Как Шаляпин познакомился с театром?

Феде, кажется, уже исполнилось двенадцать, когда он впервые попал в театр.
В духовном хоре, где пел тогда юный Шаляпин, сосед предложил ему за 20 копеек лишний билет на дневной спектакль «Русская свадьба». Шаляпин знал, что театр — каменная громада с пыльными окнами, из которых виднеется какой-то мусор. Интереса театр в таком виде не вызывал. На свадьбах Федя певал, и не раз, поэтому и название как-то не прельщало.
Тем не менее Шаляпин купил билет.

И вот как позже он описывал своё настоящее знакомство с театром — начиналось оно с галёрки:
«…Праздник. Народа много. Мне пришлось стоять, придерживаясь руками за потолок. Я с изумлением смотрел в огромный колодезь… на тёмное дно его, уставленное рядами стульев, среди которых растекались люди.

Горел газ, и запах его остался для меня на всю жизнь приятнейшим запахом. На занавесе написана картина: «Дуб зелёный, златая цепь на дубе том» и «кот учёный всё ходит по цепи кругом»… Играл оркестр. Вдруг занавес дрогнул, поднялся, и я сразу обомлел, очарованный. Предо мной ожила какая-то смутно-знакомая мне сказка. По комнате, чудесно украшенной, ходили великолепно одетые люди, разговаривая друг с другом как-то особенно красиво. Я не понимал, что они говорят. Я до глубины души был потрясён зрелищем и, не мигая, ни о чём не думая, смотрел на эти чудеса.

Занавес опускался, а я всё стоял, очарованный сном наяву, сном, которого я никогда не видал, но всегда ждал его, жду и по сей день…

…Люди кричали, толкали меня, уходили и снова возвращались, а я всё стоял. И когда спектакль кончился, стали гасить огонь, мне стало грустно. Не верилось, что эта жизнь прекратилась. У меня затекли руки и ноги. Помню, что я шатался, когда вышел на улицу.
Я понял, что театр — это несравненно интереснее балагана Яшки Мамонова. Было странно видеть, что на улице день и бронзовый Державин освещён заходящим солнцем. Я снова воротился в театр и купил билет на вечернее представление.
Вечером давали «Медею»… У меня было удобное место. Я мог сидеть, облокотясь о барьер. Снова, не отрывая глаз, я смотрел на сцену, где светила взятая с неба луна, страдала Медея, убегая с детьми, метался красавец Язон.
Я смотрел на всё это буквально разинув рот. И вдруг, уже в антракте, заметил, что у меня текут изо рта слюни. Это очень смутило меня. Я осторожно поглядел на соседей — видели они? Кажется, не видали. «Надо закрывать рот», — сказал я себе.
Но когда занавес снова поднялся, губы против воли моей опять распустились. Тогда я прикрыл рот рукою.
Театр свёл меня с ума, сделал почти невменяемым. Возвращаясь домой по пустынным улицам, видя, точно сквозь сон, как редкие фонари подмигивают друг другу, я останавливался на тротуарах, вспоминал великолепные речи актёров и декламировал, подражая мимике и жестам каждого.

— Царица я, но — женщина и мать! — возглашал я в ночной тишине, к удивлению сонных сторожей. Случалось, что хмурый прохожий останавливался передо мною и спрашивал:
 — В чём дело?
Сконфуженный, я убегал, а он, глядя вслед мне, наверное думал: пьян мальчишка!
Дома я рассказывал матери о том, что видел. Меня мучило желание передать ей хоть малую частицу радости, наполнявшей моё сердце. Я говорил о Медее, Язоне, Катерине из «Грозы», об удивительной красоте людей в театре, передавал их речи, но я чувствовал, что всё это не занимает мать, непонятно ей.
 — Так, так, — тихонько откликалась она, думая о своём.
Мне особенно хотелось рассказать ей о любви, главном стержне, вокруг которого вращалась вся приподнятая театральная жизнь. Но об этом говорить было почему-то неловко, да и я не в силах был рассказать об этом просто и понятно. Я сам не понимал, почему в театре о любви говорят так красиво, возвышенно и чисто, а в Суконной слободе любовь — грязное похабное дело, возбуждающее злые насмешки? На сцене любовь вызывает подвиги, а в нашей улице — мордобой.
Что же — есть две любви? Одна считается высшим счастьем жизни, а другая распутством и грехом?
Разумеется, я в то время не очень задумывался над этим противоречием, но, конечно, я не мог не видеть его. Уж очень оно било меня по глазам и по душе.

