«Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина...»
Первая встреча
Последние годы жизни Марины Цветаевой хорошо изучены, но точной даты встречи ее с Арсением Тарковским нет нигде. Известно, что поводом для знакомства послужили стихи — переводы Арсения Тарковского туркменского поэта Кемине. Полное название книжки «Кемине. Собрание песен и стихов в переводе Арсения Тарковского с добавлением избранных народных рассказов о жизни прославленного поэта». Под общей редакцией Петра Скосырева. Москва, Государственное издательство «Художественная литература», 1940 год. Сборник был подписан в печать 12 сентября 1940 года, и, возможно, через месяц он вышел в свет.
Известен черновик письма Марины Ивановны к Арсению Тарковскому, записанный в октябрьской тетради Цветаевой за 1940 год и переписанный для кого-то Ариадной Эфрон.
«Милый тов. Т. (...)
Ваш перевод — прелесть. Что вы можете — сами? Потому что за другого вы можете — все. Найдите (полюбите) — слова у вас будут.
Скоро я вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало — или не лежало — как это письмо.
Я бы очень просила вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу — вам — зачем вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл (ышите) мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас — я вас зову по-дружески.
Всякая рукопись — беззащитна. Я вся — рукопись.
М (арина) Ц(ветаева)»
Это позднее письмо «поздней» Цветаевой — совсем молодое по духу.
Перевод Арсения Тарковского попал к Марине Цветаевой, скорее всего, через его близкую знакомую, переводчицу Нину Герасимовну Бернер-Яковлеву. В молодости она посещала литературно-художественный кружок на Большой Димитровке, хозяином которого был Брюсов. Там она впервые увидела Марину и Асю Цветаевых в сопровождении Максимилиана Волошина.
Если судить по письму, адресовано оно человеку уже знакомому, к которому возникла симпатия. Цветаева и Тарковский могли встретиться и на каком-нибудь литературном вечере, и в секции переводчиков... Но Бернер-Яковлева утверждает, что Цветаева и Тарковский познакомились именно у нее. Достоверно известно об их встрече в доме у Нины Герасимовны в Телеграфном переулке. Эту комнату в «коммуналке» вспоминает Мария Белкина: «...зеленые стены, где стояла старинная мебель красного дерева и на полках французские книги в кожаных переплетах». А у Марины Арсеньевны Тарковской, дочери поэта, в ее недавно вышедшей книге «Осколки зеркала» так: «туда я несколько раз приходила с мамой — мама дружила с Ниной Герасимовной. Комната была выкрашена в «старинный» зеленый цвет — это в эпоху дешевых обоев и дорогого «серебряного» наката. Помню, что там была мебель красного дерева — бюро, диван и горка, заставленная старинным стеклом. И цвет стен, и мебель очень шли хозяйке — статной рыжеволосой красавице, которая и в зрелые годы была очень хороша».
Сама Нина Герасимовна вспоминала: «Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту...»
Поэт к поэту... Это очень важно. Когда Арсений Тарковский приехал в 1925 году в Москву учиться, Марина Цветаева уже три года жила в Чехии. Но ее стихи были хорошо известны людям, интересующимся поэзией. Книжки ее можно было найти у букинистов, прочесть или выменять у друзей. Молодой Арсений Тарковский очень уважал Цветаеву как мастера, мэтра, старшего коллегу. Марина Арсеньевна пишет, что ей, родившейся в 1934-м, Арсений Александрович дал имя в честь поэта Цветаевой.
Когда они встретились, Марина Ивановна только что вернулась из Франции. Арсений Тарковский в то лето 1939 года вместе со своей второй женой Антониной Александровной и ее дочерью Еленой жил в Чечено-Ингушетии, где переводил местных поэтов.
За плечами у него ранняя горькая любовь к Марии Густавовне Фальц, позже — счастливая женитьба на Марии Ивановне Вишняковой, рождение в семье двоих детей — Андрея и Марины, потом уход из семьи к Антонине Александровне Трениной по страстной любви... Он пишет прекрасные собственные стихи, но до выхода первой его книги еще годы, поэтому на жизнь приходится зарабатывать переводами. Тарковский не просто поэт — поэт истинный. Он не мог не почитать стихи Марины Цветаевой, не мог и в жизни пройти мимо нее.
Да, о Цветаевой 40-х годов написано немало. Было трудно, тяжело, невыносимо... — все эти слова уместны. Но для поэта всегда — поверх всех бед и несчастий — все-таки страшнее всего «сердца пустота».
