Рубленые избушки. Как я себе другой жизни искал.

Раз задумал я торговое дело начать. А чего? Дело, думаю, нехитрое: купил-продал, опять купил, да снова продал. Мужик я хваткий, хозяйство крепкое, все своими руками нажил, чать и здесь не пропаду.

Ну, что ж решил – делать надо. В аккурат на Николу зимняя дорога наладилась и стал я собираться в город на базар. Так решил: отвезу на первый раз бочонок меду, да муки мешка три. Продам, а уж там на месте присмотрю чего на обратную дорогу прикупить, бус там, пряников али еще чего.

На другой день как со службы пришли, сели за стол, я сразу быка за рога:

- Слышь, - говорю своей, - Малуша, в город я решил съездить. Мед да муку на базар повезу, продам, да обратно чего-нибудь прикуплю. Торговать, в общем, стану. Ты сухарей-то насуши, чтоб к завтрему все готово было.

А она мне:

- Как скажешь, - говорит, - Антип. Сухарей насушить дело не хитрое. Насушу, сколько душа твоя пожелает, а вот только меду с мукой жалко, лишнего у нас нет, из амбара не валится.

Вот ведь, думаю, ехидна. Всю жизню она мне вот так вот, любое мое дело на корню:

- Ну ладно, ладно, - говорю, - запричитала. По себе людей-то не ровняй, если у тебя от роду с арифметикой туго было, так что ж думаешь – у всех так же.

Гляжу – вроде как обиделась, а я еще ничего такого и не сказал. Да ты сам подумай: откель бабе арифметике-то выучиться, это ж не просто так, это ж наука, здесь учение надобно. А у них, у баб, что за учение: три горшка в печи, ухват у стены, прялка в углу, да корова в хлеву, а там и вовсе больше четырех считать не надобно. Пальцев на руке и то больше. Ну, я ей, сам понимаешь, ничего такого говорить не стал, только рукой вот так вот сделал, да подмигнул: «Не боись, мол, Маланья, со мной не пропадешь», а она глянула на меня да к стене отвернулась. Слышу - носом зашмыгала, мокроту развела, сидит, платочком утирается. Уж чего-чего, а это она у меня умеет. Ну, думаю, завела, теперича до вечера не остановишь, уж я-то ее знаю, тут теперь только хитростью можно, лаской то бишь:

- Ну, чего, - говорю ей тихонько так, - дуреха, завыла-то? Жизнь новую начинаем, а ты причитать взялась. Никишка вон, Фомин, видала, как разбогател? Избу новую поставил, ходит, от наших ворот нос воротит. А я у тебя неужто хуже? Сопли развела, будто на войну мужа провожаешь, и не стыдно?

А она мне, слышь-ка:

- Да ладно,- говорит, - кабы на войну, там бы тебя в один день забрали, во второй покалечили, а на третий – ты бы уж дома, на печи был. А тут ведь с тобой цацкаться не станут. Тут, - говорит, - пристукнут тебя старого где-нибудь в овраге, и поминай, как звали.

Тут уж гордость моя мужеская взыграла:

- Все, - говорю ей, - поговорили и хватит. Завтра еду, такое мое последнее слово. Ветерка возьму.

А она, Маланья-то, уж в голос:

- Жеребца бы хоть пожалел, ирод, пропадет ведь ни за что…

Тьфу ты, думаю, пропасть. Вот что ты с ней сделаешь? С бабой этой… Махнул рукой, да вышел в сени.

На другой день, как только рассвело, стал собираться. А тут еще как нарочно снегу навалило по колено, пока расчистил, то да се, время-то идет. Махаю лопатой, а сам украдкой посматриваю на окошко, гляжу – Маланья-то моя нет-нет, да выглянет. Переживает все ж таки.

