Вы здесь

И дождь стучал по сизому крылу...

Она всегда с улыбкой припоминала детство, и, не умея рассказывать складно, скупыми словами-штрихами набрасывала его: двенадцать братьев и сестёр, берег озера, особое послушание для неё, младшенькой — плести рыболовные сети. И раннее осознание важности своего труда: плохо сработаешь – голодать семье, а в ней ни много, ни мало – пятнадцать ртов. Всё это отпечатлелось в её душе рельефно, подсвечивая лицо до старости словно бы изнутри.

Мне было десять, бабе Варе – шестьдесят девять, и мы очень дружили.

Я бегала к ней с дальнего края деревни, вскачь и зигзагами, поднимая с дороги песок, а она узнавала меня издали по двум скачущим над клубами пыли косичкам. Мы часто сиживали в этом дворе, я вглядывалась в изрытое морщинами старческое лицо, серые глаза, сложенные на коленях натруженные руки, и голову кружил аромат яблок. Мы очень дружили, почти молча, люди из разных поколений, а может быть, даже и стран. Баба Варя казалась мне почему-то сизокрылой птицей, а перекошенный козырёк над её крыльцом — полуопущенным сизым крылом.

Отсидев своё, словно бы сговорившись, мы поднимались разом — кормить кур, да выискивать по углам, в соломе, ещё теплые яйца. А потом выходили в сад, и я собирала в худые ведёрки благоуханные паданцы — Белый налив.

***
Детство, пусть и тянется долго от счастья, скрытого в нём, в деревне обрывается рано. А для Вари оно кончилось сватовством и замужеством, не по выбору — по договору отцов жениха и невесты. Да и встретились-то они чуть не впервые в присутствии свах. Слово поперёк отцовской воли случалось редко, да и не виделось в нём резона.

Ей тогда только минуло шестнадцать, и брак не считался в то время ранним. Так и пришлось ей перебраться в семью мужа: с берега озера — к берегу леса. Был у них погреб, набитый до верха, лошадь, корова, несчитано – кур и всяческой птицы. Тогда это означало жить бедно.

Год спустя родилась дочь Лида. А ещё через год их обозвали середняками и заявились раскулачивать. Забирали всё, доставали припрятанное, грязно ругаясь, — от комиссаров она впервые и услыхала брань. Тяжкое время с безотрадными думами, прошло и оно.

В тридцать восьмом родился у Вари сын Василий. Всё реже припоминалось детство, и уже катилась жизнь по проторенной колее тогда, в сорок первом. Заколосилась рожь, когда их настигла война. Муж ушел воевать.
Так осталась она с одиннадцатилетней Лидой и трехлетним Васей. Кто-то бежал на восток, бросая пожитки, лишь бы спастись. Варя же с места не тронулась из-за сына. Ночную тишь прорезали, подбираясь всё ближе, канонады. Ржаное поле тревожно ходило волнами: стреляли совсем уже рядом.

Тогда, в отчаянии за жизнь детей, Варя взвалила на спину Васю, крепко его привязала, стиснула руку дочери и, не заперев даже дома, рванула в леса.

Псковский лес — километры сосен-свечей, мягкий мох, почасту скрывающий топи, кочковатый грунт. Но щедрый ягодой и грибом. Слишком мала надежда в этой бескрайней глуши выйти не на немца, на партизан. Но некуда ей было отступать: за спиной сидел трехлетний сынок.

Плутали долго, вжимаясь в землю во время взрывов. Эти леса и ныне изранены ямами. Только теперь они заросли земляникой, и ребятишки дерутся: кому спуститься за ягодой первым…

К партизанам они добрались еле живыми.

***
Иногда мы заходили в избу, под сизое крыло, безмолвно. И я, ступая босыми ногами по домотканым коврам, улыбаясь скрипу половиц, прокрадывалась в дальнюю комнату — смотреть на целую стену икон, старинных, в окладах и без, с тёмными ликами. И всё пионерское во мне замирало на время, уступая вслушиванию в чужую душу и в чужую жизнь.

Баба Варя гремела ухватом, готовя мне царское угощение — драник. Не тот, городской, поджаренный на газу, хлипкий и тонкий, но настоящий, большой и толстый, во всю сковороду, из русской, сложенной давным-давно печи. Я съедала его весь, и иначе быть не могло.

Теперь я понимаю, что любила её. Ибо что это, если не росток любви: остановиться, замерев от осознания внутренней красоты другого человека, и быть готовым вобрать его, принять целиком в свою душу, не стремясь в нем что-то нарушить или присвоить…

Возвращаться от нее приходилось тихим шагом, согнувшись от яблок, свежих яиц и других подарков — по сезону. От бабы Вари меня дома встречали радостно: бабушка тоже любила её.

***
К концу войны они вернулись в деревню втроём. Муж погиб. Ветер гулял между торчавших тут и там обугленных труб печей, травой заросли фундаменты. Но вишни цвели, как ни в чём не бывало. И нужно было растить детей.

А дети лакомились сладкой до приторности клубникой у останков домов. Одичавшая вишня, зазывая, обманывала их: ягоды её теперь навсегда прогоркли. По две-три семьи селились в уцелевших срубах, и, сплоченные бедой, помогали друг другу, как могли. Варя строилась с Фенькой и ее двумя сыновьями. Так и зажили, постепенно устраиваясь и укореняясь.

Незаметно повзрослела Лида, уехала на учёбу в Ригу, да и осела там. Вышла замуж, родила Варе внуков. Иногда, раз в год, приезжала с семьей погостить.

