Омилия

Как хорошо с тобой молчать:
Забыть, что существуют звуки.
Соединив неспешно руки,
Дремать тихонько у плеча.

Как хорошо молчать с тобой:
Ни красоваться, ни стесняться,
Ни обижать, ни обижаться,
Позволить роскошь быть собой.

С тобой молчать так хорошо,
Как будто слов не нужно вовсе,
Как будто счастье — это просто:
Обнявшись, помолчать еще.

Схвачено время обманом,
Высмотреть суть в городах
В суетной схватке карманной,
Точно прозреть и отдать,
Точно вернуться в былое
С крепких бетонных камней,
Вывернув в светлое злое
На разукрашенном дне.
Корка вчерашнего хлеба,
Зеркало смотрит в дома,
Люди в него, ну а верба
Вычертит ветками взмах.
Здесь намело, но не снегом,
Пылью дорожной, гранит
Холоден, став оберегом,
Поутру в стыках звенит.

Ничего не зависит от наших желаний,
Всё происходит само собою.
Так что — хочешь, не хочешь,  а в самообмане
Скрываться легче, чем жить порою.

Только прошлые дни никуда не уходят,
Просто им некуда больше идти.
Заблудились внутри меня, бродят и бродят,
Будто бы ищут начала пути.

По бессмертной душе расползлись, словно змеи,
И раздражённо шипят и шипят.
Я на несколько строк своих стану грубее,
До конца не прочитан, забыт, виноват.

Снег сыпал всю ночь из небесной солонки. 
И кашу земную щедро пересолил. 
Жалко собак и птиц. От бешеной гонки 
Старенький пудель совсем остался без сил. 

Бежал, кувыркался в снегу, громко дыша. 
Хозяйка его окликнула, не спеша: 
— Ты где, мой Робеспьер? Ну, куда ты пропал? 
Ах, что за друг человека! Кого искал? 

…Дана Мне всякая власть
на небе и на земле…
       Мф. 28:18.

Непрестанно моли́тесь.
       1 Фес. 5:17.

Дана Мне всякая власть
На небе и на земле.
В пустынях и городах,
На суше и на воде.
В спешащей толпе поутру
Опустится в гулкий subway
И в тихом уютном кафе,
За столиком где-то в углу,
На алой вечерней заре
Свой радужный луч завещает тебе.

Не тужи о былом, не пророчь запустения мерзость —
Вновь расстреляна ночь неприкрыто, зловеще, в упор.
Величаю Тебя, венценосных свидетелей Дерзость,
Что за Слово Твоё
ещё вскинут над шеей топор.

Снова вижу, распахнуты двери в Чертог Твой небесный,
И горит позолотой воздвигнутый Храм на кости.
Ублажаю Смотрение — дабы с Тобой совоскреснуть,
Ты ещё и сегодня даруешь с Тобой спогребстись…

А помнишь, братишка, мы видели белку? —
Всё было как будто на прошлой неделе;
Снег сыпал за ворот, колючий и мелкий,
Сорвавшийся с лапы встревоженной ели.

Петляла лыжня в колее снегохода,
Шептали друг другу с тобой без утайки:
Вот вырастем — тоже пойдём на охоту
И купим собаку, конечно же, лайку;

А лучше упряжку задорных и прытких.
Как явственны в памяти звуки, ты слышишь? —
Отец возвращался со скрипом калитки
И скидывал мехом обитые лыжи;

Насвистывал, крякал, стучал в рукавицы.
За всех не ручаюсь, не знаю, а наша
Мечта отдавала кедровой живицей
И сернистым запахом из патронташа.

Ты была лучше всех,
Тех, которых я знал,
Не любя.

Грех блуда, сладкий грех,
Но он жизнь отобрал
У тебя.

На закрытых глазах
Тёмной вечности — сад
Пустоты.

Неужели в цветах,
Что так смирно лежат —
Это ты?

С какого пригорка сюда намело,
С какого погоста снежинки упали? 
На мир, на дома, на машины крыло,
На раны дорог и афиши печали?
Прими меня мир и отторгни от зла,
Из плодной земли прорастают и травы,
А нынче по верстам пурга намела
Снегов солевых на сухие дубравы.
В какой же котомке найду я любовь,
В углу ли домов тут рассыпана нежность?
Здесь вырыли поутру каменный ров
В асфальтовой пойме кораблик мятежный,
Снует по земле всеми брошенный кот,
Голодный как все, не приласканный миром,
Вверяюсь пути, и бреду в разворот,
И, вроде, одета, а кликают сирой.

Самым радостным для плюшевого Львенка, был тот день, когда его, только что купленного в сияющем новогодними гирляндами магазине, обернутого в праздничную упаковку, принесли домой и положили под елку. Было это на Новый год или под Рождество, он не помнил. Просто у него в глазах двоилось от счастья и текли слезы, когда Девочка, завидев его, выхватила из-под елки, подпрыгнула от радости, прижала к груди и закружилась по комнате, заливая весь дом своим чистым и звонким смехом. А вскоре она заснула, утомленная переживаниями праздника, положив Львенка рядом с собой на подушке. И пахло от него теперь не магазином, а елкой, мандаринами, конфетами (шкурки и фантики валялись повсюду) и лимонадом — запахом безмятежного детского счастья...

Жизнь моя, сестра моя,
Как же мне с тобою тяжко!
Плачет сердце под рубашкой
Мерзлым утром января.

И куда ее приткнуть,
Жизнь мою, иголку с ниткой?
Начинаю новый путь,
За собой закрыв калитку.

Гулко поезд прогудит,
Застучат его колеса.
Снег над родиной висит,
Над землей темноволосой.

Как прекрасно мы все непохожи, 
Как ужасно порой холодны,
Откровеньями души тревожим,
И не знаем насколько больны…

Ты прости меня, Боже мой, Боже,
Как Один Ты умеешь прощать.
И терпеть научи меня тоже,
И молчать, если нужно молчать.

Не хватило мне воли железной
Обуздать безрассудную страсть.
Торговаться с Тобой бесполезно,
Но не дай безвозвратно пропасть.

Хочется с небом побыть просто рядом,  
Словом к нему прикасаясь чуть,
Чтоб надышаться ночною прохладой,
Перед рассветом легко уснуть.

С тихой молитвой уснуть на рассвете —
Боже, помилуй душу мою…
И видеть во сне, как смеются дети,  
С ними смеяться, будто в раю.

Мне было 15 лет, когда в 1983 умер дед-кормилец. Мама, оставшись со своей зарплатой инженера 180 рублей, решила пустить квартирантку. Подходящий вариант подвернулся очень быстро.

— У нас будет жить баба Надя, — было объявлено мне в одно историческое утро.

— А кто это?

— Наша бывшая соседка по Нахаловке*. Ей под 90. Тоже с Волги. Как и наши, от голода в Грузию до революции переехала. Потом за грузина замуж вышла. Она нам не помешает. Бабуля — божий одуванчик. Со студенткой проблем больше будет. Разве заранее узнаешь, что за человек и кто к ней будет ходить. А тут все известно. Ходить к ней будет только сын. Надя нас не побеспокоит — будет с нами телевизор смотреть.