Наконец управился, запряг Ветерка и к двери, значит, к амбарной поставил. Ухватил ее за засов, дверь-то, да потянул на себя, а она тяжеленная, скрипучая - сил нет. Уключину смазать давно уж надо бы, да все руки не доходят. Вот ты ученый человек, скажи мне: как руки сами дойти могут, когда люди ногами ходят, а водит всеми голова, а? Не знаешь? И я не знаю, но тебе так скажу: то мудрость народная, ее просто так не скумекаешь, тут пожить надо лет девяносто, а лучше сто. Так-то вот. Ну да ладно, потянул я, значит, дверь, а уключина как заскрипит, противно так, да громко. Слышу – цепь загремела, наверное Полкан из-под крыльца вылез. Оглянулся – точно он, стоит - смотрит, морда заспанная, вся в инеи, проснулся охранничек. Я, значит, в амбаре мешок муки нащупал, ухватил, вынес наружу да на сани положил. Как я муку выносить-то начал, слышу - Полкан заворчал, по своему, конечно так, по собачьи. Ну уж, думаю, ворчи не ворчи, собачий сын, а меня так просто не напугаешь, чать пуганые. Иду опять в амбар, теперь за медом, смотрю – Маланья моя шаль накинула и на крыльцо вышла. Двое их теперь, значит, ладно, думаю, еще поглядим, чья возьмет. И только я кадку-то из амбара выкатил, как тут сперва Полкан, а за ним и моя – завыли. Да громко так, ну чисто волки в поле. Срам перед людьми, да и только. Слышу - у соседа дверь хлопнула – уже любопытствует, значит. Я быстрее в сани, да со двора. Как выезжал, краешком глаза так приметил - Маланья крестит в дорогу, прощается значит, а сама выть не перестает. Ух…

Еду по улице, а народ-то уж давно проснулся, да уже слышали все, как на моем дворе те «волки» выли, а кто сам не слышал, так для того уж рассказчики нашлись. И всем, стало быть, любопытно теперь, все выглянуть норовят. А я, знаешь, как этого не люблю, ну чтоб глядели на меня. А тут еще Ветерок идет не торопится. Хвостом машет туда-сюда, туда-сюда. Я ему хрясь вожжами-то:

- А ну, - кричу, - травяной мешок, разтак тебя, разэдак, шагай шибче. – Вижу - вроде скорее замахал, туда-сюда, туда-сюда, аж в глазах замельтешило. Хвостом-то махать он, конечно, скорее стал, кому ж понравится вожжами-то по заду, а только шагу не прибавил ни на вершок. Идет, как привык, а у него, знаешь, какая привычка – летом куры обгоняют. Срам один.

- Да, кто ж тебя, - говорю, - гада ползучего, Ветерком-то назвал. Какой же из тебя ветер, когда сквозняк в бане и тот шибче бывает.

Так рассерчал на него, что аж плюнул ему в хвост в этот его дурацкий. А ему хоть бы что: идет себе да яблоками на дорогу сыплет и опять вроде не торопится. Вот что ты с ним делать станешь? Ну ладно, думаю, раз по-хорошему не хочешь, так я по-плохому. Завернулся я, значит, в тулуп, лег поудобнее, и песню затянул. Ну, эту свою любимую, ты ее знаешь – там, где про поле да про черных воронов. Слышу, сани вроде веселее побежали, ага, проняло-таки. Ну, теперь держись, песни горланить я большой мастер, целый день могу без роздыху, так что к вечеру в городе будем.

Короче говоря, к вечеру мы в городе были, даже раньше. Ветерок-то от моих песен сначала трусцой побежал, потом рысью, а потом уж и вовсе галопом. Летел через поля и буераки быстрым соколом аж до самого городу. Я даже петь потише стал, а то думаю, не равен час весь товар на кочках растеряем.

Как в город приехали, я сразу к куму Степану завернул, на ночлег значит. У него домишко-то как раз на окраине. Подъехали мы к нему, я в окошко постучал: встречай, мол, кум. Степан вышел, долго так смотрел на меня, потом на Ветерка. А у того бока ходуном ходят, пар от него валит:

- За вами, - спрашивает, - волки, что ли, гнались?

А я-то, слышь, малость охрип, Ветерка-то подгоняя. Говорить почти и не могу, шиплю да показываю ему руками: «Какие, - мол, - тебе волки. Пели мы всю дорогу». А он опять посмотрел на меня так внимательно и дальше даже слушать не стал, остановил:

- Идем, говорит, в дом, Ванька жеребца твоего разнуздает.

Я ему опять руками: «Спасибо, мол, тебе, Степанушка…», а он обнял меня так осторожно, похлопал легонько по спине да в дом повел.

