Без посторонней помощи тут не обошлось. Без милости Велиала, которая всегда готова низойти, на тех, конечно, кто готов к сотрудничеству. А кто не готов?
— Да, кто не готов? — хихикнув, повторяет доктор Пул, который чувствует, что должен как-то исправить свою оплошность насчет церкви в средневековье.
— Он вложил им в головы две великие идеи: прогресс и национализм. Прогресс — это измышления о том, будто можно получить что-то, ничего не отдав взамен, будто можно выиграть в одной области, не заплатив за это в другой, будто только ты постигаешь смысл истории, будто только ты знаешь, что случится через пятьдесят лет, будто ты можешь — вопреки опыту — предвидеть все последствия того, что делаешь сейчас, будто впереди — утопия и раз идеальная цель оправдывает самые гнусные средства, то твое право и долг — грабить, обманывать, мучить, порабощать и убивать всех, кто, по твоему мнению (которое, само собой разумеется, непогрешимо), мешает продвижению к земному раю. Вспомните высказывание Карла Маркса: «Насилие — это повивальная бабка истории». Он мог бы добавить — но Велиалу, конечно, не хотелось выпускать кошку из мешка раньше времени, — добавить, что история — это повивальная бабка насилия. Повивальная бабка вдвойне, поскольку технический прогресс сам по себе дает людям в руки средства огульного уничтожения, тогда как миф о прогрессе в политике и нравственности служит оправданием тому, что средства эти используются на всю мощь. Говорю вам, дорогой мой сэр, если в историке нет набожности, значит, он сумасшедший. Чем дольше изучаешь новейшую историю, тем явственней ощущаешь присутствие направляющей руки Велиала. — Архинаместник показывает рожки, освежается глотком вина и продолжает: — А потом еще национализм — измышления о том, будто государство, подданным которого ты оказался, единственное настоящее божество, а остальные государства — божества фальшивые, будто у всех этих божеств — настоящих или фальшивых, не важно — умственное развитие малолетних преступников и будто любой конфликт на почве престижа, власти или денег — это крестовый поход во имя добра, правды и красоты. Тот факт, что ст_о_ит в какой-то момент истории появиться таким измышлениям, как они принимаются всеми за чистую монету, — лучшее доказательство существования Велиала, лучшее доказательство того, что в конечном счете битву выиграл Он.
— Я что-то не совсем улавливаю, — говорит доктор Пул.
— Но это ж очевидно! Положим, у вас есть два принципа. Каждый из них в корне абсурден, и каждый ведет к явно губительным действиям. Тем не менее все просвещенное человечество внезапно решает принять эти принципы в качестве линий поведения. Почему? Кто предложил, подсказал, вдохновил? Ответ может быть только один.
— Так вы имеете в виду... Вы думаете, что это дьявол?
— А кто ж еще желает вырождения и исчезновения рода человеческого?
— Верно, верно, — соглашается доктор Пул. — Но все равно как протестант я не могу...
— В самом деле? — саркастически осведомляется архинаместник. — В таком случае вы умнее, чем Лютер, умнее, чем вся христианская церковь. А известно ли вам, сэр, что начиная со второго века ни один правоверный христианин не считал, что человек может быть одержим Богом? Он мог быть одержим лишь дьяволом. А почему люди верили в это? Потому что факты не позволяли им верить во что-либо иное. Велиал — это факт, Молох — это факт, одержимость дьяволом — тоже факт.
— Я не согласен, — кричит доктор Пул. — Как ученый я...
— Как ученый вы обязаны принять рабочую гипотезу, которая объясняет факты наиболее правдоподобно. Итак, каковы же факты? Первый вытекает из опыта и наблюдений: никто не хочет страдать, терпеть унижения, быть изувеченным или убитым. Второй факт — исторический, и суть его в том, что в определенные периоды подавляющее большинство людей исповедовало такие вероучения и действовало таким образом, что в результате не могло получиться ничего другого, кроме постоянных страданий, повсеместных унижений и всеобщего уничтожения. Правдоподобно объяснить это можно лишь тем, что они были одержимы или вдохновляемы чужим сознанием — сознанием, которое желало их гибели, причем более сильно, нежели они сами желали себе счастья и выживания.
Молчание.
— Но все же, — осмеливается наконец возразить доктор Пул, — эти факты можно объяснить и по-другому.
