Столкнуло грани кроватных плит.
Которую ночь возня.
Словам не можется ровно плыть.
Без красной строки ни дня.
Реплай беспечный ползёт ко мне
по туго скрученной простыне.
По вертикали — и был таков.
Отстой и тоску взашей.
Кроссворды, выйдя из берегов,
бегут от карандашей.
Голова в тепле
засыпает где-то
на большой земле
радиальных веток.
Я хочу сказать,
что они устали
и бегут, скользят,
колесят по стали,
дребезжат окрест
напролом, навылет.
То-то будет жесть,
если ветки спилят.
Остывает бельё
некомплектом полутора-двух,
одиноко до рвоты,
и на сердце твоё
громоздится нетающий пух
из подушки напротив.
В темноте полутёмной
ты, пожалуйста, вспомни:
перед тем, как прилечь,
мы навеки покинули стыд
здесь, в предбаннике рая,
где ни разу не печь –
раскалённая церковь стоит,
куполами играя.
Я вас любил, сушёная посуда.
Сухими-то вы точно не отсюда.
Всё, что страдает – жалуется бодро.
Грохочут бёдра - через букву вёдра.
Пылают черти.
Сбоку, сверху, снизу
хватает лёд бегучие сервизы.
Разумеется, всё впереди
у расколотой кости.
Рукоятка торчит из груди -
то ли нож, то ли джойстик.
Сердце бьётся, встаёт на дыбы.
И, как пламя, под кожей
ощущение новой судьбы,
ни на чью не похожей.
Ты говоришь - не сезон.
Дело вообще не в сезоне.
Снегу примерно с ладонь
выпало нам на балконе.
Виски уснули в пруду.
Полный кревет в морозилках.
Пишем по тонкому льду,
маясь похмельем в затылках:
"Свет наилучшей из звёзд
с нами прощается - значит,
этот (Рождественский) пост
кончился раньше, чем начат".
Всё в Балтике серьёзно:
Кронштадт, сенная дружба,
родительские вина.
Бежит по рельсам поезд,
просторный и ненужный,
в просторную картину:
садимся в узкий ялик,
исполненный печали,
садимся и хохочем,
нам хочется отчалить,
немножечко отчалить
от этих мёртвых точек,
от нервного покоя
ненужных перегонов,
не знающих развилки,
и пить вино морское
из маленьких вагонов,
похожих на бутылки.
В ноябре монохром
покрывается сыпью,
в ноябре оживает вода.
Я паяльным ребром
мир, как зеркало, выпью,
чтобы крепче спаять провода.
Слишком явно умолк
человек в человеке,
слишком явно проклюнулся зверь.
Провод проводу волк,
и румяные реки
только зеркало слюбит теперь.
Капля олова жжёт,
превращаясь в плотину,
сила осени прячется в ней —
забегают вперёд
непорочные вина,
чтобы сердцу кипелось вольней:
сквозь багряный гранит,
раскалённый и терпкий,
как живая вода в ноябре,
пробным пуншем гремит
городок в табакерке,
отражаясь в паяльном ребре.
Капли кинулись ввысь
нервным графиком нотным,
и, налившись осенним свинцом,
два потока сошлись
в одиноком и плотном,
загудели прозрачным кольцом.
В точке зеркала мир
разлетается в страхе,
так что я забегаю вперёд —
и глотаю просвир
оловянные бляхи,
пью дрожащий рубиновый лёд.
Лазурных небес золотое сечение
теснится, кипит от неслыханной давки!
Иконы, поющие против течения,
с молитвой втекают в иконные лавки!
Лазурь содрогнулась, но прерванный, порванный
рассказ, как икона, прозрачен и перист.
И воды огромные делятся поровну
на всех, у кого начинается нерест.
Сто, пятьдесят, ещё червонец
спокойной ночью,
пускай слипаются бессонниц
косые клочья:
поскольку ночью до кровати
добраться трудно,
Академическая платит
за Чистопрудный.
Бежит запасная дорога
от дома к дому,
спешит воздушная подмога
аэродрому,
ничтожный паводок сыпучий
стучит по жести
и человек обнялся с тучей
из поднебесья,
но невозможно переправить
рассудок в разум
нельзя предчувствие и память
окинуть глазом
из запечатанной шкатулки
самообмана.
Архангельскому переулку
я врать не стану.
Перед отчаяньем глазастым
стоит экзамен.
Полоска тоненького наста
блестит, как знамя:
сдавайся, добрый друг, на милость,
забудь о прочем.
Ну, вот. Бессонницы сложились,
спокойной ночи.