- Ничего, ничего, - говорит, - сейчас все пройдет.

Кум в тот день как раз баню топил. Куда Ветерка дели, я не знаю, а меня сразу туда, на полок. Баня у кума знатная, любит он это дело и умеет - два веника дубовых об меня измочалил, еле жив остался. Потом меня сразу за стол усадили и где-то после третьей чарки, чую – голос прорезался. Да сразу певучесть такая обрелась, у меня аж слеза на глаз накатилась, сижу носом шмыгаю, ну чисто моя Маланья. Степан-то приметил, ухмыльнулся:

- Ну рассказывай, - говорит, - чего тебя в такую погоду в город понесло.

Я ему все и рассказал, только про Маланью с Полканом говорить ничего не стал. Степан меня послушал и говорит:

- На базар тебе идти не обязательно, давай сейчас спать ложись, а утром мы с тобой сходим к Кондратию Акимовичу, у него лавка тут недалеко. Он человек торговый, еще от отца дело принял, он и научит.

Так и сделали, утром только рассвело, мы - Ветерка в упряжь, а он, слышь-ка, после вчерашнего коситься на меня начал, чуть только я погромче заговорю, как по нему дрожь пробегает, а то вдруг как шарахнется ни с того ни с сего. Вот наука-то ему так наука - на всю его конячью жизнь.

Подъехали мы к лавке, хорошая такая, видная, над крыльцом вывеска резная нарядная. Зашли, хозяин на месте был, степенный такой, важный, на вывеску свою похожий. Ну, тут Степан и начал:

- Здорово, говорит, Кондратий Акимович. Вот кум мой вчера приехал, меду да муки привез. На продажу, стало быть. Я ему и говорю: чего тебе на базаре торчать-то, ступай прямиком к Кондратию Акимовичу, он купец честный, цену тебе даст верную. Не поглядишь на товар-то? А то, может, мы и сами продадим.

А тот ему отвечает:

- Здорово, Степан, ну пойдем, поглядим, что там за товар у твоего кума.

Вышли, купец мою муку да мед поглядел и говорит:

- Товар хорош, возьму, коли продашь.

И цену мне называет, я на Степана скосился, а он мне незаметно так подмигивает, мол, хорошая цена, соглашайся. Ну, я и согласился. Купец кивнул, крикнул приказчика, тот еще кого-то, подбежали парни молодые, муку мою да кадку подхватили и ловко так куда-то во двор потащили. Тут у меня в животе заурчало, припомнил я тогда Маланью с Полканом, как они меня провожали. Но ничего – сдержался, а купец кошель с пояса отстегнул, да деньги считать начал - расплатиться, значит, хочет. Тут я ему и говорю:

- Ты, Кондратий Акимович, погоди деньгами-то отдавать. Ты лучше покажи, что у тебя в лавке лежит, может, я товаром возьму, я ж тоже как-никак купец, - сказал и так приосанился, чтоб не думали, будто лапотные мы какие.

Глянул он на меня, на тулуп мой, на валенки, да и говорит:

- Ладно, и то дело, проходите в лавку.

А в лавке у него товару видимо-невидимо, ажно под самый потолок навалено. Да еще в подполе, да, говорят, по городу у него таких лавок еще пять штук. Вот как люди-то живут, уж у него-то жеребцы, поди, не чета моему Ветерку.

- Вот, - говорит, - Антип Прокопыч, выбирай.

Ну, я и выбрал: ситцу взял тюк, отрез парчи, специально для Маланьи, и тут гляжу - под стеклом блестит чего-то. Пальцем показываю:

- Чего это там у тебя, Кондратий Акимович?

А он мне:

- Так то пуговицы, Антип Прокопыч, малахитовые. Барышням нашим уж больно нравятся, для них и вожу.

- Красивые, - говорю, - и узор чудной. А продай ты мне их, Кондратий Акимович, на оставшиеся. Сколько это будет?

Купец удивился, брови поднял:

- Неужто в деревню их продавать повезешь?

А я ему:

- А чего ж не повезти? Или ты, - смеюсь, - думаешь, у нас баб молодых нет? – И Степану весело так подмигиваю.

Купец глянул тоже на кума, на меня и говорит:

- Да нет, бери, конечно, только уж больно дороги.

