Кокотино позорище
Мы так уработались на вениках, что, едва поужинав, улеглись спать. Если честно сказать, то работали-то мама, бабушка, да монахини, а мы вертелись у них под ногами. Монахини следили, чтобы кто не нанёс вреда березам: надо было срезать только те ветки, которые мешали правильно расти дереву. Вот мы и бегали, выискивали деревца с неправильными ветками. Большущий ворох получился. Потом все уселись вокруг этой душистой кучи и стали веники собирать. Мы, конечно, не утерпели, подпакостили: с разбегу рухнули в эту зелёную вкусно-терпкую ароматную громаду. Тут же от мамы с бабушкой получили по подзатыльнику:
— Ах вы, охальницы, — заругалась бабушка, — лист сомнете, что мы, голые прутья вязать будем?
Мы с Аришкой не обиделись, весело засмеялись, и уселись собирать маленькие венички из тех веток, которые забраковали взрослые. Мать Эмилия, она была старшей на этом послушании, посмотрела на наши изделия и добродушно сказала:
— Вот, Господь и ваши труды примет. А вы знаете, — она взглянула снова на нас, и мы увидели, какие у неё красивые глаза: большие, небесно-голубые с легкой дымкой, — вы говорили мне, что в городском храме помогаете подсвечники чистить, на клиросе в детском хоре поёте. Доброе дело во славу Божью творите. И здесь трудитесь. Только в храме и в монастыре вес у добрых дел разный.
— Как это, разный?.. Спрашиваем.
— Ну, скажем, для храма в городе вы вдвоем с Ариной тянете огромное бревно…
— Как мы его утянем, — изумляемся, — оно же большое.
— Это иносказательно, то есть, даже когда самое-пресамое большое полезное дело делаете… так вот, если в монастыре вы только одну соломинку перенесёте и уложите, куда вам благословят, то соломинка эта окажется на небесных весах тяжелее самого большого бревна.
— Правда? — удивились мы и посмотрели друг на дружку.
Наши веники получились на славу, только кто такими париться будет?
— Они пригодятся нашим старым монахиням, когда зимой им ноги надо будет распаривать. Очень к месту они будут, — успокоила мать Эмилия.
Наутро матушка Феодосия отправила Аринку в птичник:
— Пойди, моя хорошая, помоги матери Елизавете, птичнице, курочек проверить, где-то несутся, а где — неведомо. Несколько дней надо их попроверять — сколько с яичками, а сколько пустых.
— А как проверять? — Спрашивает Аришка.
— Мать Елизавета тебе все расскажет. А с Мариной мы пойдем сегодня на кладбище, надо могилки поправить, траву вырвать да цветами убрать.
Не знаю, что и делать: разве это труд — могилки все в порядке, травы нет, вот свежие цветы потребовались, так что я с большим удовольствием принялась за дело. Один очень старый и чёрный крест уж наклонился, я потрогала его, а он уж шатается:
— Матушка, — говорю, — такой старый крест, его надо выбросить и новый поставить, вот, уж скоро завалится.
— Да, наверное, так и придется сделать, а этот крест выбрасывать нельзя, мы его в наш монастырский музей поместим, будет он у нас самым почетным экспонатом.
Тут уж к матушке я привязалась, не отстать: расскажи, матушка Феодосия, да расскажи, почему этому кресту место в музее.
Она охватила мои щёки ладонями, приподняла лицо вверх, пристально смотрит в глаза и спрашивает:
— А ты и вправду хочешь знать?
— Конечно, хочу, — без запинки отвечаю, потому что тут же, немедленно, захотелось узнать, почему такой чести какой-то старый крест удостоился.
— Тогда тебе придется узнать грустные страницы из истории нашей семьи, продолжение того, что уже начала.
— Вот и хорошо, расскажите! Я всё время бабушку нашу спрашиваю — как она жила, когда была маленькой…
— И что она тебе отвечала?
