Бывший наш посол в Риме и потом товарищ министра иностранных дел, теперь живущий в отставке и на покое, К.А. Губастов, в нынешнем году, как и в прошлом, созвал к себе друзей и почитателей покойного К.Н. Леонтьева "побеседовать" об издании сочинений последнего, об оживлении памяти и интереса к его личности и трудам, и проч., и проч. По этому поводу хочется сказать несколько слов, которые, может быть, не пройдут без вразумления...
Ах, "друзья"... Да вы одни и стоите препятствием на пути признания Леонтьева или возрождения его имени.
Что такое Леонтьев?
Фигура и гений в уровень с Ницше. Только Ницше был профессор, сочинявший "возмутительные теории" в мозгу своем, а сам мирно сидевший в мирном немецком городке и лечившийся от постоянных недугов. Немцы у себя под черепом производят всякие революции: но через порог дома никак не могут и не решаются переступить. Полиция, зная, что "немецкая синица" моря не зажжет, остается спокойною при зрелище их идейного бунта. Чем больше профессора бунтуют у себя под черепом, - тем, полиция знает, страна останется спокойнее.
Леонтьев, идейное родство которого с Ницше гораздо ближе, чем далекое и даже проблематическое родство с ним Достоевского, - был не профессор, а глубоко практическая, и притом страстно-практическая, личность... Медик, гувернер, журналист и романист, дипломат, монах и, наконец, отшельник Оптиной пустыни, - он был, как сабля наголо: он не только "переступил бы порог" своего дома, но сейчас бы и бросился в битву, закипи она на улицах. С кем в битву? С теми же кумирами, которые разбил и Ницше. За какие идеалы? За те же, каким поклонялся Ницше.
Идеал Леонтьева - эстетическая красота. Но не в книгах (Ницше), - а в самой жизни.
Леонтьев поклонился силе и красоте жизни, выразительности и мощи исторических линий, как новому "богу"... Ради него он от всего отвернулся. Сам ради этого нового "бога" он измял свою литературную деятельность и изломал свою биографию. Никто при жизни его не понимал, а по смерти его почтили... только "друзья". Но о них потом.
Ради этого нового "бога" красоты он разорвал с современною ему "утилитарно-эгалитарною" действительностью, с этой "пиджачной" цивилизацией, с этою культурою "черных фраков и туго накрахмаленных воротничков". Он из нее бежал... в монастырь. Он бежал бы в Афины, в общество Алкивиада, Аспазии и Перикла, но как это умерло и (по его мнению) было невоскресимо, то бежал в последнее убежище эстетики наших дней - в черный монастырь с его упорным отрицанием жизни. "Мантии монахов все-таки эстетичнее вицмундира чиновника и клетчатого пиджака берлинского или питерского буржуя".
Отрицание Леонтьева было практично, Ницше - только теоретично. Леонтьев перевел в жизнь свое отрицание, свою борьбу против текущей истории. Он, в самом деле, вышел из действительности: вот смысл его ухождения в монастырь. Ницше остался просто "германским литератором", преуспевшим по смерти до "европейского литератора"... Он очень хорошо уместился в рамках этой цивилизации, нисколько с нею не разойдясь. Отсюда и признание его, такое шумное и скорое после смерти, во всей Европе. Европа признала в Ницше "своего человека", хорошего буржуа и доброго лютеранина. Ведь "лютеране" иначе называются "протестантами", "протестующими". Ницше, как Байрон, как Руссо, как в молодости Пушкин, как всю жизнь Лермонтов, пел "демона" и протестовал против Бога и человечества; но обыватели с берегов Темзы, Шпрее и Невы добродушно хлопали по плечу Байрона, Гете, Пушкина, Лермонтова и Ницше, зная, что "свой своему глаза не выклюнет"... - "Ну, вот; и мы все в Бога не веруем и над христианством посмеиваемся в кулак, - говорили обыватели, пропуская "маленькую" за галстух, - у нас и Штраус, и Ренан, а теперь и вы, Фридрих Ницше, украшаете словесность".
Леонтьев натурою разошелся со всем и всеми... И ушел в монастырь. Это гораздо страшнее, гораздо показательнее. Здесь невозможно приводить доказательства из его книг, статей, писем, посмертных заметок. Но это был Ницше не в литературе, а Ницше в действии. То, что он остался отвергнутым и непризнанным, даже почти не прочитанным (публикою), и свидетельствует о страшной новизне Леонтьева. Он был "не по зубам" нашему обществу, которое "охает" и "ухает" то около морали Толстого, то около героев Горького и Л. Андреева.
Леонтьев гордо отвернулся и завернулся в свой плащ. И черной фигурой, - именно как "Некто в черном", - простоял все время в стороне от несшейся мимо него жизни, шумной, отвратительной и слепой. "Все провалитесь в черную дыру смерти", - говорил он вслед, говорил, и никто не слышал, не слушал.
