зайти, ни взойти, ибо хотелось ему увидеть всю планету под одним углом солнечного освещения. Когда же, пройдя путь по кругу, вернулся он вновь на гору, стали спрашивать зеленые сосны и рыжие лисицы под соснами, и пестрые птицы на ветвях, и глазастые рыбы из серебряного озера — его старые знакомые — все стали расспрашивать:

— Расскажи, Ворон, что видел ты, пройдя за солнцем вокруг земли?

Посмотрел Ворон всемилостивым взглядом на зеленые сосны, на рыжих лисиц, на пестрых птиц, на глазастых рыб в серебряном озере и промолвил:

— Видел я самого себя, раздробленного, замаскированного, отчужденного, самозабытого, скованного — самого себя.

Видел без числа глупцов со скипетрами мудрости, и Бога, распятого в них.

Видел много жестоких властителей с признаками Божией милости, и Бога, распятого в них.

И множество святых, облаченных в смирительную рубашку стыда, и Бога, распятого в них.

И множество злоумышленников во главе стола, и Бога, распятого в них.

И множество злоречивиев с руководством в руках, и Бога, распятого в них.

И множество злодеев в пурпурных тогах славы, и Бога, распятого в них.

Видел сыновей, взбунтовавшихся против Отца, и Отца, угодливо служившего сыновьям.

Но наибольшее из того, что я видел, — не человек без греха, а человек, сознательно и добровольно искупающий свой грех.

Возвышение униженного Бога — единственное, что мне представлялось большим даже самого Бога, и несравненно большим земли.

И видел я, близнецы мои, всюду видел когти Люцифера, хотя они редко не спрятаны в перчатках; и рога его, хотя они редко не спрятаны под колпаком; и бесцветные глаза его, хотя они редко не спрятаны за цветными очками; и ледяное лицо его, хотя оно редко показывается без доброй маски; и меч в руке его, хотя он редко появляется без креста; и маслиновую ветвь мира па груди его, хотя она редко носится без отравленной стрелы; и нарцисс любви в волосах его, хотя он редко не оплетен змеями.

Страха большого исполнились зеленые сосны и рыжие лисицы, и пестрые птицы, и глазастые рыбы в серебряном озере, а затем спросили еще у Черного Ворона:

— А скажи нам, Близнец Ворон, сделало ли тебя путешествие за солнцем счастливее, богаче?

Ответил Ворон:

— Если бы даже весь снег и сахар превратился, а вся влага дождей в мальвазию, горечь души моей не была бы заслащена. Ибо душа моя не желает сладости извне. Да она и не пить сладость стремится, а поить сладостью.

Если бы и вся пыль под ногами моими в изумруды превратилась, а все листья на деревьях в алмазы, богатство мое бы не увеличилось. Ибо душа моя не ожидает богатства извне. Ее желание, и крест ее — обогатить себя собою, а не одеждами.

Если бы мне все лестные слова высказали, все почести оказали и все престолы дали, ничто бы не смогло уменьшить печаль мою, кроме душ, которые бы присоединились к душе моей, которые бы слились с душой моей и мою душу удвоили, утроили, вовсечеловечили.

И еще спросили зеленые сосны и рыжие лисицы, и пестрые птицы, и глазастые рыбы из серебряного озера:

— Каков же тот путь, который прошел ты, Ворон?

— Это круг, — ответил Ворон. — Он такой же, как и тот, который вы проходите, когда движетесь и даже когда не движетесь.

Я проходил сквозь растения и минералы, увидел себя в них, и через них к себе пришел.

Проходил я через скимнов и змей, через ареланов гневных и голубей, при хижинах обитающих, и через них возвращался к себе.

Проходил я через железо и ртуть, через хрусталь и драгоценные камни, через уголь и радий, и, оглядевшись, оказался сновав себе.

Вселялся я во мхи полярные и в грибы болотные, и не обнаружил чуждости.

Летел я с ветром и дремал с черепахами, и круг все-таки составлялся.

Я трещал вместе с кузнечиками, гудел со шмелями и куковал с кукушками, и когда оглядывался вокруг себя, видел тот же круг.

Несся я по горизонтали, зарекшись: «Не буду больше двигаться по кругу!» Но когда считал, что я на краю вселенной, видел опять замкнутое кольцо.

Вновь и вновь оказывался я в обличьях разных людей, в шкурах зверей, в одеяниях цветов, отыскивая чуждость, но когда считал, что забрался в самую дальнюю даль, по невидимому кругу возвращался я в самую ближнюю близость.

Я бежал от себя, чтобы избежать неизбежного, но когда падал от усталости, видел, что я в своей привычной постели.

Еще об одном решили спросить зеленые сосны и рыжие лисицы, и пестрые птицы, и глазастые рыбы из серебряного озера:

— Можем ли мы помочь тебе, Ворон, близнец всего существующего?

— Не можете помочь мне, если не поможете всему. А всему поможете, думая о Всечеловеке.

Знайте, близнецы мои: Всечеловек — Распятый Бог во всем. Все, что есть на земле, — это кресты Распятого Бога.

Всечеловек — то, что во лжеце не лживо, не воровато в воре, не поджигательно в поджигателе, что не разрушительно в завоевателе, и не блудно в блуднике, и не пугливо в запуганном, и не жадно в жадном, и не боязливо в умирающем. Это Всечеловек.

Всечеловек, близнецы мои, — то, что воспринимается как крылатое в змее, как свежее в гнилом яблоке, несебялюбивое в барсуке, непреходящее в сосне, неотъединенное в лисице, непобедимое в птице, счастливое в рыбе, созидательное в серебряном озере и живое в кладбище. Это Всечеловск.

Всечеловек— Мать Люцифера, которая попустила, чтобы сын ее унизил, измельчил, умалил, стеснил, оплевал и распял — все из любви материнской к сыну.

Я хочу восстановить Мать, собрать ее, вернуть ей силу, овсесилить и воскресить.

Клянусь вам Распятой Матерью, что эту волю свою исполню, с вашей помощью.

Сверхчеловек строил башни на неравных основаниях внешних различий мира. Поэтому его башни обрушились.

А мы будем строить башню нового мира, новой истории на основании внутреннего — самого что ни есть внутреннего — равенства всего, или распятости всего.

Поэтому и говорю вам, близнецы мои: не можете мне (и себе) помочь, если не поможете всему. А всему сможете помочь, думая о Всечеловеке. Прежде всего думая о Всечеловеке.

Вспашка нивы

Раздал Черный Ворон все свое имущество нуждающимся и несчастным, и когда оказался он бедняком среди бедняков, все стали заботиться о нем, как и о себе. Так что всего имел он больше, чем когда-либо, и любовью был обеспечен больше, нежели богачи запасами железа и золота.

Не хотел однако Ворон жить только за счет своих слов и запрещал всем зарабатывать деньги, продавая слова и мысли. А давал он наказ, чтобы каждый живой человек выполнял некую работу, созидательную работу, и так жил. Ибо считал он слова и мысли не работой, а животворной музыкой всякого занятия.

Сам же он был гончаром по роду занятий и землепашцем по наследству.

И вот как-то утром пахал Ворон со своими друзьями, время от времени прерывая молчание словами и мыслями, которые, словно музыка, услаждали пахарей.

— Жизнь наша — вовсе не причудливый день в вечном мраке, а причудливый сумрак в вечном дне.

В каждое мгновение какая-то новая звезда бросает взгляд на нас. Мир!

Потому и говорит Всечеловек: вы, потеющие в приготовлениях к аудиенции у королей из желатина, устыдитесь, что весь свой век вы ходили без приготовлений, без страха и новых одежд на встречу с солнцем из архангельских тканей.

На какую бы вещь ни посмотрел Всечеловек, он черпает из нее мудрость, как солнце росу из травы.

Всечеловек видит в каждом создании двоичность: Бога и самого себя. Из-за Первого — он почитает каждое создание до обожания, а из-за второго — симпатизирует каждому созданию до самопожертвования.

Коза, братья, питается тернием и дает молоко, змея же питается молоком и дает яд.

В каждом человеке, братья, имеется столько злой воли, что на нем может созидаться ад, и столько доброй воли, что на нем может созидаться Небо. Враг у врага признает первое, мать у сына знает второе.

Капель яда из сердца в мозг капает больше, чем из мозга в сердце.