— Сказала, что об этом мать игуменья Феодосия, настоятельница женского монастыря «Нечаянная Радость» расскажет, - говорю матушке, как хитрая лисичка .
— Ну что ж, сродницы послушание придется исполнить. Пойдем-ка мы с тобой на бережок, на наше местечко, присядем, да и повспоминаем.
Она приобняла меня за плечи одной рукой, другой опиралась о посох. Мы шли и молчали. Потом — сидели на берегу, а она рассказывала. Знаю, она боялась, что я не пойму или испугаюсь. Она напрасно тревожилась. Я только подумала: а смогли бы мы с Аришкой перенести всё то, что наша прабабушка с матушкой Феодосией пережили, ведь им тогда было даже меньше лет, чем нам.
Я спустилась к реке, натягала кувшинок за длинные стебли, принесла, и положила их матушке в колени. Она улыбнулась, взяла цветы, другой рукой охватила посох, чтобы встать:
— Пойдем делами заниматься, я — своими, а ты — у тебя, поди, и цветы ещё не политы? А? Попадет нам с тобой от матери Эмилии. Строгая она?
Но не успела ответить матушке, как слышу — опять с воплями несётся к нам Аринка. Подлетает, бухается на наш бережок и стрекочет. Она всегда, когда волнуется быстро-быстро говорит, что и не поймешь, потому наша бабушка её всегда останавливала и говорила: «Вот, сорока, не услушаешь, чего и стрекочешь».
— Матушка, матушка! Какой позор я устроила Кокоте! Бедный петушок... как побежал, замахал крыльями… теперь он от меня прятаться будет… Мать Елизавета сказала, что такого позора Кокотя вряд ли переживет… Он, что, от стресса помрет теперь?
— Остановись, да по порядку говори, что ты там учудила, — останавливает её матушка.
После наших первых неудач с послушаниями, мы знали — самим не надо ничего придумывать, что тебе скажут, то и надо исполнять. Аришку благословили, вот она и поскакала на птичник, курочек проверять. Хоть нам бабушка и наказала степенно ходить, но у нас по бабушкину наказу получалось пройти только шага три, а потом… Заглядишься по сторонам — цветы, ягоды дразнятся. Остановишься, ягодка за ягодкой, цветок за цветочком… и не заметишь, как увлечешься. Спохватишься, что опаздываешь на послушание — и снова бежать.
Мать Елизавета рассказала всё моей сестрёнке, показала ей, как и что, и направила в маленький курятник. Он был темный и заперт по случаю неожиданной контрольной проверки.
Аришка тихонько прикрыла дверь, вошла, оставила самую маленькую щёлку для света, и решила начать с самого первого гнезда, где устраивалась и шевелилась большая курица.Сестра смотрела, как та по-деловому подбирала под себя в гнезде сено, перебирала лапами, утаптывала. Наверное, эта с яйцом, решила Аришка и ухватила её на руки. Но была она такая тяжелая, что еле удержишь. И тут, когда наша отроковица-послушница приступила к делу, курица как заорёт истерично, как крыльями замашет… вырвалась, и с истошным воплем ринулась в маленькую щель. Дверь под яростным напором не удержалась и распахнулась. Освобожденные курицы с громким кудахтаньем кинулись на волю. Аришка вышла и увидела, что большая курица превратилась в красавца-петуха, который оскорблено вопил, и бежал в сторону леса со всех ног. Курицы, кудахтая, за ним. На куриный шум прибежала мать Елизавета. Поглядела на вспухшую ссадину на Аришкиной руке и спрашивает:
— Что за шум у вас?..
Аришка насупилась и рассказала, как за курицу приняла монастырского петуха Кокотю. Монахиня всплеснула руками и от непроизвольного смеха долго не могла слова сказать:
— Ну, Кокотя!.. Ну, страдалец!.. Такой позор перенести! За всю его исправную петушиную жизнь такого с ним не бывало! Да ещё на виду у всех кур! Не жилец он теперь, не жилец от позора!.. Ладно, послушница, беги к своей сестре, помоги ей цветы полить.