Ну, тут уж я стерпеть не смог, бороду пригладил и осторожно так, чтоб не обидеть человека, говорю ему:

- Так, Кондратий Акимович, чать и у нас в карманах не только сухие тараканы. Я их может, - говорю этому купцу, - по рублю каждую продам.

А он смеется:

- Уж таки, - говорит,- и по рублю?

А я ему:

- А ты не веришь?

- Да нет, - отвечает, - верю. – И спрашивает. - Так на все, что ли?

- Да, - говорю, - на все.

И как дерну рукой - у меня там, на рукаве Степан прямо таки повис, чуть не оторвал его дергая. Повернулся к нему да глазами показываю: чего, мол, лезешь-то, не видишь разговор у нас сурьезный.

В общем, вышел я из лавки: в одной руке тюк ситца, с парчой, в другой – узелок с пуговицами. Только мы от крыльца отошли, как Степан налетел на меня:

- Ты, - говорит, - чего, голова стоеросовая, набрал-то. У тебя в деревне кузница сгорела, тебе гвоздей, да подков везти надо. А ты побрякушек накупил.

А я ему спокойно так отвечаю:

- Вот ты, Степанушка, в городе живешь, а ничего в прекрасном не кумекаешь. Ты, говорю, - только глянь, красота-то какая, да за нее любая наша баба никаких денег не пожалеет. Потому как красоту у нас ценят, а у вас не уважают.

Ох, и понес он меня, я таких слов от него раньше и не слыхал никогда. Но потом вроде остыл, махнул рукой: делай, мол, как знаешь. На том и раскланялись, он домой пошагал, а мне возвращаться надо было.

Подхожу к саням, смотрю - стоит мой Ветерок, сено губами перебирает. Маленький какой-то, неказистый. Вот, думаю, пуговицы продам - первым делом коня себе возьму или лучше трех. А тот как вроде услышал - жевать перестал, повернул голову и смотрит на меня жалобно.

- Чего, - говорю, - глядишь? Домой сейчас поедем.

Дорога домой, она всегда быстрее, чем от дому. Только из городу выехали, Ветерок свежий ветер почуял и без моих песен понес сани трусцой по полям, по белому снегу. Вот, одну только ночку в городе побыл, а от белого снега уже отвык. В городе такого не встретишь, там он сорный какой-то, грязный. И то сказать, сколько людей живет, каждый пройдет, соринку обронит и уже мусорно. А у нас не так, у нас снег белый, березки в перелесках наряженными невестами стоят. Или сосновый бор возьми, сосны будто чудо-богатыри плечом к плечу встали. И воздух у нас совсем не тот, не кислый. Вольный у нас воздух, веселый.

Хорошо мне стало, покойно. Товар под рукой, Ветерок дорогу знает, я и задремал. Очнулся от того, что трясет меня уж больно шибко, глаза открыл, смотрю - несется мой Ветерок по полю вскачь, хвост по ветру. Смеркается уже, понять ничего не могу, приподнялся, гляжу – два волка за нами трусят, да догоняют уже. Ох, думаю, елки-палки, никак съесть хотят. Кинулся за вожжами, а они упали - по снегу тащатся. Но Ветерок и без моей указки летит, ветер обгоняет.

Смотрю, один волк уже рядом с санями бежит, пасть щерит. Я шапку с головы снял да на него - брысь, мол, отседова. А тот только раз зубами клацнул, шапку из рук у меня вырвал и снова к саням. Смотрю - тут второй, с другой стороны обошел и целит Ветерку в бок, ну все, думаю, сейчас подрежет, а с собой-то и нет ничего. Пошарил вокруг рукой, чего-то тяжелое подвернулось, смотрю – узелок с узорными пуговицами. Взял его в руку, и кинуть чем-то надо, и жалко тех пуговиц до слез. Да, думаю, не пропадать же теперь с ними:

- На, - кричу, - злыдень, подавись! – Зажмурил глаза, это, значит, чтоб не видать, как добро пропадает, и бирюку тем узлом в бок. Слышу - рявкнул, открываю глаза – достал-таки серого. Кувыркается на снегу, ох брат и хороши были те пуговицы, тяжелые такие. Одно слово – малахит. А тут и второй волк отстал, отбились, слава Богу, видать, не шибко голодные были.