Бесчисленные предпосылки нашей общественной жизни содержатся на солнце и планетах. Потому и не выходят на свет те странники-исследователи, которые лишь со свечой земной входят в тоннель нашей души.

Пахари, если вы к солнцу даже спиной обращены, солнце будет вам светить. Если вы к Богу даже спиной обращены, со хребтом, исполненным безбожия, Бог вас будет вести.

Пахари, я однажды разговаривал с фабрикантами, производящими книги, и сказал им:

— Скорость мысли несравнима со скоростью производства типографской краски, о производители книг! Даже если мозг летит на воздушном корабле, мысль всегда тащится пешком.

Пахари, каждый прошедший день видится нам как оригинал нынешнего, и каждый будущий — как корректура нынешнего.

Всечеловек таинственно знает, что все дни — одинаковые пакеты, в которые смертные упаковывают свои дары вечности.

Пахари, грех вызывает исправление, и преступление вызывает святость.

Всечеловек полон грехов и преступлений, и полон исправления и святости. Все грехи должны осуществиться на земле, и все преступления должны исполниться до завершения истории. История не может завершиться, пока грех не будет изливаться через ее края. Грех, стыд и исправление как нормальная биография всех нормальных — аномалия всех падших.

Пахари, когда Ангел ходит, дьявол прячется в его тени. Когда дьявол ходит, Ангел скрывается в его тени.

Я, Ананда Черный Ворон, сын Адамевы, прошедший всеми путями земными и часто возвращавшийся, запыхавшись, в исходную точку, чтобы опять, с неутомимостью муравья, пойти новыми путями, хранил это как тайну (пока не заметил, что и другие также хранят это как тайну в порванном кармане): когда Ангел из меня говорил, дьявол подслушивал; когда дьявол из меня говорил, Ангел слушал. Пока я не прозрел и не пошел по пути, который одобрен солнцем и богами, а запрещен князем мира сего.

Пахари, люди грешат либо из самолюбия, либо из самопрезрения.

Довелось мне слышать исповедь одного старика на смертном одре: «Я грешил, — признавался он, — сначала из любопытства, а потом из самопрезрения. Потому любил я грешников всех мастей, что они близки душе моей, истории моей». Взять грех на себя — значит взять крест на себя.

И довелось мне, пахари, слышать разговор двух спорящих.

Первый утверждал: « Я всю жизнь путешествовал по земле. Земля была манежем для ног моих и упоением для глаз моих. Мне сто лет, и сто раз я обошел землю».

А второй: «Я всю жизнь провел на одном месте и прошел путь меньший, чем крот в моем дворе. Однако я был спутником Земли вокруг Солнца. Мне сто лет, и сто раз я обошел Солнце».

Пахари! Из всех чувств язык — не самый лучший выразитель души человеческой. Как пес не весь в лаянии, так и человек не весь в том, что он говорит. Велика премудрость — найти человека вне языка и оценить пса помимо лаяния.

Всечеловек слышал языки всего живого, однако ни один не показался ему менее нечистым, нежели умолчание при глазах, в которых светится истина.

Пахари, история записывает два вида героев, а именно: тех, которые отдают свою жизнь за свои идеалы, и тех, которые отдают чужие жизни за свои идеалы. Мерзка наша история, пахари, поскольку и вторых записывает в герои, таким образом путая уголь с алмазами.

Пахари, один юноша спросил у меня, как ему стать пророком, ибо стыдно, мол, видеть лишь то, что и попугай видит. А я ему сказал:

— Предсказывай всегда добро добру и зло злу, тогда будешь всегда истинным пророком. Если же сделаешь хотя бы одно исключение, из маловерия или страха, будешь ложным пророком, но истинным попугаем.

Пахари, один из моих друзей умирал со страхом, который исторгал у него слезы из сердца. А я ему сказал:

— Ты, друг мой, умираешь. Но ты уходишь не в большую мистерию, а я остаюсь не в меньшей.

В это время солнце, разумное и послушное солнце, показало полдень, и пахари сели в проложенных бороздах обедать.

В поисках близнеца

Нищий какой-то постучал в двери хижины, которую Черный Ворон заполнял мыслью и молитвой.

Когда Ворон открыл дверь, нищий приковал взгляд к лицу хозяина и стал молча, как изваяние.

— Какое добро ищешь, брат? — сорвался у Ворона с языка вопрос. Ворон взял его под руку, ввел в свою обитель мысли и молитвы и остался там с ним до тех пор, пока холодная маска луны не заменила огненный лик солнца.

— Знаешь, когда умирала моя мать, — объяснил нищий с досадой человека, который говорит о вещах либо слишком известных, либо совершенно неизвестных, — перед смертью она поведала мне, что родила близнеца, тогда же, когда и меня, но что он пропал из колыбели и что я не буду иметь покоя, пока его не найду. Легко испустила душу моя мать, постепенно утекли и мои семьдесят лет, исполненных неосуществленной надеждой и безуспешной погоней за близнецом. Поэтому гляжу я на тебя, после тщетного вглядывания в миллионы других, не найду ли свою тайну в тебе.

В это время совы закричали рядом с хижиной. Нищий рассердился и начал ругать ночных птиц:

— Как будто людям нужно их отвратительное пение! Кто это?

— Мои близнецы, — сказал Ворон. — Не сердись, брат, ведь им тоже не нравится дневной шум людей. Тишина ночи — единственная сцена для их песен. Их ночное пение и зрение выверяет и дополняет наше дневное.

Нищий в недоумении пошарил своим посохом в углу хижины, как будто искал новых мыслей. Из угла выпорхнули цыплята, гонимые испугом, которого было больше, чем воздуха в их телах.

С досадой и не без иронии нищий спросил:

— Может, это тоже твои близнецы?

— Да, — ответил спокойно Ворон, — это мои и твои близнецы.

Молчал нищий, удивленный словами, каких не слышал никогда за свои семьдесят лет. И Ворон молчал, размышляя о скорости звезд, танцевавших на небе одна вокруг другой, и об изяществе старых атомов, вращавшихся один вокруг другого в глазу нищего, и о Боге, Который на все это смотрел и Своей улыбкой управлял.

А когда настала глубокая ночь, нищий сказал:

— Дай мне поесть, брат. Я голоден.

Оторвал Ворон глаза от своих видений, ибо слышал голос нищего, но не слышал слов. Потом все-таки вывел смысл слов из дошедшего голоса и ответил:

— Даю тебе того, что Бог дал мне и совам, и чем сам я постоянно сегодня питался — воздуха и воды. Вдыхай воздух медленно и глубоко, испей воды с мыслью о Боге, и голод оставит тебя. А завтра будем молиться о хлебе. Видишь, Ангелы питаются эфиром, а Бог — улыбкой!

В ту ночь пошел сильный дождь, и нищему не давали спать его удары струй по деревянной кровле, а также шум побежавших ручьев. Тогда он разбудил и Ворона, прося, чтобы тот сказками своими помог ему скоротать время.

— Что ж, — отозвался близнец всякой твари, — время укорачивает остающийся путь и наш, и солнца, так почему бы и нам не укоротить время. Да как укоротить то, что не существует, не существовало и не будет существовать? Видишь ли, время — это одна из сказок. Собственно, меняющееся движение сказки и погоня за сказкой составляют сказку времени.

Вот, скажем, два солнечных луча исходят утром из одной точки, но один падает на землю, а другой — на Юпитер. Когда встречаешь иностранца, подумай, что твоя и его генеалогия нисходят к началу истории и приходятся на одну и ту же точку, на тех же мужа и жену. Что, таким образом, легче, нежели найти своего близнеца?

Я — близнец всему, кроме Бога. Все, что существует, спало некогда в одной со мною утробе. Все, что вышло из этой утробы — с глазами или без глаз, с мозгом или без мозга — это мои братья и сестры. И отец мой — это брат мой, и мать моя — сестра моя. Когда усвоишь эту сказку, найдешь близнеца, которого ищешь, обретешь и покой, который, как тень, невидимо носился рядом с тобой семьдесят лет.

Ты — сын человечества, а не сын одного мужчины и одной женщины. Тысячи поколений работали на тебя, несли тебя, как вечную тайну, пока наконец не передали твоей матери, чтобы та явила тебя свету. Древняя и многодейственная машина переливала тебя из бочки в бочку, из отца в сына, пока, наконец, из руин всему предшествующей арки не появилась и твоя бочка на пучине вселенской Майи.