— Но не так правдоподобно и далеко не так просто, — настаивает архинаместник. — А потом, не надо забывать и о других доказательствах. Возьмем Первую мировую войну. Если бы народы и политики не были одержимы дьяволом, они бы послушались Бенедикта XV или маркиза Лэнсдауна, пришли к соглашению, договорились о мире без победы. Но не смогли, просто не смогли. Оказались не в состоянии действовать в своих же собственных интересах. Им приходилось делать то, что диктовал им сидевший у них внутри Велиал, а он желал коммунистической революции, желал фашистской реакции на эту революцию, желал Муссолини, Гитлера, Политбюро, желал голода, инфляции, кризиса, желал вооружения как лекарства от безработицы, желал преследований евреев и кулаков, желал, чтобы нацисты и коммунисты поделили Польшу, а потом пошли друг на друга войной. Да, и Он желал полного возрождения рабства в самой жестокой его форме. Он желал депортаций и массовой нищеты. Желал концентрационных лагерей, и газовых камер, и крематориев. Желал массированных бомбовых ударов по площадям — восхитительно сочное выражение! Желал, чтобы в один миг было уничтожено благосостояние, накапливавшееся веками, равно как и все возможности для будущего процветания, порядочности, свободы и культуры. Велиал желал всего этого, поскольку, въевшись Великой Мясной Мухой в сердца политиков и генералов, журналистов и простых людей, он мог легко сделать так, чтобы католики не обращали внимания на Папу, чтобы Лэнсдауна объявили плохим патриотом, чуть ли не предателем. И война длилась целых четыре года, а потом все пошло в точном соответствии с планом. Положение в мире неуклонно менялось от плохого к худшему, и по мере того, как оно ухудшалось, мужчины и женщины все покорнее подчинялись приказам Нечистого Духа. Былая вера в ценность каждой отдельной души человеческой исчезла, былые сдерживающие начала перестали действовать, былые раскаяние и сострадание растаяли как дым. Все, что Тот, другой, вложил людям в головы, вытекло наружу, а образовавшийся вакуум заполнился безрассудными мечтаниями о прогрессе и национализме. По этим мечтаниям выходило, что простые люди, жившие сейчас, здесь, не лучше муравьев или клопов и обращаться с ними нужно соответственно. Вот с ними и стали обращаться соответственно, да еще как соответственно!
Архинаместник издает резкий смешок, кладет себе последнюю ножку и продолжает:
— В то время старина Гитлер представлял собою вполне приличный образчик бесноватого. Конечно, он не был одержим до такой степени, как это было со многими великими вождями народов в период между тысяча девятьсот сорок пятым годом и началом третьей мировой войны, но для своего времени он был выше среднего уровня — это бесспорно. С большим правом, чем любой из его современников, он мог заявить: «Не я, но Велиал во мне». Другие были одержимы лишь частично, лишь в определенные отрезки времени. Возьмем для примера ученых. В большинстве своем они хорошие люди, действующие из самых лучших побуждений. Но Он все равно завладел ими, завладел до такой степени, что они перестали быть людьми и превратились в специалистов. Отсюда и сап, и эти самые бомбы. А потом, вспомните-ка этого человека... Ну как бишь его? Он еще так долго был президентом Соединенных Штатов...
— Рузвельт? — высказывает предположение доктор Пул.
— Правильно, Рузвельт. Так вот, помните, что он повторял на протяжении всей Второй мировой войны? «Безоговорочная капитуляция, безоговорочная капитуляция». Безоговорочное наущение — вот что это было. Прямое, безоговорочное наущение!
— Это вы только так говорите, — протестует доктор Пул. — А где доказательства?
— Доказательства? — подхватывает архинаместник. — Доказательством служит вся последующая история. Ведь что получилось, когда эти слова превратились в политику и стали проводиться в жизнь? Безоговорочная капитуляция — и сколько миллионов новых заболеваний туберкулезом? Сколько миллионов детей вынуждены были кормиться воровством или продавать себя за плитку шоколада? А несчастьям детей Велиал особенно рад. Безоговорочная капитуляция — и Европа разрушена, в Азии хаос, везде голод, революция, тирания. Безоговорочная капитуляция — и масса ни в чем не повинных людей испытывает муки, худшие, чем в любой другой период истории. А как вам хорошо известно, Велиал больше всего любит мучения невинных. И наконец, произошло Это. Безоговорочная капитуляция — и бах! Его намерения осуществились. И все это случилось без какого-либо чуда или нарочитого вмешательства, совершенно естественно. Чем больше думаешь о том, как осуществляется Его промысел, тем более непостижимым и чудесным он кажется. — Архинаместник благочестиво изображает рожки. Пауза. Потом он поднимает руку и говорит: — Послушайте!