Приехал домой без шапки, весь в мыле, да и Ветерок, смотрю, тоже загнался, пар из ноздрей как у чудо-коня из какой сказки. Загнался-то он загнался, а все ж таки не так как от моих песен, тогда шибче бежал.

Въехали во двор, а тут радости у всех: Полкан лает, да вокруг нас на задних лапах ходит, Маланья на шее висит, плачет опять.

- Не чаяли, - всхлипывает, - уж и живыми-то вас увидеть.

И откуда они тогда про тех волков узнали, до сих пор в толк взять не могу. Мы ж с Ветерком ничего и сказать-то им не успели.

Мдаа…

Вот так вот и закончилась та моя поездка в город за товаром. Парчу Маланья тут же за печь выкинула, молью порченная, говорит. Пуговиц тех нашарил утром в санях две штуки, вон в комоде валяются, погляди, коли хочешь. Никто их у меня так и не купил, приходили девки, в руках вертели, дивились, а денег за них не дали. Баловство, говорят, жалко на него денег-то. Дуры бабы, что с них взять, в кои веки им вещь стоящую из городу привезли, а там-то уж толк в красоте понимают, а они – нет, чтоб в семью принести, да мужей-детишек порадовать - носы воротят. Ох, и темный у нас еще народ. Так вот считай, только ситец и сгодился. Маланья из него рубашонок пошила, да потом детишкам малым на Рождество раздала.

А дня через два, как мы из города вернулись, зашел к нам Никита Фомин и сразу с порога:

- Здорово, дядя Антип, слыхал, как ты в город торговать ездил.

- Ну и как, - говорю, - завидки, что ли, взяли?

А он мне:

- Нет, - говорит, - не взяли. Ты уж, дядя Антип, не обессудь, а только любому делу перво-наперво учиться требуется. Ты вот думаешь, я просто так взял, да торговать начал. Нет, я сперва два года в работниках у одного купца походил, потом приказчиком был при нем. А как понял, что сам справлюсь, так денег скопил и в оборот их пустил. Если, - говорит, - желаешь торговое дело начать, иди ко мне в товарищи, я тебе рад буду.

А что мне, обидно, конечно, когда молодой тебя учит, однако, чую – прав он. Посопел немножко, да и согласился. Никита меня не обманул, лихо мы с ним дело завертели. Ох, и башковитый же он мужик, и не жадный, от того, наверное, ему Господь и подает.

Ну, долго ли, коротко ли, а год я с ним проработал. И вот сижу как-то вечером в избе, барыши подсчитываю, сколько мы с Никитой Семеновичем за энтот месяц денег заработали. А скажу тебе, так меня увлекало это занятие, прям про все забывал: и есть не садился, и спать не ложился, до того у меня интерес горел.

В общем, сижу как-то, считаю, а не заметил, что Маланья моя вертится у меня перед носом, и даже вроде как говорит мне чего-то.

- Чего, - спрашиваю, - тебе от меня надобно, Малуша?

А она платок новый на плечи накинула и стоит передо мной - ну чисто барыня:

- Ну, как я тебе, Антипушка, хороша?

- Хороша, - а я только раз на тот платок глянул и говорю, - за платок-то поди не меньше трех целковых отвалила? – Глаз-то у меня наметанный.

А она мне:

- Неужто тебе, Антипушка, на меня денег жалко?

- На тебя, отвечаю, - не жалко, а то, что на ерунду их тратишь – жалко. Вот куда ты вырядилась?

- Так праздник же, - отвечает, - завтра. В храм пойдем, я его и одену.

- Я не пойду, - говорю, - у меня дел полно. Погоди-ка, а какой завтра праздник?

- Так это, - говорит, - Николая Угодника.

Тут у меня волосы в бороде зашевелились:

- Это как же …, это что ж, и Рождество прошло и Пасха и Троица? Это что ж, год, что ли, пролетел, как я торговать-то начал, а?

Маланья аж села на сундук:

- Вот те раз, - говорит, - Антип. Ты что ж это, ничего кроме своих барышей и не видишь, теперь, что ли?