Под грузом тысячи поколений тяжело идти прямо, тяжело и согнувшись, тяжело на ногах, тяжело и на голове.

Тем не менее самым правдивым хронистом прошлого является настоящее.

Мы знаем о своих предках то, что знаем о себе, и не знаем о них того, чего не знаем о себе.

Человеку дана одна мать, как один золотой талант, не для того, чтобы закопать этот талант, а чтобы его умножить, гope тому, кто говорит: «У меня была одна мать, и я закопал ее». А благо тому, кто говорит: «Дана была мне одна мать, а сейчас у меня десять матерей». Горе матери, которая говорит: «У меня был один сын, я закопала его, и сейчас я уже не мать». Один сын ей дан, чтобы открылись у нее глаза на многих сыновей, плачущих под соседними крышами. Один сын ей дан не для того, чтобы иметь, а чтобы научиться быть матерью.

Сказка материнства и братства — это сказка, которую солнце знает и ценит, а люди предчувствуют и недооценивают.

Будь матерью и священником для каждого живого сущего. Ибо мать — лишь печь для варки картофеля, если она не священник. А священник, если он не мать, подобен повару, который держит пустые горшки на огне и обещает голодным обед.

Когда Бог, Матерь мира, говорит о детях своих, Он говорит: «Мой Сын». Почему бы и тебе обо всех соседях твоих, которые кружатся изо дня в ночь и из ночи в день с этой больной планетой, не сказать: «Мой близнец»? Скажи истину, и истина сделает тебя молодым и спокойным.

Закаркал однажды ворон перед моей хижиной, и я сказал ему: «Доброе утро, брат». А ему это было приятно, и он спросил, чем может отплатить за любезность.

— Ты, брат, живешь двести лет на земле, — ответил я. — Каркал ты над моей колыбелью и будешь каркать над моей могилой; скажи мне что-нибудь о Боге и людях.

Ворон же сказал:

— Едино сердце у Бога для всех Его детей, потому он и называет в единственном числе: «Сын». А человек имеет сердце, составленное из сердец, потому и видит все во множественности.

Близнец мой, глубоко под землей клокочет вода и сказывает о чудесах света, об увиденном из облаков, когда она была паром. Высоко в облаках гремит пар и сказывает о чудесах, об увиденном во тьме под землей. И вода под землей не знает, что она — близнец воде в облаках. В таком незнании, таком самозабытьи, и человек живет. Сказка самозабытья — колючая сказка земли.

Назавтра, до того как старик встал, Черный Ворон спустился в деревню и принес хлеба, достаточно для двоих на весь день. Прежде чем есть, Ворон перекрестил хлеб и прочитал молитву:

— Да будет благословенна сестра-пшеница, наша близница на земле, отдавшая свою жизнь, чтобы нас накормить. Да будут благословенны лучи солнца, вошедшие в колосья пшеницы, из которой сей хлеб; и вода, выпитая пшеницей; и вещества, питавшие пшеницу; и почва, на которой злак возрастал доверительно и радостно; и руки, хлеб растившие, жавшие, моловшие, выпекавшие; и души, нам его даровавшие. Да простит нам пшеница, что мы едим ее. Мы ее переносим из смерти снова в жизнь. Мы едим ее из любви, а не из ненависти, как и она питалась плотью и кровью наших предков, королей и нищих, захороненных в земле, где она росла. Прости и помоги, пшеница-сестра. Войди в нас и соединись с нами, и помоги нам своей красотой и добротой, чтобы и мы соединились с Богом, как с тобой. Ведь ты, святая пшеница и мать, — Божие тело и Божия кровь.

А когда ели хлеб, Ворон взял ковш воды и подал его гостю, благословляя так:

— Да будут благословенны водород и кислород, великие элементы превеликой водной стихии на земле. Да будут благословенны все водоемы и все каналы, и все артерии, по которым эта вода текла тысячи лет, все камни, все отроги, все облака, растения и останки — все русла и пути этой воды. Да разольется по нашим телам божественная влага, полная Божиего Духа и пресветлого эфира, брата нашего. Да имеет она действие крови Божией в нас, напитав, очистив, освежив наши тело и дух. Да войдет она в нас, как в храм Духа Святого, и да поможет своим и нашим ощущениям, наша святая сестра-близница, вода многовидная.

После трапезы вышли из хижины хозяин и гость его, близнецы. Растроганный нищий обнял Черного Ворона и промолвил:

— Я исполнил материнский завет, отыскал близнеца, и нашел покой душе. Жизнь и смерть сейчас для меня — одинаково дорогие храмы покоя.

Волнение мешало ему говорить. Старик опустился на росистую траву. Ворон прижал его голову к своей груди, а солнце, великий первосвященник Божиего алтаря, улыбнулось душе нищего и подняло ее в выси.

Ворон-Близнец выкопал ему могилу возле своей хижины, посадил ирисы на могиле и позвал птиц, чтобы вместе его отпеть.

Легенда о трех лучах

Белый, голубой и красный лучи сияли однажды вместе с остальными лучами солнечными до времени захода солнца, но три луча так привязались к определенному месту на земле, что не успели вернуться домой вместе с остальными и оказались отрезанными от солнца. Когда же солнце зашло, они испуганно переглядывались, видя стену мрака и слыша из-за горы предречение солнца:

—Забытье посылаю на вас, да будете неизвестны друг другу. И стало так. Лучи скрылись в земле и забыли друг о друге.

* * *

Летели дни, летели ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не отыщут ли троих забывчивых братьев своих, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели они и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи стали человеческими существами: белый сидел на троне, как царь; голубой — при нем, как визирь его; а красный стал его евнухом. И они друг друга не узнавали.

При этом евнух ненавидел великого визиря так же, как великий визирь ненавидел царя.

И случилось так, что евнух подсыпал яда в мед, предложив его визирю, а тот вкусил и дал царю. Оба они пали замертво. Тем временем евнух полил маслом царский дворец и поджег его. Когда же его уличили и стали преследовать, он, смятенный, забежал в то помещение, где лежали два мертвеца, и сгорел вместе с ними. Проходили дни, проходили ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что случилось с троими забывчивыми братьями их, но не видели их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе: белый стал высоким дубом на горе; голубой—омелой на дубе, а красный — червем под корой дуба. И они друг друга не узнавали. И ненавидела омела дуб так, как паразит может ненавидеть своего кормильца и как дуб ненавидел беспокойного точителя под своей корой. И случилось так, что червь изгрыз сердцевину дуба, тогда и омела засохла, дуб упал, а червь задохнулся в дубе, заживо погребенный.

Бежали дни, скользили ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что далее происходит с троими забывчивыми братьями их, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе: белый — орел под облаками; голубой — змея под камнем, а красный — заяц на камне.

И они друг друга не узнавали. И ненавидел заяц орла так же, как орел змею. И случилось так, что змея обвилась вокруг зайца и задушила его, а орел низринулся на нее и растерзал. Но когда поднимал зайца ввысь, голова змеи, оказавшаяся в его перьях, ужалила. И упали они все трое замертво на дорогу, и множество колес прошлось по ним, растерев их в пыль.

* * *

Щебетали дни, басили ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что далее происходит с троими забывчивыми братьями их, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе: белый — волк в лесу; голубой — пастушка павлинов, а красный — перстень на руке пастушки.

И они друг друга не узнавали. И ненавидел перстень пастушку так же, как пастушка ненавидела волка. И случилось так, что голодный волк вышел из лесу. Павлины разбежались, волк бросился на пастушку и лишил жизни ее, и оторвал руку, но перстень застрял у него в горле и удавил его. И обрушилась гора и завалила их в общую могилу.

Спешно проносились дни, спешно проносились ночи, а остальные солнечные лучи с интересом вглядывались в землю, не увидят ли, что далее происходит с троими забывчивыми братьями их, но не находили их. Да вот как-то утром посмотрели и обнаружили, что белый, голубой и красный лучи опять вместе, как три зерна алмаза в одном и том же коме породы: белый давал алмазу белый блеск; голубой — голубой, а красному — красный. И когда солнечные лучи осветили их, они засияли необыкновенным сиянием так, что вся земля ими озарилась; посмотрели они друг на друга, взгляды их встретились — и они узнали друг друга, В тот момент истек срок их испытания, и они вернулись на прежние свои места, к солнцу. Когда же все осознали и собрались рассказать, что с ними в течение веков происходило на земле, то с удивлением заметили, что остальные лучи о судьбе их знают больше, чем они сами. И была радость великая на небе; и запомнили ее во Вселенной как омоложение солнца, а на земле — как искупление Будды.