Даже его художественные рассказы, не уступающие чеховским и Короленко, - "Из жизни христиан в Турции" не прочитаны.
"Восток, Россия и славянство" едва можно отыскать у букинистов: в магазинах этого двухтомного труда нет.
Когда он написал "Наши новые христиане - гр. Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский", то и Вл. Соловьев, и Достоевский были испуганы. "Это - антихрист, так может говорить только антихрист", не этими буквально словами, но эту самую мысль записал Достоевский в своей "Записной книжке" (смотри посмертное издание сочинений Достоевского 1882 г., с извлечениями из "Записной книжки"). Замечательно, что Леонтьев на обложке этой брошюры надписал: "Продается в пользу слепых города Москвы, т.е. якобы она издана с благотворительною, богоугодною целью. Но это - аллегория и насмешка: "слепые" - это сами читатели, "в пользу" которых Леонтьев написал и напечатал свою брошюру-памфлет.
И с Достоевским, и с Толстым, кумирами тех дней и того времени, Леонтьев разошелся самым резким образом. "Я за толпою не побегу. И так как толпа тоже ко мне не пойдет, то я останусь один".
И остался...
И вот этот дьявол в монашеском куколе, - бросившийся в Оптину пустынь только оттого, что ему нельзя было броситься в Сиракузы к какому-нибудь тирану Дионисию (к которому путешествовал Платон), попал...
Попал в "объятия" друзей своих, Тертия Филиппова, Анатолия Александрова, Иосифа Фуделя, Вл. Ан. Грингмута, К.А. Губастова, Б.В. Никольского.
Столько "советников", - "тайных" и "статских"...
В "объятиях" их и заключается его темная "судьба", тот странный "fatum" около его имени и книг, о которых он говорил перед смертью.
Леонтьев - весь влюбленность. Он не имел другого отношения к вещам и идеям, кроме влюбленного или... негодующего и презирающего до степеней едва вообразимых. Но, судьба, - "почитателями" его сделались люди неспособные даже и к кой-какой любвишке. Он был, как Франческо-да-Римини в мистическом полете (у Данте): но обнимал пахучего Петрушку из "Мертвых душ".
Судьба...
Тем сочным басом, как говорил и Ноздрев, Б.В. Никольский гремел в прошлом году, что ему ничего не стоит заставить Академию наук издать "Полное собрание сочинений" К. Леонтьева... Забыв, что не в издании дело, а в читателе, - и что, если бы был читатель, издатели и помимо академии нашлись бы, а без этого и академическое издание остается втуне.
Фудель, "друг" Леонтьева, - на предложение П.П. Перцова издать на свой счет 3-й том "Сочинений" Леонтьева, в дополнение к "Востоку, России и славянству", ответил требованием, чтобы издание велось по указаниям его, великого Фуделя, иначе же он не даст доступа к материалу неизданных посмертных леонтьевских статей.
Так как на это нелепое предложение нельзя было надеяться получить согласие, то попросту Фудель поставил veto к изданию 3-го тома своего покойного "друга"...
Т.И. Филиппов получил от Леонтьева "посвящение" себе одного его тома.
К.А. Губастов прекрасно и величественно "председательствовал" среди "почитателей имени Леонтьева"; и мне показалось в прошлом году, что это - просто берлинский конгресс или уж по крайней мере заграничная конференция...
Грингмут и теперь Л.А. Тихомиров, в обладании которых находилась типография "Московских Ведомостей", одним мановением руки могли бы дать обществу издание сочинений Леонтьева, от "крох" которого оба идейно питались и питаются. Но "крохи" они подбирали, а "мановения" не дали...
И над всем этим хором "друзей" бас Бориса Никольского... "Я заставлю", "я сделаю", "меня знают"...
Он только не договаривал, что он всех переколотит чубуком, если кто-нибудь не станет почитать его "друга" Леонтьева...
Шум есть непременное сопутствие Никольского, как хвост есть непременное сопутствие кометы. Шум и неотвязчивое воспоминание о Ноздреве... Даже о двух Ноздревых, сразу вошедших в комнату.
И хочется вынести Леонтьева из обступившего могилу его хора "почитателей", сказав: вы не воскресители, а погребатели.
Расступитесь. И тогда он встанет сам... Во всем блеске и занимательности его идей...
Наш "Черный Некто"... Не рассмотренный, не услышанный. Но так влюбляющий каждого, кто сумеет раскутать плащ его и взглянуть в скрытое там лицо. Влюбляющий и влюбленный - так хочется назвать его, как собственным и исключительным именем.
Впервые опубликовано: "Новое слово". 1910. Июль. № 7. С. 22 - 26.