И тут я задумался: и то верно, я ж утром встаю, а у меня в голове: товары, копейки, щетина, да сало. Спать ложусь с тем же. Если в храм Божий меня Маланья затащит, так я и там не Богу молюсь, а прибыль прикидываю. Так вот год и пролетел, ушел из жизни, а в душе о нем ни гу-гу. Не осталось ничего в душе-то, пусто там, рублей только в кубышке прибавилось. И так сердце у меня тогда заныло: ну неужто для того жить надо, чтоб ту кубышку под завязку набить. Да пока я ее набивал, журавли вон на Долгом озере уж и прилетели и снова улетели, а я их и не встретил и не проводил. Маланья моя за этот год моложе не стала, да и сам я. А Полкан, а Ветерок… Народ хлеб сеял, да жал, а я в это время по деревням болтался, да товар продавал. Не видел, как после зимы оттепель пришла; как в поле первые проталинки появились; как трава зеленела, да в саду яблочки зрели; как в полях хлеб заколосился. Все бежал куда-то, торопился, а жизнь мимо прошла, не догнать теперь.

Веришь - нет, ночь глаз не смыкал, утром зашел к товарищу своему, к Никите Семеновичу:

- Ты, брат, - говорю, - скажи мне, как на духу: вот как ты живешь? Вроде торгуешь, занят целыми днями, а и в церковь ходишь, посты блюдешь, в проруби вон на крещение купался. Неужто деньги тебе глаза не затмевают?

А он мне:

- Нет, - говорит, - дядя Антип, не затмевают. Есть они – хорошо, а нет - так и слава Богу. Вот подает пока Господь, а что дальше будет, не загадываю. А ты, - спрашивает, - чего вдруг встрепенулся?

Ну, я ему и сказал:

- А у меня, Никита Семенович, душа в сундук превращается, а в сундуке том товару разного навалено, чуть ли не под самую крышку. Красивого товару, богатого, а только не живой он, крашеный. Я ж, Никита Семенович, в этом году листа березового в руках не держал, и так мне сегодня ночью от того тоскливо стало, что в пору рядом с Полканом на цепь садиться, да на луну выть.

Никита помолчал да и говорит:

- Тут я тебе, Антип Прокопыч, не советчик, тут ты сам сердце свое послушай, что оно тебе подскажет.

Ох, и задал мне Господь тогда задачку, целую неделю ходил, думал. С одной стороны и дело новое в руках, налажено все, прибыльно. А с другой – душа моя из живого деревца за тот год в кубышку превращаться начала. Может, думаю, придумал я себе, да потом решил – нет, не придумал, болит душа-то, ноет, кабы не болела - тогда другое дело, а тут…

Я тогда даже с Маланьей советовался, да в таком деле советчиков быть не может, тут самому надобно. Мдаа.. думал я так, думал, ажно за ушами от натуги сводить начало, а потом решил: не могу я так, не по мне торговое дело, я уж лучше не спеша, рядышком с землей поживу.

С тем и пошел к Никите Семеновичу, товарищу своему, поклонился ему в ноги. Он, спасибо ему, все понял, ничем не упрекнул, долю мою заработанную отдал. Друзьями мы с ним за тот год стали, и до сих пор нет-нет да в гости друг к другу хаживаем.

А от него я сразу в храм пошел, а там… ну да ладно, этого тебе знать не обязательно, а уж оттуда домой. Во двор зашел, а меня там Полкан встречает, хвостом вертит, присел я на крылечко, и он рядышком, так и сидели вдвоем, молчали. Скоро и Маланья моя от соседки вернулась, прошли мы с ней в избу, и я ей все как на духу выложил, а она, голубушка моя, только улыбнулась, платок свой дорогущий с плеч сняла да в сундук положила. А потом сидели мы с ней за столом да чай пили, с баранками.

Вот так и кончилось мое купечество, и веришь, нет, ни разу о том не пожалел. Оно ведь как: каждый овощ на своей грядке хорош. А про то, что люди по-разному живут, так ведь и люди разные. Бог и леса не уровнял - двух одинаковых деревьев по всей земле не сыщешь, а уж человек - тем более. У каждого своя особенная особливость имеется и ежели кто ее понял да принял, тот и себе и другим много доброго принесет. Я так разумею.