С Васей же всегда было не то и не так. Сорванец со слабым характером и добрым сердцем, он шкодил вместе с Фенькиными сыновьями, Лёней и Валеркой. Потом что-то произошло, и семьи рассорились, навсегда разойдясь по разным домам. На месте их общего дома и по сей день ветер клонит к земле тяжёлые ветви дикой, с крупными ягодами, малины.

Незаметно и Вася подрос, выучился в городе на тракториста. Женился, родил дочь. А потом запил. Да и была в их тогдашней жизни такая безысходность, что слабые духом спивались все.

Бросал Василий не раз, ползал перед женой на коленях, умоляя простить. И снова срывался. Выгоняла жена – возвращался к матери, под крыло сизой птицы.

Она же принимала всегда, молчаливо, тихо и мудро. Наверняка молилась. А он, пожив у неё, возрождался, как птица феникс, чтобы сгорать снова и снова. Родилась у него вторая дочь, прервав бесконечный бег по кругу, впрочем, совсем ненадолго.

Варя старилась. Сердечная боль о сыне, пробивая душу, лишая покоя, позволяла проницательно-мудро смотреть на мир. Она находила в себе силы терпеть, прощать и принимать снова и снова.

***
Уезжая из деревни в двадцать лет, я была уверена, что покидаю её навсегда. Не жалела, что больше не соберу яблок в худое ведёрко. Знала: они погниют почти все, — баба Варя уже давно не могла нагнуться к земле. Понимала, что будет ей одиноко, что под пение корольков нахлынет тоска. Что младшая внучка Ленка не заглянет в старческое лицо, чтобы считать и отгадать самое сокровенное из желаний. Что усилится её боль о сыне… Всё это предузнавая, но скользя по поверхности, уходила дорогой своей.

Мне было двадцать, бабе Варе — семьдесят девять, и казалось, дружбе конец.

Осторожно ступая по двору, поглядела напоследок на дом и сизое крыло. Мы посидели молча, внимая друг другу без слов. Домашние не мешали, видно, чувствовали, как важно нам было проститься.

Бабушка потом рассказала: баба Варя долго ещё махала рукою вслед. Машина давно скрылась из виду, а она всё стояла у поворота.

Я же не ощутила почти ничего.

***
От бабушки я узнавала дальнейший путь бабы Вари. Прибыв из деревни, бабушка устраивалась на кухне поудобней, и, вполне готовая повествовать подробно и долго, набирала меня.

— Баба Варя всё тебя вспоминает!

— Угу!

— Димку с Олесей посылала к ней помогать, так она говорит: «Разве могут они сравниться с Маришей».
Я снова вставляла своё «Угу», но теперь – радостное и трепетное. Ибо с первого же после отъезда отчёта знала: баба Варя посылает мне через бабушку телеграммы.

— Ей никто не помогает!

— Лесю пошли.

— Ей она говорит: «Ничего не надо», а мне: «Никто не помогает». – Это бабушка посылала сигнал: «Съезди же к ней хоть раз». Но я делала вид, что потеряла ключ к этому шифру. Ну конечно: «ничего не надо»… Разве догадается Леська заглянуть в глаза, посидеть молча рядом, внимая сверчкам?

— Умерла Лида, — телеграфировала бабушка.

— В Риге?

— Да, но натерпелась перед смертью, ведь русская… Ну ты, знаешь!

— Знаю. А младшая внучка что, её не навещает?

— Да прям. Уехала учиться, взрослая вся из себя, — бросала бабушка новую шифровку.

— А Вася?

— Плохо, — мрачнела бабушка, — если не хуже, чем было.

Куда уж хуже… Но раз догнало меня в суете письмо из деревни: Вася погиб. Нашли в лесу, зарубленного топором. Умер по пьяни. Бабу Варю водили на опознание, она вся почернела от горя… И бабушка приписала уже открыто и прямо: «Не жди удобного случая. Приезжай»!

Но как я всё брошу? Нет, не могу!

В последнем отчёте бабушка сообщила: бабу Варю поместили в дом престарелых. Правнуки и внуки… Говорит, ей там хорошо.

Эти отчеты с каждым годом все больше меня волновали. Мне было тридцать, бабе Варе — восемьдесят девять, и я стала по ней тосковать.

 

***
Целый год миновал, а я так и не собралась в деревню ни разу. Дела, дела, дела… Они и вывели меня однажды осенью на Рижскую трассу. Времени было в обрез. Но проехать мимо нашего городка — выше сил: ну, хоть заскочить! Сбавив скорость, прорулила по главной улице, мимо развалин кирхи, нового православного храма, и длинного здания с изуродованным ветрами фасадом. Не тут ли обретался издавна дом престарелых?

Накрапывал серый дождь. Я выскочила, взялась за дверную ручку. Но времени было в обрез, и эта промозглая сырость... «Заскочу на обратной дороге, — подумала, — а сейчас – так некогда, так недосуг».
Я и заехала, но опоздала: она уже умерла. Стоило лишь открыть тогда эту дверь и отложить дела…

Мне отчего-то захотелось поглядеть и на деревню. Дом с сизым крылом не изменился, но посерел. Или всего лишь состарился? Амбарный замок на двери, забитые окна… Я присела на ту скамейку, где мы с бабой Варей молчали, бывало, часами. Яблони роняли мокрые, побуревшие листья, сбрасывая разноцветную осеннюю красу, ветер обнажал их сердце и суть: черный ветвистый каркас.

Заморосило.

Как сложно угадать главное. Или нужно всего лишь хотеть угадать? Так или иначе, а я промахнулась, промчавшись мимо её окон тогда, когда могла бы в последний раз повидать.

Падали листья. Молчали птицы.

И дождь стучал по сизому крылу.

Комментарии