«Незваная, седьмая...»
1940-й год. Встреча с Арсением Тарковским. Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой — Волхонке, Арбату, Трехпрудному... Однажды встретились в очереди в гослитовской кассе. Те, кто видел их вместе, замечали, как менялась Цветаева в обществе Тарковского. Марина Арсеньевна пишет: «Отношение папы к Цветаевой не меняется. Он, уже возмужавший поэт, все тот же почтительный ученик, она для него — старший друг и Мастер. К стихотворению «Сверчок» (1940 год) в папиной тетради есть приписка: «Заповедную» во второй строке — эпитет придуман Мариной Цветаевой, вместо моего, который ей не понравился» (я разыскала папин эпитет — «похоронную»)».
Однажды, в присутствии Марины Ивановны, Арсений Тарковский прочел свое стихотворение, обращенное к дорогим ушедшим людям — отцу, брату, любимой женщине Марии Густавовне Фальц (стихи написаны за несколько дней до годовщины ее смерти).
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!»
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
— Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
1940 год
Цветаева обычно легко запоминала чужие стихи, с первого же чтения. Но в своем ответном стихотворении она отказывается от балладного стиля Арсения Тарковского, от хорея, и пишет ямбом, что придает стихам особую силу и драматизм. Сидящих за столом Цветаева называет по-своему: у Тарковского — отец, брат, Она и фольклорные «горе да печаль»; у Цветаевой: «Два брата, третий — ты сам с женой, отец и мать». Марина Ивановна не поняла — или не захотела понять, — что на ужин к Тарковскому приходит его умершая возлюбленная. Может быть, зная это, она не написала бы ему эти ответные стихи, которые звучат не только как укор, но и как надежда на поворот к лучшему в их отношениях. Пока же ее на ужин не позвали.
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
«Я стол накрыл на шестерых»...
Ты одного забыл — седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах — дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть — седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально — им, печален — сам,
Непозванная — всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
— Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий —
Ты сам — с женой, отец и мать)
Есть семеро — раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых —
Быть призраком хочу — с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О — ни души не задевая! —
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! — опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, —
Вся соль из глаз, вся кровь из ран —
Со скатерти — на половицы.
И — гроба нет! Разлуки — нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть — на свадебный обед,
Я — жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг — и все же укоряю:
— Ты, стол накрывший на шесть — душ,
Меня не посадивший — с краю.
6 марта 1941 г.
Точное и очень страшное предчувствие своей судьбы.
...Вскоре становится ясно, что Арсений Александрович избегает встреч с нею. Весной 1941 года он даже не поздоровался с ней на книжном базаре в Клубе писателей. Он мужчина, он поэт, предпочитающий любить — гораздо больше, чем принимать любовь. В этом отношении их полюса совпадали с Анной Ахматовой. Да и просто — и физически, и эмоционально — он не мог уделять Марине Ивановне больше времени, чем уделял. У него молодая жена и приемная дочь, бывшая жена и двое своих маленьких детей, старенькая мама... Ушедшие любимые люди. Тем не менее ему тоже жаль терять дружбу с Цветаевой:
Все, все связалось, даже воздух самый
Вокруг тебя — до самых звезд твоих —
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг и угловатый стих.
Ты, не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость руку! На печаль, на годы,
Но только бы ты не ушла опять.
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
(Первая редакция стихотворения).
И снова — удивительное горькое предчувствие.
Под стихами дата — «16 марта 1941 года». О том, что существуют стихи, посвященные ему, возможно, последние в жизни Цветаевой, Арсений Тарковский тогда не знал.
Началась война. Однажды Цветаева и Тарковский случайно встретились на Арбатской площади и попали под бомбежку. Спрятались в бомбоубежище. Марина Ивановна была в панике — раскачиваясь, повторяла одну и ту же фразу: «А он (фашист — Н.С.) все идет и идет...».
Потом — эвакуация. Возможно, судьба Цветаевой сложилась бы иначе, если бы Тарковский уехал в Чистополь в одно время с ней. Но он сначала проводил туда жену и приемную дочь, а сам смог выехать только 16 октября.
О смерти Марины Ивановны узнал еще в Москве.
И дальше мы слышим только его голос: стихи, написанные сразу, и более поздние, из цикла «Памяти Марины Цветаевой» (в нем 6 стихотворений).
«Зову — не отзывается, крепко спит Марина,
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина...»
(1941 г.)
«Марина стирает белье.