Матушка Феодосия с весёлыми глазами слушала всю эту историю. Губам она изо всех сил не давала улыбаться, потому что говорила серьёзным голосом:
— Да уж, учудила, девка, испортила петуха, что теперь нам с ним делать, а? Ведь сгинет птица, поди, побежал от позора к реке топиться…
— А что, разве такое бывает с птицами? — С испугом спрашивает Аришка, а я прыснула от смеха, — совсем не хотела его обидеть, правда-правда, там темно было, — со всей серьёзностью оправдывается сестрёнка, — не знала, что петух в гнезде, а не курица, у меня же первый раз такое послушание… а потом, спрашивается, что он в курином гнезде делал, он же петух?.. и почему его Кокотя зовут?
Опять застрочила словами сестра. Тут уж матушка не удержалась, улыбнулась весело. Оказывается, у нее красивая улыбка.
— Да шучу, девонька, шучу. Ничего с твоим Кокотькой не случится. Напугала ты его, вот и убежал. Настоящий петух, если он хозяин своего куриного хозяйства, всегда сам показывает какой-нибудь курице-неумехе, как надо гнездо вить, как строить да уминать сено. Потому он и топтался в гнезде, чтобы курочке было удобно яичко отложить. А Кокотей назвали… был с ним случай.
Нам матушка настоятельница уже не казалась строгой и суровой, была она в эту минуту доброй, как наша бабушка и была на неё очень похожа.
Это, наверное, в мае произошло. Ну да, наши курицы уж цыплят вывели и стали их по двору водить. А в монастыре приблудный кот оказался: кто-то подбросил. Дома, видно, стал не нужен хозяевам, вот и выбросили. Приехали в обитель с котом, а уехали без него. Прости их, Господи, не подумали, нужен ли он здесь. Монашки подкармливали, куда денешься. И вот, слышим, что наш петух криком искричался. Бежим, смотрим, а он на кота наступает: кот хотел на цыплят поохотиться. Стоят друг против дружки: петух в боевой позе, да и кот наизготове: хвост трубой, весь изогнулся дугой и фырчит на петуха. Разняли бойцов, а с той поры он стал у нас Кокотей, потому что кричал: Ко-ко-тяй!..Ко-ко-тяй!.. Ну ладно, сестрицы, идите цветы поливайте, а я свои послушания пойду исполнять.
Матушка поднялась, взяла в охапку кувшинки, и пошла Длинные стебли цветов качаются плавно и красиво: жёлтое с зелёным на фоне её старенького черного подрясника.
Нечаянная Радость
Всю нашу семью матушка вечером ведет в главную церковь: завтра 30 июля, день святой Марины, моей покровительницы. Мне же сказала отдельно: «Буду сама тебя готовить ко Святому Причастию, ты же моя крестница».
Не буду рассказывать вам всего, что она мне говорила — это моя тайна, а расскажу про икону. Икона "Нечаянная Радость"огромная: выше всякого высокого человека. Она в большой золотой красивой раме, киот называется, стоит на возвышении, к ней надо подниматься по трём невысоким ступенькам. Возле этой иконы больше всего цветов бывает. Мать Эмилия благословляла всегда самые красивые букеты для неё составлять. Когда приношу букет, чищу коврик перед ступеньками, всегда смотрю и удивляюсь: как это — икона изображает икону, возле которой на коленях какой-то человек молится, и руки к ней поднял. Наверное, о чём-то важном просит, раз обыкновенный человек тоже на икону попал. Когда спросила об этом у матушки, она сказала: «Это храмовая икона. В её честь наш собор так именуется и монастырь».
— А почему она «Нечаянная Радость?».
— Хочешь об этом знать?
Я с готовностью киваю головой, потому что давно хотелось узнать, что же за случай такой произошёл с этим человеком на иконе.
— Что ж, тогда расскажу тебе древнее предание об этом.