Несколько секунд все сидят молча. Неясное, монотонное пение становится слышнее. «Кровь, кровь, кровь, это кровь...» Доносится слабый крик — еще одного уродца насадили на нож патриарха, затем слышатся глухие удары воловьими жилами по телу и несколько громких, почти нечеловеческих воплей на фоне возбужденного рева толпы.
— Трудно поверить, что Он создал нас, не прибегая к чуду, — задумчиво продолжает архинаместник. — Однако же создал, создал. Самым естественным образом, используя людей и их науку в качестве орудий. Он создал совершенно новую человеческую породу — людей с испорченной кровью, живущих в убожестве, людей, которых ждет лишь еще большее убожество и еще более испорченная кровь, вплоть до полного исчезновения. Да, дело страшное — попасть в лапы к Живому Злу.
— Тогда зачем же вы продолжаете ему поклоняться? — спрашивает доктор Пул.
— А зачем вы бросаете пищу рычащему тигру? Чтобы купить себе передышку. Чтобы хоть на несколько минут отодвинуть ужас неизбежности. Отодвинуть могилу, а в действительности — ад, хоть еще немного пожить на земле.
— Вряд ли это стоит труда, — философски замечает доктор Пул тоном только что отобедавшего человека.
Особенно пронзительный вопль заставляет его обернуться к двери. Несколько секунд он молча ждет. Выражение ужаса у него на лице уступает место любознательности ученого.
— Начинаете привыкать, а? — добродушно осведомляется архинаместник.
Рассказчик:
Привычка, совесть... Совесть — ты из нас
То трусов, то святых, но человеков ладишь,
Привычка же — папистов, протестантов,
Садистов, бэббитов, словаков или шведов;
Кто убивает кулаков, евреев душит,
Кто за идею яростно кромсает
Плоть трепетную, будучи уверен,
Что это — ради высших идеалов.
Да, друзья мои, вспомните, каким негодованием вы преисполнились, когда турки вырезали армян больше, чем обычно, как благодарили Господа, что живете в протестантской, прогрессивной стране, где такое просто не может произойти — не может, потому что мужчины здесь носят цилиндры и каждый день ездят на службу поездом восемь двадцать три. А теперь поразмыслите немного об ужасах, которые вы уже воспринимаете как нечто само собой разумеющееся, о вопиющих нарушениях элементарных норм порядочности, которые творились с вашего ведома (а быть может, и вашими собственными руками), о зверствах, которые ваша дочурка дважды в неделю видит в кинохронике и считает их заурядными и скучными. Если так пойдет и дальше, то через двадцать лет ваши дети будут смотреть по телевизору бои гладиаторов, а когда приестся и это, начнутся трансляции массовых распятий тех, кто отказывается нести воинскую службу, или же цветные передачи о том, как в Тегусигальпе заживо сдирают кожу с семидесяти тысяч человек, подозреваемых в антигондурасских действиях.
Тем временем в «Греховная Греховных» доктор Пул все еще смотрит в приоткрытые двери. Архинаместник ковыряет в зубах. Уютная послеобеденная тишина. Внезапно доктор Пул поворачивается к собеседнику.
— Там что-то происходит! — возбужденно восклицает он. — Они встают с мест!
— Я уже давно жду этого, — не переставая ковырять в зубах, отзывается архинаместник. — Это кровь так действует. Кровь, ну и, конечно, бичевание.
— Они прыгают на арену, — продолжает доктор Пул. — Бегают друг за другом. Что же это?.. О Боже, извините, — поспешно добавляет он. — Но в самом деле... — В невероятном возбуждении он отходит от двери. — Ведь есть же какие-то пределы?
— Вот тут вы не правы, — отзывается архинаместник. — Пределов нет. Каждый способен на что угодно, буквально на что угодно.
Доктор Пул не отвечает. Помимо его желания какая-то сила неудержимо тянет его на прежнее место: он возвращается к двери и жадно, с ужасом смотрит на происходящее на арене.
— Это чудовищно! — восклицает он. — Просто отвратительно!
Архинаместник тяжело поднимается с ложа и, отворив дверцу маленького шкафчика в стене, достает оттуда бинокль и протягивает его доктору Пулу.
— Попробуйте, — говорит он. — Бинокль ночного видения. Стандартный, морской — таким пользовались на флоте до Этого. Вам все будет видно.
— Неужели вы считаете?..
— Не только считаю, — с иронической, но благосклонной улыбкой отзывается архинаместник, — но и наблюдал собственными глазами. Взгляните, попробуйте. В Новой Зеландии вы такого не видели.