* * *

Эту легенду рассказывал Черный Ворон пришедшим к пирамиде Кафровой, когда солнце клонилось к западу. И когда экскурсанты ушли, он остался один у пирамиды, чтобы дождаться восхода солнца. В ту ночь ему явилась одна звезда и с улыбкой спросила:

— А нет ли еще на земле заблудших лучей, которые не узнают друг друга?

Песок в море

Говорил Черный Ворон:

— Тот, кто через видение одного человека смотрит на человечество, подобен тому, кто через один цвет смотрит на мир, и оба они опаснее того, кто с зажмуренными глазами.

Всечеловек смотрит на мир через многогранную призму, и не путает горы с долинами.

Смерть бессильна лишь перед семенем зла.

Всечеловек в этом сильнее смерти. Он — и сеятель, и жнец зла.

Сильный голос нередко прикрывает глупость.

Всечеловека сильный голос смиряет и все более открывает добро в нем.

Всевышний раздал все богатство детям своим и ходит среди них — как нищий.

Всечеловек не имеет ничего, кроме Всевышнего. И чувствует себя пребогатым.

Злые способны только к сообщничеству, а праведные — к дружбе.

Всечеловеку всегда важнее дружба, нежели сообщничество.

Речь — это музыка: или говори впечатляюще, или молчи.

Всечеловек бережет речь, как струну арфы.

Большая красота сама себя стесняется, и тем увеличивает себя.

Душа Всечеловека столь красива, что опускает глаза перед самой собой.

Те, кто вводит нам в уши похвалы, — это опаснейшие сирены, которые людей в свиней превращают.

Неприязнь Всечеловека к сиренам отгоняет их голоса на противоположную сторону, так что они и не слышны.

У вола колокольчик, а у дурака язык, чтобы не потеряться.

У Всечеловека колокольчик и язык — чтобы звать потерявшихся.

Как можно получить другой дух, когда прежний не утерян? Как наполнить бочку свежей водой, когда старая не вылита?

Всечеловек знает, что если хочется получить, нужно быть согласным и потерять.

Кто крадет черепицу с крыши соседа и делает двойной кров на своем доме, совершает две ошибки: соседский дом будет намокать, а его — обвалится.

Всечеловек — кров для всех не имеющих крова, и дом для всех бездомных, гостеприимный хозяин для всех путников и проводник для всех заблудших.

Самая лучшая форма коммунизма на этом свете уже осуществлена святыми.

Всечеловек проповедует всечеловеческую святость и коммуиизм на святости.

Кратковременное счастье усугубляет несчастье, подобно тому, как молния делает полночь еще темнее.

Всечеловек избегает несчастья и тьмы. Его голова всегда в сиянии.

Легко полученный дукат постоянно озабочен, как бы выскользнуть из кармана.

Всечеловек не обладает легко добытым имуществом. Пожертвование — путь его богатства.

Добротой добытое добро не нуждается в охране.

Всечеловек не боится воров. Его добро само хранится и не утекает от него.

Во всевремени и всепространстве

Черный Ворон имел крылья легкие, словно облака, и мощные, словно земля, поэтому без труда преодолевал все масштабы пространства и времени. На какой бы звезде ни заночевал он, чувствовал себя как дома; в каком бы столетии ни проснулся, встречался с единомышленниками.

— Единомышленники, — говорит он, — становятся единоделателями, а единоделатели становятся единомышленниками.

Когда Черный Ворон возвратился однажды из долгого путешествия, из своего обычного паломничества по святым и несвятым местам, по святым и несвятым временам, пришли к нему многие любопытные со своими ревматическими сердцами и полными пригоршнями вопросов:

— Нашел ли ты, Ворон, единомышленников? Отыскал ли сторонников твердой философии Всечеловека?

И Черный Ворон радостно ответил:

— Нашел всё, чего искал, по обещанному: «Ищите и обрящете!», по закону, который старше ваших прабабушек.

Сказав это, Черный Ворон спустился на мягкий и теплый песок, а любопытные, с семью чистилищными отверстиями на лицах, легли вокруг, подставляя свой ревматизм умному и терпеливому солнцу.

И Ворон высыпал им крохи своего всемирного опыта:

Разговор мандаринов

Первый мандарин: Между мной и верой стоит мое преступление.

Второй мандарин: Между мной и преступлением стоит моя лира.

Третий мандарин: Между мной и Брахмой стоит мое Я.

Токи-йори и Токи-муне

Беседу ведут Токи-йори и Токи-муне, мудрецы.

Токи-йори говорит: А есть ли, Токи-муне, хоть один мудрец в Китае, чья мудрость открывает план мира?

Токи-муне отвечает: Мир, будь он построен на мудрости коего бы то ни было философа, с начала нашего времени и в пределах нашего пространства, раньше бы рухнул, чем имя свое изрек; воистину, прежде чем твоя, Токи-Йори, мысль дошла бы от тебя до меня.

Лао-цзы и Шакия

Беседу ведут Лао-цзы и Шакия.

Лао-цзы Премудрый говорит: Ребенок смотрит вперед, старик смотрит вперед и назад одновременно.

Шакия говорит: Ребенок боится жизни, старик боится смерти. Дао не боится ни жизни, ни смерти, ибо это два колеса тележки, на которой он едет.

Гермес и Моисей

Беседу ведут Гермес и Моисей.

Гермес говорит: Как тела соприкасаются, так и души соприкасаются. Душа душу чувствует, предвидит и видит. Расстояние не разделяет души, а близость не объединяет, разделяет же их антипатия, а объединяет симпатия. Некая душа с луны мне ближе иной души, пребывающей рядом со мной.

Моисей; Земля имеет на ниве своей столько посеянных душ, чтобы себя обогатить и очистить. Но земля выделяет свою нечистоту через детей своих. Земля дробит свою душу в милиарды душ, чтобы себя всю очистить, увидеть и познать — познать в радости и в агонии, в мудрости и безумии, в белом и черном, в благодетели и злодеянии. Микроб прирос к ее сердцу, как и человек. Микроб и человек — две части одной и той же души, и две части одного и того же тела. Микроб считает, что он важнее человека; человек считает, что он важнее микроба; а земля знает, что она важнее обоих.

Данте во сне

Культура имеет своих дикарей, равно как и примитивность — своих. Первые больше душежадны, вторые больше кровожадны. Первые убивают души с той же хладнокровностью, с какой вторые убивают тела.

Прогресс состоит единственно во вселении гонимого Бога. Вселение Бога в творение — единственное достоинство культуры. О, где наука, которая спасет нас от излишних знаний, и вера, которая спасет нас от поверхностности?

Ормузд и Ариман по эту сторону Арарата

Ариман: Почему растения скрывают уста и показывают плоды?

Ормузд: Для того, чтобы человек глядел на них и видел свое несовершенство.

Ормузд и Ариман по ту сторону Арарата

Ариман: Где находятся счастье и несчастье человека?

Ормузд: По сторонам жизненного пути. Главный путь - привычка (не счастье и не несчастье). По одну сторону пути — цветистый луг, по другую —лед.

Ариман: Значит, счастье и несчастье — это знаки препинания привычки? Это случайные гости привычки? Это проходящие новости?

Ормузд: —

Ормузд и Ариман на вершине Арарата

Ариман: Под нами океан молчания, и на его дне шум людей. Когда люди станут обожателями твоими, Ормузд, — обожателями светлого?

Ормузд: Когда станут асексуальными.

Ариман: А такое будет... ?

Ормузд: Когда определенное число полностью пройдет через испытания муками, презрением и смертью, и придут после перерожденные...

Здесь Черный Ворон прервал изложение своего опыта о всевремени и всепространстве. Дело в том, что стая журавлей опустилась на песок, и все любопытные отвернулись от Ворона.

Поэтому Черный Ворон встал и пошел оттуда со своими мыслями. Тогда ему сдавила горло одна мысль, и повела его, и повела. Вот она:

— Человек сотворен после всего сотворенного, из остатков всего сотворенного. Мозаичность человека - это его водоворот.

Человек не бел, не черен, а пестр. Это пестрое покрывало из лоскутов! Бедная всячина, близкая всему совершенному и далекая от всего совершенного. Через состав своей пищи человек оценивает весь мир. О, как спасется такое многосоставное существо!