Матушка перекрестилась дважды и дважды же сделала возле образа земной поклон: опустилась на колени и склонила голову до самого пола, то есть, до земли. Потом поднялась по ступенькам, приложилась к иконе, вернулась на прежнее место, ещё раз перекрестилась и сделала ещё один такой же поклон. Я всё повторила за ней.
— Было это в далекую старину. Так давно, что мало кто уж и помнит. В одном селении жил человек и промышлял он на жизнь тем, что разбойничал, занимался и другими беззаконными делами. Одним словом, опасный был для жителей сосед, потому что и убийством не гнушался. Хоть он все свои злодеяния совершал тайно, но по местности той носилась за ним худая слава. Но имел этот беззаконник одно странное для такого человека старание: перед тем, как идти на греховное своё дело, молился Богородице: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою!». Так же пел и возвратившись после греха.
— Матушка! — Не утерпелось мне, возмутилась, — как же можно перед преступлением молиться! Получается, что он у Богородицы помощи просил!..
— То-то и оно, что получается так. Видимо, так были ослеплены грехом его духовные очи, что и не понимал, какое кощунство совершает.
— А как же Богородица? Как Она могла такое терпеть?
— Вот так и терпела. Он просил злое дело исполнить, а Она молилась перед Сыном Своим Иисусом Христом, чтобы простился грех и открылось человеку этому сердце увидеть себя.
— Так и просила?..
— А вот дальше слушай. Она же за каждого человека, кто обращается с молитвой, просит Бога о прощении... Устала, видно, Пречистая ждать покаяния от грешника этого. И когда он земно припал к иконе, моля об удаче, поднял глаза и от страха свою черную просьбу вымолвить не смог: видит, изображение Богоматери задвигалось, а у Богомладенца открылись язвы на руках и ногах, и в боку, и оттуда потекла кровь. Пав опять лицом в землю, он вскричал: «О, Госпожа! Кто это сделал?». «Ты, — отвечала ему Божия Матерь, - всякий раз, когда ты совершаешь преступление».
— Прямо так и сказала? — потрясённо спрашиваю.
— Так и сказала, что как только мы совершаем грехи, то ими, как гвоздями, снова и снова наносим раны Иисусу Христу.
— Я никогда не думала об этом.
— Вот и грешник тот, тоже не думал, пока сам не увидел плоды рук своих.
— А как же тогда… — и не смею спросить.
— Почему прощён был?
— Да, да, матушка!
— И взмолился тут грешный человек: «О, Владычице! Горько мне от гнусных моих дел, нет мне прощения! И всё равно прошу: пусть они не остановят Твоей милости! Упроси Сына Твоего о моём прощении!.. Трижды молила Богородица Своего Сына простить грешника, но Он оставался непреклонен. Наконец, на неотступную просьбу Своей Матери, ответил: Я исполню Твою просьбу. Ради Тебя отпускаются этому человеку его грехи». Тогда встал прощённый грешник и с радостью приник к ранам своего Спасителя. С той поры отказался человек от своей страшной жизни и стал человеком добро творящим.
— А почему же — Нечаянная Радость? — Спрашиваю.
— Так и не поняла? Да человек, который не видел своих грехов, прозрел, его по молитвам Богородицы Сам Господь простил, это ли не радость, не чаял человек, не ждал, а такая милость…
Матушка окончила свой рассказ, легонько коснулась моего уха, будто хочет потрепать его, а рука её передумала и погладила меня по голове. Снова подошли к иконе, и я всё смотрела и смотрела на неё.
— Крестная, — спрашиваю, — этот человек на иконе для того, чтобы мы знали: даже самый-пресамый грех Бог простит, если будет о прощении молить Его Мама?
— Ты всё правильно поняла, девочка, — соглашается матушка Феодосия, — но при условии, если человек искренне покается в своём грехе и попросит молитв о себе.