— Разумеется, нет, — отвечает доктор Пул тоном, каким произнесла бы это его матушка, однако подносит бинокль к глазам.
Дальний план с точки, где он стоит. На арене — сатиры и нимфы; одни преследуют, другие, для пущего возбуждения немного посопротивлявшись, сдаются в плен, одни губы уступают другим, окруженным волосами, томящиеся груди уступают нетерпеливым грубым рукам, и все это под аккомпанемент разноголосых криков, визга и пронзительного смеха.
В кадре снова архинаместник: лицо его морщится от презрительного отвращения.
— Как кошки, — цедит он. — Только у кошек хватает скромности не заниматься своими ухаживаниями в стае. Все еще сомневаетесь насчет Велиала, даже теперь?
Молчание.
— Такое началось после... Этого? — спрашивает доктор Пул.
— Через два поколения.
— Два поколения! — присвистывает доктор Пул. — Вот в этой мутации рецессивных признаков нет. А они... то есть я хочу сказать, что в другое время они ведут себя так же?
— Только эти пять недель — и все. А совокупляться мы разрешаем лишь в течение двух недель.
— Но почему же?
Архинаместник делает рожки:
— Из принципиальных соображений. Они должны быть наказаны за то, что были наказаны. Это закон Велиала. И должен сказать, мы их действительно наказываем, если они нарушают правила.
— Понятно, понятно, — соглашается доктор Пул, с неловкостью вспомнив о сценке, разыгравшейся в дюнах между ним и Лулой.
— Это довольно сложно для тех, кто склонен к старомодной системе спаривания.
— И много у вас таких?
— Пять — десять процентов населения. Мы называем их «бешеными».
— И не позволяете?..
— Если они попадаются к нам в руки, мы с них спускаем шкуру.
— Но это же чудовищно!
— Конечно, — соглашается архинаместник. — Но вспомните вашу историю. Если вы хотите добиться солидарности, вам нужен или внешний враг, или угнетенное меньшинство. Внешних врагов у нас нет, поэтому приходится извлекать из «бешеных» все, что можно. Для нас они — то же самое, чем были для Гитлера евреи, для Ленина и Сталина — буржуазия, чем были еретики в католических странах и паписты в протестантских. Если что не так — виноваты «бешеные». Не представляю, что бы мы без них делали.
— Но неужели вам никогда не приходит в голову подумать о том, что чувствуют они?
— А зачем? Прежде всего таков закон. Заслуженное наказание за то, что ты был наказан. Во-вторых, если они будут проявлять осторожность, то избегнут наказания. От них требуется лишь не рожать детей, когда не положено, и скрывать, что они влюбились и находятся в постоянных сношениях с особой противоположного пола. И потом, если они не хотят соблюдать осторожность, то всегда могут сбежать.
— Сбежать? Куда?
— На севере, неподалеку от Фресно, есть небольшая община. На восемьдесят пять процентов — «бешеные». Конечно, путь туда опасен. Очень мало воды по дороге. И если мы ловим беглецов, то хороним их заживо. Но они вполне вольны пойти на этот риск. А потом, есть еще священство. — Архинаместник показывает рожки. — Будущее каждого смышленого мальчика с ранними задатками «бешеного» обеспечено: мы делаем из него священнослужителя.
Следующий вопрос доктор Пул осмеливается задать лишь через несколько секунд.
— Вы имеете в виду, что?..
— Вот именно, — отвечает архинаместник. — Ради Царства Ада. Не говоря уже о чисто практических соображениях. В конце концов, должен же кто-то управлять общиной, а миряне делать это не в состоянии.
На секунду шум на арене становится просто оглушительным.
— Тошнотворно! — в порыве сильнейшего омерзения скрипит архинаместник. — Но это пустяки по сравнению с тем, что будет потом. Как я благодарен, что меня уберегли от подобного позора! Это ведь не они — это враг рода человеческого, вселившийся в их отвратительные тела. Будьте добры, взгляните вон туда, — архинаместник притягивает к себе доктора Пула и указывает на кого-то своим толстым пальцем. — Вон там, слева от главного алтаря, некто обнимается с маленьким рыжеволосым сосудом. И это вождь, вождь! — насмешливо подчеркивает он. — Что за правитель будет из него в течение следующих двух недель? Подавив в себе искушение пройтись по поводу человека, который хоть временно и отошел от дел, но вскоре снова обретет всю полноту власти, доктор Пул нервно хихикает.
— Да, он явно отдыхает от государственных забот.
1948