Вавилон Великий

Увидел Ворон всю наготу земли и устыдился.

— О, лучше бы ты не открывалась, не оскверняла глаз моих! Лучше бы глаза мои стали двумя горными озерами, которые вечно смотрят ввысь! Озерами, о которых никто не знает и которые сами никого не узнают!

Мои глаза слишком долго пристально смотрели на тебя, чтобы платье твое могло на тебе оставаться. Когда же платье было сброшено, глаза мои пожелали, чтобы веки на них усохли.

Ты вся в татуировках для того, чтобы обманывать, Да ты и потомство свое научила татуироваться, чтобы скрывать ложь ложью. Но глаза мои пересекли все слои лжи, чтобы хоть где-то на правде успокоиться. Однако прошли насквозь, не найдя успокоения.

А татуированным я говорю:

— Напрасно вы испещряете кожу, чтобы отвести внимание от того, что у вас под кожей. Зачем испещрять тело, если не показываете пестроты души? Много, премного пестрых безделиц на базаре, да цена их упала на ничто.

Напрасно вы прячетесь от моего взгляда— не спрячетесь. Я видел вас в себе и осудил. Еще до того, как мы встретились и познакомились, я вас видел и проклял. И себя возненавидел и проклял, потому что вас нашел в себе.

Порываюсь убежать от вас — это была бы моя победа, но все более запутываюсь в вас. О, несчастные вавилоняне, не смейтесь над моим поражением, ибо мое поражение — это и ваше падение с горы, в свиное корыто.

Стоит ли мне, сверхчеловечки, облачаться в крапиву и терн, чтобы вы не прикасались жирными руками, если вы все-таки незванно вселились в меня еще до моего рождения?

Потому и подталкивает меня мое отчаяние проповедовать избавление всех, ибо не вижу лестницы, с помощью которой мог бы избавиться кто-то в одиночку, не потянув за собой целую вереницу татуированных. О, как много обвалившихся лестниц! Как тяжелы чада и исчадия Вавилона Великого!

Видел я вас еще в утробах ваших матерей, когда вы перетекали из амеб в червей, из червей в рептилий, из рептилий в кошек, из кошек в человека. Видел вас до дна, потому отвращение мое дошло до самого верха.

О своем отвращении к человеку исповедовался я глухой ночи. Но она не услышала.

Исповедовался другой глухой ночи, но и та не услышала.

Исповедовался третьей — и показалось мне, что она услышала и откликнулась: откликнулась так сильно, что дубравы стали выть, словно раненные черные гиены. И я подумал, что третья ночь, в сильных родовых болях, родит что-то лучшее, нежели человек. Но когда рассвело, я укусил свою надежду за ступню, потому что опять увидел вульгарных исчадий Вавилона Великого, татуированных коробейников, трезвонящих на ярмарке и расхваливающих свои пестрые безделицы.

Истину вам говорю: разрушится Вавилон Великий до основания. Потому что в стены его забрался червь с Голгофы, который истачивает его в прах и пепел.

Воистину, напрасно утешают вас мудрецы ваши: «Прочны стены Вавилона, никто не может их разрушить». Вот, уже поставлена печать на указе — и разрушение началось.

Вот, и птица сидит утром на ветке, до последнего удара топора сидит и видит в мечтах ужин свой на той же ветке, а вечером дерево горит под цыганскими котлами!

И рыба, сытая и счастливая, плавает на тихой глубине и думает о ночном пристанище, а сеть рыбачья все стягивается и подтягивает рыбу все ближе к огню жаркому.

Чем же мудрее птиц и рыб вы, татуированные? Червь, который истачивает стены башни, не покажется вам на глаза до окончательного разрушения.

И вы не заметите пожара прежде, чем у вас брови обгорят.

— Может ли из отвращения родиться любовь? — задал я вопрос одному бело-желтому дню.

А бело-желтый не слышал из-за гама. Я задал тот же вопрос, ту же загадку, черно-красному дню. И он не ответил, потому что не слышал из-за галдежа. А когда я спросил у одного зелено-голубого дня, он просвистел с иронией:

— Возможно. Ибо все рождающееся рождается из навоза. Но трудно извлечь вдруг человека из амебы. Извлеки сначала червя, затем рептилию, затем кошку, а затем уж человека.

— Хватит! — вскричал я. — И вы, дни, такие же филистеры, как и все то, что наполняет ваши уши гамом.

Но когда остался один, сидя меж двух надгробных памятников, татуированных так же, как и сделавшие их мастера, я опустил свою мысль до кончиков пальцев, чтобы она следила за этим светом из непосредственной близи, и, на основе сообщенного мыслью, сказал сам себе:

— Зелено-голубой все-таки прав. Сначала я должен родить сочувствие из отвращения, из этого гада. А когда из сочувствия выращу витязя, способного убить отвращение, тогда сочувствие назову родовым навозом и потребую, чтобы родило мне нового сына, которого назову уважением. Когда же вырастет уважение, потребую от него, чтобы оно уничтожило сожаление и чтобы взялось родить мне нечто, что я назову любовью, — нечто несексуальное, без запаха. Когда же любовь вырастет, попрошу, чтобы она не рождала ничего, а создала то, что еще не создано, что не от земли, а против земли — Всечеловека.

Вот это есть решение ребуса. Пойду я в новую школу, чтобы начать расчет с отвращением — именно тем, от чего большинство умирает, вымирает. Я начну таким образом новую жизнь. Ведь отвращение — это унавоженная нива, полносмрадная и полнонадежная. Мне надо браться за плуг. Это самое лучшее, что я унаследовал от предков.

Надо пахать, пахать и пахать.

Надо сеять, сеять и сеять.

Пока сочувствие не зазеленеет, не расцветет и не созреет.

А к осени я вас, татуированные, позову на жатву, чтобы было с кем разделить свой урожай.

Оставьте Вавилон Великий и не высказывайте ему благодарности, потому что при последнем слове перекусите себе язык. Когда башни пойдут в гости к фундаментам, а фундаменты — к глубинам вулканическим, перекусите себе язык, свой любимый язык, свой беспокойный валек, который валял и вываливал.

Перестаньте наслаждаться вечерями вавилонскими, ибо вы никогда не заглядывали на кухню и не видели, что сладости, подаваемые на стол, — из гноя. Оставьте вечери эти навозовалам, гноевалам. А сами начните питаться полнотой Всечеловека. Ибо чем вы питаете свои мозг, о том ваш мозг и думает. И ваше сердце тяготеет к тому, чем вы кормите его из миски.

Я знаю, что к вам из гноя и навоза приходит внушение, будто бы все духовное — лицемерно. Ведь ради духовного надо встать и умыться, и увидеть зарю. А вам не хочется вставать с постели, вашего самого дорогого престола.

Духовное — значит новое, а против нового татуированные всегда восстают. Инерция вам говорит, что и отцы ваши не были духовными, однако имеют заслуги перед этим миром, поскольку вас родили.

Действительно, велика заслуга ваших отцов. Но я знаю большую заслугу такого рода. В один жаркий день из пары микробов размножились тучи новых поколений и полетели искать ноздри обезьяньи.

Так говорил Ананда Близнец Черный Ворон. А татуированные, слыша его, переглядывались и ждали, когда кто-то рассмеется первым, чтобы всем засмеяться, или заплачет, чтобы всем заплакать. Они настроили рты на состояние готовности и для смеха, и для плача, ожидая сигнала с поля, откуда они вообще всех сигналов ожидали.

О коммунизме святых

Брамакарма привел Черного Ворона в школу и, скрестив руки, стал в стороне. А дети расположились вокруг — маленькие пузырьки на теле земли, полные свежести и самодостаточности.

В этот момент послышались причитания женщины, которая сгребала сено на лугу неподалеку:

— Ох, беда мне, беда! Гроза находит, сено вымокнет, а я одна, со своими двумя руками, не управлюсь его сгрести да в копну сложить!..

— Быстрее на луг! — крикнул Ворон детям. — И мальчишки с девчонками, гроздь пузырьков, сразу же повскакивали, следуя за Вороном и Брамакармой.

Когда увидела женщина такую гроздь пузырьков и такой лес малых рук, вмиг принявшихся за дело, то расплакалась от волнения. Это было драгоценное волнение, охватывающее того, кто не верит в доброту мира, и возвращающее веру в разумность (пускай и непрочную) всех пузырьков на лице земли.