В гордыне шипучую пену
Рабочие руки ее
Швыряют на голую стену...»
(1963 г.)
«Как я боюсь тебя забыть
И променять в одно мгновенье
Прямую фосфорную нить
На удвоенье, утроенье
Рифм — и в твоем стихотворенье
Тебя опять похоронить».
(1963 г.)
«Между Анной и Мариной»
(строки Юнны Мориц)
У раннего Арсения Тарковского я еще слышу цветаевские интонации. Да и позже — тоже.
«Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный,
И в легком облаке был виден город дальний...»
(1932 г.)
«Я взошла бы на горы, да круты откосы,
Людей бы винила, да не знаю виновника,
Расплела бы я, дура, седые косы...»
(1941 г.)
«Дровяние, погонные возвожу алтари.
Кама, Кама, река моя, полыньи свои отвори...»
(1941 г.)
Он поэт, он молод, его раздирают страсти, он многое переживает трагически... И Цветаеву он любит — раннюю, до 1917 года, а после — утверждает — она как поэт кончилась... Взрослея, он уходит от молодости своей и от молодой Цветаевой, от поэтики ее все дальше и дальше. Однажды, как вспоминает писательница Елена Криштоф, он спросил вслух: «Кто бы мне объяснил, почему, чем дальше, тем больше ухожу я от поэзии Цветаевой?..» И сам себе ответил: «Перескажу объяснение одной молодой женщины. Двадцатилетней. Она мне сказала: у тебя на Цветаеву уже сил недостает... Возможно, она права. По крайней мере — в моем случае...». Цветаева для него тоже (как и Анна Ахматова — Н.С.) была Поэт с большой буквы и даже больше. Но все воспоминания о ней, все ее клубящиеся, неспокойные или лучше — лишающие покоя строки, все свои долги перед ней — все это, вместе взятое, он спрятал в дальней комнате и закинул ключ в реку...»
С Ахматовой же было иначе. С годами он все больше и больше ценил ее поэзию, поэтический слух, остроумие, называл ее лучшим поэтом века. Очень любил ее как человека. Более того, Арсений Тарковский перед Анной Андреевной благоговел, благодарил «за царственное существование и царственное же слово», сожалел, что они разминулись во времени и пространстве. Как свидетельствуют многие, с большим трудом пережил ее смерть, думал — не выживет. Да и сам Тарковский писал с возрастом все спокойнее, размереннее, все ближе и ближе к Ахматовой. Равновесие, гармония Ахматовой были ему ближе, чем цветаевский бунт. А, может быть, Анна Ахматова была ему ближе по-христиански, потому что у нее не было глубокого отчаяния...
Иногда он за что-то горько корил Цветаеву, говорил, что любит ее (свидетельство Вениамина Блаженного), часто говорил о ней нежно... Тем не менее стихи Цветаевой читал все реже и реже, а вот прозу — с неизменным интересом. Постоянными спутниками поэта были Пушкин, Баратынский, Тютчев. Любил всегда, но с большими оговорками, Блока и Пастернака. С годами охладел к Мандельштаму. Но, пожалуй, сильнее всего он отошел от Цветаевой. Говорил, что не может переносить ее «нервической разорванности предложений, постоянного крика». Хотя она и оставалась для Арсения Александровича великим поэтом, но уже без былой страстности и любви.
Поэтика Тарковского основана на осторожном, но и в то же время достаточно смелом развитии традиционных поэтических форм. В этом заключается его новизна, но опять же она не столь очевидна и резка, как, например, у Иосифа Бродского. У Марины Цветаевой и Андрея Белого — резкие синтаксические переносы, перепады ритма... Путь Цветаевой — путь от простого к сложному, путь Пастернака, наоборот, — от сложного к простому, Ахматова — поэт равный, гармоничный на протяжении всей жизни.
Итак. Арсений Александрович Тарковский. Последний всплеск Марины Цветаевой, последняя попытка спасения от пустоты... Но: разминовение человеческое, разминовение творческое. Многое не состоялось, многому не суждено было сбыться. Впрочем, они дали друг другу больше, чем не дали. Такие человеческие и поэтические отношения не забываются.
И все же эта последняя встреча снова обернулась для Марины Ивановны «невстречей». То есть новой пустотой души.
...К лету 1941 года огонь ее души погас окончательно. Никто не сумел (да, в общем-то, и не захотел) поддержать его. Погас огонь любви — перестали писаться стихи. Исчезли стихи — ослабла воля к жизни.
И тогда стихия Смерти увлекла Цветаеву за собой.