При всём желании открыть для матери мир, очаровавший меня, я не мог сделать этого. И, наконец, я сам не понимал простейшего: почему — Язон, а не Яков; Медея, а не Мария? Что такое «золотое руно», Колхида?..
А тут ещё приехала опера, и билеты поднялись в цене до 30 коп. Опера изумила меня: как певчий, я, конечно, не тем был изумлён, что люди — поют, и поют не очень понятные слова, я сам пел на свадьбах «Яви ми зрак!» и тому подобные, но изумило меня то, что существует жизнь, в которой люди вообще обо всём поют, а не разговаривают, как это установлено на улицах и в домах Казани.
Эта жизнь нараспев не могла не ошеломить меня. Необыкновенные люди, спрашивая — пели, отвечая — пели, пели, думая, гневаясь, умирая, пели, сидя, стоя, хором, дуэтами и всячески!
Изумлял меня тот порядок жизни и страшно нравился мне.
«Господи, — думал я, — вот, если бы везде — так, все бы пели — на улицах, в банях, в мастерских!»
Например, мастер поёт:
 — Федька, др-ра-атву!
А я ему:
 — Извольте, Николай Евтропыч!
Или будочник, схватив обывателя за шиворот, басом возглашает:
 — Вот я тебя в участок отведу-у!
А ведомый взывает тенорком:
 — Помилуйте, помилуйте, служивый-й!
Мечтая о такой прелестной жизни, я, естественно, начал превращать будничную жизнь в оперу; отец говорит мне:
 — Федька, квасу!
А я ему в ответ дискантом и на высоких нотах:
 — Сейчас несу-у!
 — Ты чего орёшь? — спрашивает он.
Или — пою:
 — Папаша, вставай чай пи-ить!
Он таращит глаза на меня и говорит матери:
 — Видала? Вот до чего они, театры, доводят!

Театр стал для меня необходимостью, и роль зрителя, место на галёрке уже не удовлетворяло меня, хотелось проникнуть за кулисы, понять — откуда берут луну, куда проваливаются люди, из чего так быстро строятся города, костюмы, куда после представления исчезает вся эта яркая жизнь?
Я несколько раз пытался проникнуть в это царство чудес — какие-то свирепые люди выгоняли меня вон. Но однажды я всё-таки достиг желаемого — открыл какую-то маленькую дверь и очутился на тёмной узкой лестнице, заваленной разным хламом, изломанными рамами, лохмотьями холста. Вот он — путь к чудесам!
Пробираясь среди этих обломков, я вдруг очутился под сценой, среди дьявольской путаницы верёвок, брусьев, машин. Всё это двигалось, колебалось, скрипело. В этой путанице шмыгали люди с молотками и топорами в руках, покрикивая друг на друга. Пробираясь среди них, как мышь, я вылез на сцену, за кулисы и очутился во сне наяву — в компании краснокожих, испанцев, плотников и взъерошенных людей, с тетрадками в руках. Хотя и индейцы и испанцы разговаривали как плотники, тоже по-русски, этоне лишало их обаяния. Я разглядывал крашенные рожи и яркие костюмы с величайшим восторгом. Тут же, среди них, толкались настоящие пожарные в медных шлемах, а над головой моей на колосниках упражнялись в ловкости какие-то люди, напоминая балаганного Якова Мамонова. Всё это произвело на меня чарующее впечатление, незабвенное во веки веков!
А вскоре после этого я уже участвовал в спектакле статистом. Меня одели в тёмный гладкий костюм и намазали мне лицо жжёной пробкой, обещав дать пятачок за это посрамление личности. Я подчинился окрашиванию не только безбоязненно, но и с великим наслаждением, яростно кричал «ура!» в честь Васко да Гама и вообще чувствовал себя превосходно. Но каково было моё смущение, когда я убедился, что пробку с лица не так-то легко смыть. Идя домой, я тёр лоб и щёки снегом, истратил его целый сугроб и всё-таки явился с копчёной физиономией негра. Родители очень серьёзно предложили мне объяснить — что это значит? Я объяснил, но их не удовлетворило это, и отец жестоко выпорол меня, приговаривая:
 — В дворники иди… в дворники!.."

Почему именно в дворники?! Возможно, ответ на этот и другие вопросы таится в книге Фёдора Шаляпина «Страницы из моей жизни». Рекомендую!