Когда сено было убрано и в копну сложено, крупные капли дождя неслышно спустились с высоты, словно отборный авангард грозного войска.

Дети толпились возле убранного сена и, переводя дыхание, вытирали пот с лиц своих. А ворон обратился к ним со словами:

— Дети, поклонимся сену. Отдадим последние почести братьям нашим, которые до вчерашнего дня зеленели и цвели. Мириады маленьких жизней из того же материала, что и мы, бесстрашно лежат в этой могиле, которую мы называем копной сена.

С удивлением выслушав Ворона, дети низко поклонились сену — так, как матери учили их кланяться махарадже.

И вновь расположились дети в школе; те же самые, только с сияющими глазами. Вновь Брамакарма стал в стороне; тот же Брамакарма, только с еще более скрываемой молчанием загадкой на дне души. А Черный Ворон, обратившись к Востоку и к детям, промолвил:

— Ненаследники, будьте как матери друг другу; не как братья, а как матери, потому что и хорьки — вам братья, всегда, и братья — хорьки, почти всегда.

Каждый человек, ненаследники, имеет свой запах, но чувствует лишь чужой. Хорек пугает всех зверей своим запахом и утешается объяснением: все они знают, что я не переношу их запаха, потому почтительно убираются с моего пути.

Однажды, о Брамакарма, брат, я смеялся над горластыми крикунами, которые горланили о запахах соседей, и сквозь смех сказал им: отчего же вы, благовонные, нетерпимы к запахам своих братьев, когда козлы и лисицы бегут от запаха вашего?

Ненаследники, запах матери ребенку мил, каким бы он ни был. Станьте как матери друг другу, и будете всегда милы друг другу, и не будете убегать друг от друга, как лиса от волка, а будете искать друг друга с болью и мычанием, как теленок ищет корову, а корова теленка.

Ненаследники, ваши предки учились братству, которое означало и означает «боксерство». А вы должны учиться и научиться материнству. Потому что братство — это «боксерство», а материнство — попечение.

Ненаследники, земля — это пейзаж minoris generis во Вселенной. Люди же — невидимый свет в тени этого пейзажа и иевидимая тень в свете его. «Боксерством» заполнили люди зеленый пейзаж земли, трава истреблена боксерскими копытами, история своей падалью завоняла воздух. Хорошо, что грозы участились. Смотрите, смотрите, как земля сурово мокрой метлой размахивает в атмосфере, чтобы освежить ее от падали истории!

После этих слов Черный Ворон задумчиво посмотрел в окно на струи дождя, связывающие небо и землю. И дети, исполненные удивления и страха, направили свои взгляды в ту же сторону.

А Ворон продолжил:

— Величие природы ни в чем не проявляется так, как в ее безразличии к «величию» людей и человеческих событий. Иногда людям хочется кричать во все горло, чтобы превратить это безразличие в симпатии, восхищение, обожание.

Ненаследники, я вас коммунизму учу, потому что угадываю ваше стремление к красоте и силе. Если желаете быть красивыми и сильными, как этот очищающий ливень, который связывает небо с землей, вы должны быть готовыми жить в коммунизме. Антикоммунизм — это наследие, которое предки оставляют. Не будьте наследниками, а будьте не-наследниками.

Когда пойдете по заросшей сорняками ниве жизни, вы будете слышать многих крикунов, кричащих о коммунизме. Знайте, что они имеют в виду коммунизм «боксеров», т.е. толчение огня и воды в одной ступе, чтобы произвести молоко!

Я же проповедую вам коммунизм святых — единственно осуществимый, неосуществленный.

Атомы, которые напрягаются чтобы затмить, чтобы помрачить соседей, составляют звезду с угасающим светом. Атомы же, которые выравнивают свечение соседей, со-светя им, образуют полуденное солнце, которое нежно скользит по спинам гусениц, равно как и по спинам тигров.

Коммунизм святых — это новая химия мира. Алхимиками были те, кто создавал коммунизм «боксеров», и ступа у них взорвалась, поразнося головы. Ненаследники, будьте благодарны за наследие лжехимии, которая поможет вам снять головы с деревьев до осени.

Героями назывались «боксеры», как богами змеи. Привлекательное имя — самая опасная одежда. Берегитесь вещей с привлекательными наименованиями.

Ненаследники, прежде святые уходили в пустыню, ибо для них легче был коммунизм с природой, чем с людьми. Они в одиночестве пришли к людям и в одиночестве ушли от людей. Вы же должны войти в жизнь маршем, как армия, со множеством ног, но с одним и тем же светильником в душах.

Герои истории и святые убегали от людей почти одинаково: герои стремились на высоту, святые — в даль. Как же будете убегать вы, сыны беглецов? Человечество от самого начала имеет ненормальную температуру и горячечную кровь.

Герои убегали от коммунизма, святые — от некоммунизма. А от вас ожидается, что вы создадите коммунизм после школы, но принесете его с собой. Если вы принесете его из школы, сыновья ваши принесут его от утробы. А сыновья сыновей наших увидят Новую Историю.

Пока Черный Ворон говорил это, буря становилась все сильнее, так что ее свирепый грохот сделал неслышными слова красноречивца.

А вечером, когда взгляды звезд опустились на землю, вся природа притихла и шептала, что это она пошутила, а вовсе и не думала об уничтожении мира.

Брамакарма встал, чтобы открыть дверь, ибо кто-то стучался. Это была женщина, сено которой спасли утром с помощью школы Брамакармы. Она пришла, неся многие дары учителю и его ученикам, со множеством добрых слез и молитвенных благословений.

Под московскими колоколами

Не ненавидит звезда звезду,

И человек не ненавидит звезду.

Не ненавидит камень камень,

И человек не ненавидит камень.

Не ненавидит вода воду

И человек не ненавидит воду.

Отчего человек ненавидит человека? —

Человек! — человека?

Засияло большое солнце, зазвонил большой колокол на колокольне великого — по злу и покаянию — Ивана. А снег, как и всякий тиран, одел в одинаковую форму окружение, придавил поля, закрыл людей в домах и вступил в ожесточенную борьбу с единственным своим соперником — большим русским солнцем.

А Черный Ворон ходил сам под колоколами, от храма к храму, от молитвы к молитве, от злодеяния к злодеянию, от столетия к столетию. Металл звенел, попеременно рыдая и хохоча. И чем больше прислушивался Ворон к колоколам, все больше ему казалось, что может понять их язык. И мучился Черный Ворон в поисках ключа и азбуки этого языка, очень мучился. Да вдруг разум его осенила догадка, и понял он язык звуков над своей головой:

— Человек вкладывает свои стихи в наш язык, но мы поем свою песню. И когда человек думает, что мы поем, — мы рыдаем; когда он думает, что мы рыдаем, — мы поем. Не понимает нас человек; не понимает человек вещей вокруг себя, и от этого еще не чувствует стыда.

Человек себя еще не устыдился, оттого пока не пришло спасение к нему Он старается перенести свою душу в вещи, думая, что вещи бездушны, пусты, и что они ожидают содержания лишь от него, бедного.

Так вот, он забывает, что душа земли жила только в вещах, пока он не родился. Душа вещей старше души человека. До того, как стал человек, вещи уже были; и до того, как человек налился душой, душа наполняла все вещи на земле. Душа вещей старше, старше души человека, и разумнее. Нет на земле вещи, которая бы своему назначению соответствовала менее, чем человек своему. Но зачем же нам хвастаться своим совершенством? Ведь это занятие человек давно уже присвоил себе!

Така-така-така-така-така-тик, така-тик, така-тик-тик, така-тик.

— Человек полон вещей, и вещи полны человека. Братство вещей и человека нужно не проповедовать, а лишь признать. Своей подчиненностью вещи это признали, своей гордостью человек это отверг. Значит, сейчас ожидается решение человека; не человека гордого, имя которому сверхчеловек, но человека смиренного, имя которому Всечеловек. Ибо Всечеловек — брат всех людей и всех вещей, и он определяет признание и примирение. Надо, чтобы человек примирился с человеком, а тогда он легко примирится с вещами и Творцом людей и вещей.

— Но примирение означает унижение. Не может человек примириться ни с человеком, пока не унизится перед человеком, ни с вещами, пока не унизится перед вещами, ни с Творцом, пока не унизится перед Творцом.