Мы шли вокруг храма по широкой песчаной дорожке, а по сторонам — цветы разноцветными шапками. Пахло сладко и тревожно от белой кашки. В одном месте, прямо перед алтарной частью храма, лежал огромный плоский красноватый камень, как плита. Конечно же, спросила, как попал этот камень сюда и что на нём делают. Матушка улыбнулась, коснулась рукой тихонько моей головы, и сказала:
— Всё ты хочешь узнать сразу, на сегодня хватит, давай-ка, лучше скажи, как будешь исповедоваться отцу Георгию, подготовилась?
Какое там, подготовилась, не знаю с чего и начинать.
— А про шишку свою, за что получила, знаешь, как сказать?
— А разве про это надо? — Спрашиваю, но гляжу на укоризненный взгляд матушки, вспоминаю кающегося грешника, и понимаю: гуля на лбу и пчёлы меня чему-то учили. Тру шишку, думаю, но ничего толкового не могу придумать: я же всё так замечательно сделала…
— Поди, думаешь, тебя надо было к награде представить за твои подвиги: какая замечательная послушница, сколько полезных дел успела за малое время…
Матушка искоса поглядывает на меня и улыбается, а мне стыдно, что она мои мысли подслушала. Мямлю что-то ей в ответ, а она уже с серьезным лицом:
— Пчелиное послушание не твоё же было, а Ариаднино. Ей объяснили как воду по капельке пускать, чтобы пчелки не закупались, а у тебя целое озеро получилось, много пчёл погибло. И с шишкой — залюбовалась собой и забыла обо всём на свете, нос задрала, а как против шёрстки погладили - в рёв, вот и запнулась о корявый корень.
Так, шаг за шагом и разобрали мы с матушкой все мои «подвиги». Интересно, что в груди поднималось сильное возмущение от слов крёстной — не так всё, не так думала, а когда оно улеглось, словно тихий голос подсказывал: сама же знаешь, что матушка права. Знала, что крестная права, но из вредности не хотелось соглашаться. «Гордынька это, — подсказывал голос» Я уже знала, что тихий голос совестью зовется, и то, о чём буду говорить отцу Георгию завтра на исповеди.
Сенокос
На сенокос все монахини ездили еще неделю назад. Мы просились, но мать настоятельница сказала: «Не след вам сейчас ехать, вот поедем сено ворошить да копнить, тогда». Ура! Сегодня едем!
В старый монастырский автобус едва все уместились — друг подле дружки — теснёхонько. Самые молодые — между сиденьями поставили маленькие скамеечки. Автобус затарахтел, все запели особую молитву Николаю Чудотворцу, а потом и акафист стали читать. Порядок был строгий — всем читать. И нам досталось: мне кондак, Арине — икос, маме — кондак, бабушке икос. Вот уж мы припозорились — плохо и невнятно читали. Было особенно стыдно, когда мать Елизавета красиво и распевно читала. Но нас успокоили: все когда-то так же начинали.
Слушаю пение акафиста, в окошко поглядываю: по сторонам сосны и кедры бегут, дорога как змейка серебристая вьется, солнце от горизонта едва оторвалось и несётся по небосклону. Сижу и как дура улыбаюсь: хорошо, и в груди от радости что-то попискивает. Смотрю на своих — и они весёлые, какие-то непривычные. Оглянулась назад, а там пылит маленький трактор на колесах — за нами не поспевает. Это матушка Феодосия, сама села за рычаги. Когда мне сказали, что это она — не поверила, но мать Эмилия сказала: «А как же без матушки… она всегда с нами, и косила сама: мы только с косами, а она косилкой, вот на этом самом тракторочке нам травяную дорожку стелила».
У меня гордость за крёстную: «Такая старенькая, а вон как управляется, только пыль столбом!».
Вдруг открылись монастырские покосы: до самого горизонта зеленое пространство, по которому ровные рядки скошенной и подсохшей травы. Солнце выкатилось в самый центр его дальнего края и заиграло-заподмигивало. Аришка от радости не утерпела и заверещала, потом засмущалась, оглянулась на монахинь, но они словно и не заметили её озорного порыва, опустили глаза, перебирают чётки и розовыми улыбками улыбаются: так солнце на их лицах светится.
Остановились. Послушницы побежали смотреть — просохло ли сено. Сено хорошо просохло, потому что стояли жаркие дни и безросные ночи. Было оно зеленое и ароматное. Мы с Аришкой тоже подошли, и как понимающие, трогали, переворачивали — обезьянничали, одним словом, видели, что так послушницы делают.
Мать Эмилия выдала инвентарь — грабли, вилы, тряпочные перчатки — всё это было в деревянном сарае, который прикорнул под огромным кедром. Нам с Аришкой она вручила два больших чайника и несколько кружкек, объяснила, что нашим послушанием будет носить воду, квас и клюквенный морс всем покосницам.
А тут и матушка подъехала. Все бросились за благословением разгружать маленькую прицепную тележку, где стояли бидоны с питьём, едой, посуда, корзины с овощами и булочками.
И вот началось. Левая половина поля была уже готова, чтобы сгребать сено и метать его в стога. Туда и направила матушка трактор. К нему прикрепили интересную решетку с зубьями. Мы смотрели раскрыв рот, как зеленый ручеёк сена бежит в эту решётку, скапливается, пока не получалась большая горка, тогда матушка нажимала в своей кабине какую-то рукоятку, и этот огромный косматый комок прижимался рамой, приподнимался и матушка везла его к монахиням, которые уже ожидали её. Матушка оставляла возле них эту маленькую копёшку сена, и быстро возвращалась к валку.
Монахини пели: «Богородице Дево, радуйся», про Ксенюшку и батюшку Серафима. И так ловко раскидывали сено по большому кругу, что матушка едва успевала им подвозить всё новые и новые порции. Тут подъехал на лошади монастырский пасечник дед Илья. Он сидел на широкой низкой телеге с надувными колесами. Матушка подвезла очередную копёшку сена. Он взобрался к ней в кабину. Мы не слышали, что он говорил матушке, только видели её недовольное лицо. А дед Илья старался матушку в чём-то убедить, он то прикладывал руку к сердцу, то к голове, качал сокрушённо головою, потом взялся за рычаги, а матушка тихонько спустилась из кабины. Трактор резвёхонько помчался на оставленные валки, а матушка, будто извиняясь, тихонько покачала головой из стороны в сторону и сказала:
— От деда разве отговоришься? И возраст, и сердце, и заботы мои… всё в аргумент поставит, только б за рычаги усесться.
А на другой половине поля тоже кипела работа: здесь ворошили сено: кто граблями, кто вилами ловко опрокидывал пласт, чтобы оно скорее просыхало. У каждой ворошильщицы был свой рядок. Траву здесь скосили недавно, и она ещё не успела просохнуть до сена. У мамы не сразу получилось, бабушка ей показала, как правильно поддеть пласт, как напружинить тело и перенести его тяжесть на пласт, чтобы не так уставали руки. У бабушки так легко получалось, что мы с Аришкой не утерпели и попросили её дать нам попробовать.
— Пробуйте, сороки-белобоки, — сказала она весело.
Но… пласт был тяжёл, неуклюж, сопротивлялся и не хотел переворачиваться, грабли выворачивались из рук. Помучившись изрядно, мы сдались:
— Никак, бабуль, не слушается, наверно, зацепился за корягу.
— За корягу, — засмеялась бабушка, — лучше сказать, за четыре маленьких коряги… Ваши ручки-белоручки никогда не знали такой работы, привыкли за компьютерную мышку держаться, потому слабосильны и непослушливы.
— А нам казалось это так легко, бабуль, ты так красиво и ловко переворачиваешь, — говорю ей.
— А на чужой труд завсегда приятней смотреть, чем самому делать, а? — спрашивает бабушка нас с Аришкой.