Мы, вещи, ждем пробуждения человека, чтобы тогда и нам показать, что мы бдящие. Страшен сон человека, ибо человек боится человека. Песня человека дисгармонична, ибо он один ее поет. Мысль человека куца, ибо он один ее мыслит. Страдание человека невыносимо, ибо он один его выносит. Счастье человека горько, ибо он один его испытывает. История человека смешна, ибо она представляет кручи одиночек, без мостов. Человек спит и видит сон сверхчеловека; но пробудившись, он будет называться Всечеловеком. Сверхчеловек — сон, Всечеловек — явь.

Тик-тик-тик; тик-тик-тик; тик-тик; тик; тик; тик.

— Человек — насильник. Для нас, вещей, перемены приходят в определенное время, как для земли восход и заход солнца; мы не понуждаем перемены. А человек пытается влиять на них своей силой, ускорять. И перемены человек называет прогрессом или регрессом. У нас же гармония — прогресс, а дисгармония — регресс.

Мы, вещи, представляем большинство, человек — меньшинство. В конце концов и человек придет к нам, после долгого блуждания по своим тропам уединения. Наконец и он придет к нашей многочисленности, нашему спокойствию, нашей молчаливости, нашей гармонии. И тогда он не будет чувствовать себя таким одиноким, как чувствует сейчас, ни таким позабытым, ни таким безбожным. И тогда мы, колокола, будем звонить к молитве, но другой молитве. Это будет молитва некорыстливая и всеобщая. Когда человек откажется от молитв ради себя, тогда он соединится со всеми людьми. И одно имя будет всем людям и каждому человеку: Всечеловек. Это единственное имя, которое и мы, вещи, примем у человека — бескорыстного, пробужденного и соединенного.

Така-так; така-так; така-така-тик.

Молитва Всечеловека

В степи австралийской Черный Ворон стерег овец вместе с пастухами. Когда наступил вечер и овцы сбились в кучу около пастухов, Ворон позвал своих друзей на молитву.

Четвертина месяца, что засияла на небе, была свечой на алтаре, а колокольцы на овнах — помощниками в молении. Когда все стали на колени, Ворон стал молиться так:

— Отче Ангелов и Властителю людей, пробуди нас, чтобы слышали Тебя, когда звезды вызванивают имя Твое.

Ты не единица, ибо в единичности был бы Ты ограничен. Ты не множество, ибо во множестве знал бы Ты Свое число.

Ты вне числа; к Тебе не относится понятие сколько. Все числа содержатся в Тебе, но Ты не можешь вместиться ни в какое число.

Человек — единица среди единиц; он должен считать и быть сочтенным, находясь в своем уголке Вселенной: точка среди точек! Но как ему Тебя исчислить и не раздробить? Как тогда не поместить среди разбитых черепков? Если он говорит: «Он один», тем самым говорит: «Он — часть». Если он говорит: «Он — тысяча», тем самым говорит: «Он — часть», Ты — не часть; ибо если Ты — часть, то часть чего? Ты не принадлежишь нашей математике, хотя вся наша математика в Тебе. Ты подобен числу, но Ты не число. Ты и не время; ибо если бы был временем, имел бы преходящесть.

Ты поворачиваешь своим перстом колесо времени и наслаждаешься цветами времени. Время в Тебе, но не захватывает Тебя. Ибо все, что может время захватить, и смерть может захватить. А если бы смерть могла Тебя захватить, она не имела бы больше кого умерщвлять, так что и сама бы умерла. Ты вне времени, как и вне числа, о Вневременный и Внечисленный! Ты — движение вокруг числа и вокруг времени — могучий океан вокруг острова из пены.

Ты — присутствие, о самый близкий и самый далекий! Мы не видим Тебя глазами и не слышим ушами, и не осязаем, и не обоняем, а все-таки ощущаем Твое присутствие. В нас есть одно невыразимое чувство — гармония всех чувств, — средством которого мы ощущаем Твое присутствие. Это чувство чувств. Как глаз не может выразить опыт уха, а ухо — опыт глаза, так и это чувство чувств, самое сокровенное и самое глубинное, не может передать свой опыт остальным чувствам. Оно ощущает Твое присутствие, которое не могут ни глаз видеть, ни ухо слышать, ни язык именовать; и когда глаз шпорит: «Не вижу Его», и ухо: «Не слышу Его», и язык: «Не внемлю имени Его», — оно утверждает: «Он есть сейчас и здесь».

О Внеименный, Вневременный и Внечисленный! Люди греются на солнце, споря об имени Твоем, и прячутся от луны, измышляя зло друг другу из-за имени Твоего. Да вот, имя Твое невыразимо. Все слова, произнесенные человеческим языком, не являются даже начальной буквой имени Твоего. Молчание в присутствии Тебя ближе истине имени Твоего, чем любое слово. И когда мы говорим Тебе «Ты», не выражаем полной истины, ибо Тебя отделяем от себя. И когда к Тебе с «я» обращаемся, не выражаем полной истины, ибо Тебя смешиваем с нами, временными и исчисленными. А когда Тебя именуем «Он», мы Тебя отдаляем от себя, не понимаем ничего и отчаиваемся, как тонущие в лодке у одного берега океана, ожидая спасения с другого берега.

Человеческие доказательства требуют, вопия, доказательств; человеческие вопросы преобладают над ответами; и человеческое любопытство все с большей жаждой блуждает по безводной пустыне. Если не Ты — доказательство всем доказательствам, тогда все доказательства — это вопросы. А ни один вопрос не является полным вопросом, пока не постучится в Твои двери.

Мы молимся Тебе, о Невыразимый, в трепете души своей: приблизь нас к Себе, не наименее, сколько можешь — по грехам нашим, а наиболее, сколько можешь — по благости Твоей. Наша цивилизация — самое гордое слово у нас! — есть не что иное, как выпрашивание хлеба и Тебя. Тебя и хлеба, Хлебодавче! Наша цивилизация копает множество колодцев в пустыне, чтобы утолить жаждущих. Но если Ты не снизойдешь в эти колодцы, то и колодцы будут жаждущими, а тем более стоящие у Колодцев с пересохшими языками.

Молимся Тебе все: мы, пастухи в зеленеющей степи, вместе с травой под нашими ногами и с овцами, которые пасутся на траве, и собаками, что стерегут овец, и волками, что опасаются собак— во имя всех и за всех мы молимся Тебе, о Все-Боже, одного только чуда еще ожидающий из-под молота Своего – Всечеловека!

Горе тебе, Вифсаида!

Зарылся крот под землю и забыл, что существует солнце. Почему забыл крот о существовании солнца?

Нырнула рыба глубоко в воду и забыла, что существует ветер. Почему забыла рыба о существовании ветра?

Оторвался лист от дерева и забыл, что существует дерево. Почему забыл лист о существовании дерева?

А страус?

О, иллюзия страуса! Что побуждает прятать голову в песок, а все тело предавать забвению и опасности?

Чем мудрее страуса вы, о белые люди?

Вот ведь, и вы погрузили голову в песок анализа, а все остальное существо предали забвению и опасности.

Как вы придете к истине лишь посредством мозга, если мозг более готов не сам вести, но чтобы его вели, влекли. И, погружаясь в анализ, не погружаетесь ли в бесконечный тоннель, который ведет во все более безысходный мрак, путь по которому всё длиннее и труднее?

Говорю вам: кто не внесет с собою свет в тоннель, не найдет его в тоннеле. С факелом идут в темноту, темнота не зажигает факела.

О, увлеченные анализом вещей, поворачивающиеся спиной к свету и смотрящие на тени перед собой, не печальна ли ходьба ваша и не смешон ли триумф ваш?

Ведь вы лицом своим полностью повернулись к вещам, а спиной — полностью ко Вседержителю, Всеоживителю вещей. Топчетесь, топчетесь, топчетесь; щупаете, щупаете, щупаете. Делите и расчленяете; измеряете и вычисляете, пока куча вещей не переполнит ваши мозг и сердце, как куча песка, в которой мозг страуса создает себе иллюзию безопасности.

А большая реальность остается забытой. Большая реальность остается в опасности, не для себя, а для нас. Ибо пока вы получаете реалии, утрачиваете реальность. Меня обманули, что вы являетесь хорошими банкирами. Да разве хорошие банкиры отвергли бы золото и одержимо погнались бы за летящими банкнотами?