Нам почему-то стало смешно над собой, мы прыснули в кулаки и побежали за чайниками — поить наших гребцов. Мы бежали по скошенному полю и смеялись уже над придуманным нами словом — «гребцов», словно они на море гребут и переворачивают застывшие зелёные волны. Как радостно нам бегать от одних к другим!
А на другой стороне дед Илья уже столько навозил сена, что стог поднялся на приличную высоту. Крупная мать Елизавета уминала ногами, как столбиками, сено, легкая мать Эмилия бросала и бросала ей под ноги новые охапки, которые закидывала к ним незнакомая нам сухая, жилистая и высокая монахиня. Лицо её было почти чёрным от загара. Узловатые пальцы широких ладоней крепко держали вилы. Она захватывала ими огромный пласт сена, пружинно подкидывала вверх, так, что её и не видно было, и выкидывала монахиням на стогу. Мы опять остановились и заворожено смотрели — была какая-то музыка в движениях, не знаю, как и сказать, но как красиво это! Никогда такого не видела.
— Мариш, — говорит мне Аринка, — как хорошо, что мы сюда поехали!
С непривычки к обеду мы так убегались, что свалились под тень у березы, но долго нежиться нам не пришлось: пришла бабушка, и велела помогать ей — накрывать обеденную трапезу. Принесли большие покрывала, расстелили. Горками разложили хлеб, огурцы, помидоры, варёную картошку, зелёный лук с белыми головками. Миски, кружки расставили, положили ложки. На большие тарелки выложили жареную рыбу.
Всё было готово. Старшая по кухне позволила нам с Аришкой ударить в било — большую медную пластину, которая висела уже на толстой берёзовой ветке. Вот уж радость! Мы ударяли и ударяли. Било пружинило наши руки и издавало протяжный громкий звук. И оказался он таким громким, что его услышали даже в самых отдалённых уголках поля. Все собрались так быстро, что мы не успевали поливать воду на их маленькие узкие руки и на большие, корявые, в венах. Полотенца были раскинуты на дереве.
Зазвучала молитва: «Отче наш…», матушка Феодосия благословила трапезу, сказала, что будем отдыхать полтора часа, потом работаем, в пять вечера — чай с монастырскими булочками, затем устраняем все вместе оставшиеся недоделки: стога должны быть завершёнными, и — домой, в обитель.
Какой это был обед! Мы никогда так вкусно не ели, всё казалось необыкновенным, особенно печёная картошка: её в двух кострах пекли в перевернутых ведрах без дна. Матушка взяла с собою нашу маму, и они пошли в сарай. Оттуда вышли со знакомыми нам корзинами: в большой корзине — были фрукты, а в той, что поменьше — конфеты. Теперь я поняла и не удивлялась, почему мы так много всего везли.
Мы с Аришкой побежали за большими чайниками с горячим чаем. И вдруг я услышала голос. Он был высоким, чистым, прозрачным, будто и не человеческим вовсе — так жаворонки поют, ласточки заливаются. Он словно сверху опускался по золотому лучу солнца. От неожиданности оглянулась и опустилась на траву: молодая инокиня пела песню.
Песня рассказывала, что у одного отца было три сына. Они отправлялись в дальние страны, и отец наказал им вернуться домой с богатствами. Прошло время, и сыновья вернулись. Старший сказал: «Гордись, отец, я стал великим героем, вся власть теперь в моих руках: на большой крови я построил свой путь». Второй сын принёс отцу золотые дары и довольный, воскликнул: «Могу, отец, купить и продать все миры, а слёзы всех превратить в серебро и успех». А третий сын, преклонив колена произнёс: «Прости, отец, что великим не стал — смиренным был, врагов прощал, и только любовь твою сохранил…»
И от этого голоса и пения я вдруг заплакала. Слёзы лились и лились из глаз, я никак их не могла остановить. Аришка спрашивает:
— Ты чего ревешь?