Ведь даже эта ваша безумная планета — безумнее всего, что есть во Вселенной — действует более мудро, чем вы. Она поворачивается вокруг своей оси, каждые двенадцать часов, чтобы видеть то солнце, то себя. То, что день анализирует, ночь синтезирует. Как же вы не унаследовали ее боязнь погрузиться в ночь без фонаря? Собственно, мудра, как змея, ваша планета, хотя не чиста, как голубь.

Я смотрел на червя, как он анализирует дерево, ползая по коре и под корой, — это был старый и опытный червь — и спросил его, что знает он о дереве. Старый и многоопытный аналитик сказал:

— О каком дереве? Существует не дерево, существуют лишь атомы и молекулы. Разве дерево — это живое существо? Это всего лишь мертвая гора из нагромождения атомов и молекул.

— Браво! — сказал я ему. — Твои глаза правы, но знание твое ложно.

Я видел цикаду, как она под микроскопом анализировала травинку за травинкой. Спросил, что она ищет.

— Ищу реальность, — ответила она с высокомерием все презирающего всезнайки, коим несть числа среди белых людей.

— Браво! — сказал я ей. — Реальность действительно существует в реалиях, но ты не познаешь ее нигде, если не познаешь в реалии самой близкой, причем посредством распятия себя.

— Какая же реалия самая близкая мне?

— Та, которая задает мне этот вопрос.

Есть два пути, ведущие к реальности: один — на восток, другой — на запад. И цели достигает тот, кто идет обоими этими путями одновременно.

Смеяться над вами будут реалии, если ищете их в реальности. Это смех сатаны.

Смеяться над вами будет реальность, если ищете ее в реалиях. Это смех материнской боли.

Когда неожиданно выскочит мышь, оказавшись перед нами, и станут у вас волосы дыбом, о аналитики, вы скорее замеряете расположение волос, кровообращение в корнях полос и объясняете, что есть движение горизонтальное, а что — вертикальное. Но что вы знаете о силе, которая изменяет положение волос, без вашего желания и без вашего ведома?

А когда наступил вечер и глаза людей вновь могли видеть звезды, и днем и ночью одинаково сияющие над ними, Всечеловек стал на берегу Великого Океана и, прежде чем войти и ладью, повернулся к Западу и, рыдая, сказал:

— Горе тебе, Европа, горе тебе, Гордыня Белая! Если бы песку морскому проповедовалось Мое Евангелие тысячу лет, он бы со дна поднялся на поверхность и засиял бы алмазным блеском. И земля бы тогда стала достойной спутницей остальных звезд. А ты выгнала меня, как ненужного раба, и стала рабой своей мысли и своего желания.

Сама себя ты осудила, и никому нет нужды тебя судить. Да вот наступают дни исполнения приговора.

Воспользовалась ты Мною лишь как мостом из варварства бескультурного в варварство культурное, т.е. из варварства неопытного в варварство опытное. А теперь ты за собой мост разрушила, и два времени становятся одним временем. Незрелое и гнилое бродят в одной бочке; и кислота, вытекающая оттуда, мерзка и для носа, и для языка.

Я пришел быть все во всем. Ты же построила дворцы лисицам и волкам, а Меня оставила без крова над головой. Опять без крова, как и в начале.

— Сирота Божия, что ты имеешь, ежели Меня не имеешь? Что — разве то, чего другие до тебя не имели? Что — разве то, чего другие после тебя иметь не будут? Что — разве то, чего бы тигры не имели, ежели бы Бог лишил их Своего водительства и предоставил им самоопределение? Что — разве то, чего камни бы не имели, ежели бы только Бог впустил в них на каплю больше свободного ума и волеизъявления? Что — разве то, чего бы шмели не имели, если бы поступали только по злой воле?

Я подал тебе Свою руку для опоры; ты предпочла свою трость.

Я хотел тебя поднять на крыльях духа; ты предпочла подниматься по лестнице материи.

Я говорил тебе, что здоровье в духе, а не в теле, и что здоровому духу принадлежит здоровое тело. Но глухому Я говорил, и глухой остался при своей праотеческой несуразице: будто бы в здоровом теле здоровый дух. Так что гнилое тело искало лекарства у себе подобных гнилых. И больной лечил больного; увечный поддерживал увечного.

Смотри, из камней, растений и животных врачи твои готовят лекарства для тел твоих детей. Разве не замечаешь: из камней, растений и животных, а не из людей?! Не означает ли это, что есть еще лекарство для человека в иных телах, кроме человеческого? Но целебность не в телах этих, а в большей безгрешности этих тел, в духе их, который чище и ближе Божиему Духу. Вся природа болеет вместе с человеком, а тем не менее природа целебнее человека. Отсюда и догма врачей твоих, будто бы тело человека можно излечить лишь телами нечеловеков. Отсюда и столько боен для ягнят и белых зайцев, и столько у тебя надежды на кровь их.

Как только потеряла ты веру в дух, обрела веру в кровь. Доктор Дух обанкротился, доктор Кровь привлек всех пациентов к себе.

Потерян дух, потеряно здоровье. Гурманство по отношению к вещам заменило тебе дух, но не принесло здоровья. Потому ты начала отнимать здоровье у природы, на повязки для тяжелых ран своих. Сначала ты открыла, что есть еще здоровье на Земле, есть оно у природы; затем начала отнимать его и у природы, отнимать, а не просить — потому тебе так немного и достается. Ибо отнимающему не дается столько, сколько просящему:

О, сыновья красной глины! Коль уж вы так догматично поверили в здоровье природы, почему не объявили и о двух последствиях этого — нет, о двух сопутствующих явлениях, — а именно: что не верите более в дух человека и что верите в дух природы? Ведь из духа, и только из духа, проистекает здоровье. Отрицая целебность в себе, отреклись вы от духа в себе. Отрицая дух и природе, как можете признавать целебность природы? Поэтому ягнята и белые зайцы будут вам судьями в день, расплаты.

Навязали вы себя в качестве идолов всей окружающей вас природе; и всю природу призвали к себе на заклание. В страхе бежит вся природа от навязанных идолов, но вы ее ловите и приносите себе в жертву.

И нюхаете вы кровь ее, и пожираете утробу ее ради здоровья своего — ради здоровья больных богов! Но видите — о, полярное незаходящее солнце! — чем больше нюхаете, все меньше чувствуете запах крови; и чем больше пожираете, все слабее у вас здоровье.

Чернила подтверждают, сколь многие вещи и вещички, и вещей цепочки заносили вы в реестры свои. Но скажите мне, а зарегистрировали вы такое явление, что чем больше приручено какое-то животное человеком, тем больше болезней оно обретает; и чем более животное дико и неприязненно по отношению к человеку, тем менее оно подвержено болезням?

Готовы ли вы сделать заключение из этого? Готовы ли признать, что все, чего коснулась рука человеческая, тронуто болезнью?

Вы усердно распространяете слово «магия» даже и среди младенцев ваших. Этот мир стал вам обычным, как для мыловара мыло. Но ведь все, что имеет душу, бежит от вашего мыла — вашего мудрствования, — которое не очищает, а грязнит. И все магические силы природы замкнулись в себе и скрылись глубоко от вашего злого взгляда. Чудотворение похоронено в той же могиле, где и дух. История чудотворения стала и осталась для вас также лишь историей, к тому же апокрифической. О, истинно больные, для вашего возраста и для вашего здоровья все, что «сверх-и-сверх», стало апокрифической историей. Потому агиография — напрасно морщитесь — превратилась для вас в шифр без ключа.

Горе тебе, Европа, не способная родить пророков.

Если бы дух Мой, Дух Святой, от Отца исходящий, тысячу лет ходил за стадом диких свиней, то даже стадо диких свиней крестилось бы до сей поры духом и истиной, и вместо щетины шелк бы вырос на них. А твоя душа заросла щетиной из-за дикого бегства от Меня.

Заперла ты двери для Меня, и мир, который Я предложил тебе, отвергла ты. Посему забираю обратно мир Мой и иду стучать в иные двери. Пока не найду гостеприимства миру Моему.

На этом остановился Всечеловек. Ибо горло и сердце Его наполнились слезами. Воистину, и горло и сердце!

И ступил Всечеловек в ладью, которая уплывала Тихим Океаном.

И лик Его лучезарный был обращен к Азии.

И была ночь; и были звезды на небе.

А маги азийские наблюдали за звездами и с большим трепетом рассматривали новую звезду, которая им возвещала... о возвращении Царя из изгнания.

Перевод И.А.Чароты

Из книги свт. Николай Сербский «Избранное», Минск 2004