Я кусаю губы и ничего не могу сказать, а чувствую — сердце каким-то большим стало, больше всего: полей, облаков, неба…
— Не знаю, Ариша, — говорю сестре тихо, — ничего не знаю…
Вторая половина дня пролетела быстро. На поле стояли красивые стога, которые со всех сторон монахини ровняли граблями и вилами: словно расчёсывали их головы. Были стога остроконечны, аккуратны, словно и они надели скуфейки, только свои, зеленые. Ещё они были похожи на древних богатырей в зелёных шлемах.
— Красиво? — спросила матушка Феодосия, — похожи на головы монахов или на древних витязей…
— Да, крёстная, очень похожи.
— Монахи они ведь тоже воины, только Христовы.
— А кого они защищают?
— Всех людей, и нас с тобой тоже.
— А от кого?
— Теперь вижу, что ты с Ариадной родня — вопрос за вопросом. Обещалась рассказать тебе про камень у храма?
— Да, да, — киваю головой, — а то уедем, и ничего не узнаем.
— Вот и ладно, — сказала матушка и отправила нас к маме и бабушке укладывать в автобус чайники и чашки.
Камень-одинец
Мы проснулись рано, и побежали на свои послушания. У Аринки — важный день. Мать Елизавета сказала, что ночью у овечки и козочки малыши появились, надо за ними присмотреть, чтобы не обидел кто.
— А кто их может обидеть, таких маленьких… — напевает она потихоньку сама себе, — они же крошки совсем, и ходить не умеют пока...
— Аринка, да они же не котята, — перебиваю сестру, — видела маленького телёнка: сразу на ножки встал, так, наверное, и эти малыши, — говорю сестре, но не очень уверенно, потому что и сама не знаю, какие они.
Конечно, козлята с ягнятами — здорово! Но моё послушание — лучше! Всё цветёт и со всех сторон благоухает! Одних роз десять сортов: пунцовые, розовые, жёлтые, белые. А есть ещё с маленькими цветами на низких кустиках: готовый букет, неси и ставь. Розы всякий знает, а здесь есть такие цветы, названия которых и не выговоришь. Не запомнишь. Мать Эмилия каждый цветок по имени знает, конечно, она главным агрономом была в одной фирме. Это давно было, она и не была ещё монахиней. В монастыре она тоже устроила теплицу — вот чудеса и получились: на севере букеты из своих роз. Она сама нам про себя рассказывала, а потом добавила: «Богу надо всегда дарить лучшее из своего послушания. А что может быть лучше живых цветов в Его храме?.. лучше может быть только молитва». Я молчу, потому что про молитву ничего не знаю.
А на встречу с крестной я всё же опоздала. Матушка сидела у камня и о чём-то задумалась, только чётки потихоньку двигались в её руках. Я рядышком пристроилась, а она даже и не заметила. Это я так подумала, что она меня не заметила. Но потом услышала её голос.
— Обещалась рассказать тебе про этот камень, — она указала глазами на гранитную плиту, — и ремённый кнутик, про тот кнутик, что мне ссыльный Никита подарил.
Она немного помолчала.
— Солнышко тогда днями шибко теплом играло. Весной оно всегда ярое. Сугробы темнеть и оседать стали. А ночами морозец их сверху схватывал в корку. Бывало, днём растеплится, а ночью ветер подымается, тайга и застонет. Ветер гудит, а мне кажется, что кто-то тянет полог у дверей барака и зовёт глухим голосом: «Сюда, сюда… увидишь». Спрошу и Дуни, сестры, слышала ли что? «Нет, — говорит, — и ты не слушай, леший это хочет тебя выманить да закружить, нечистая сила это». Лежу, мне страшно лешего, но и любопытно: как это он закружить может, когда со мной всегда иконка, которую мне бабушка на шею надела — мамино благословение. Бабушка твердо нам тогда сказала: «Носите с верой и молитвой, ничего не бойтесь, Богородица вас сбережёт».
В тот день отец наказал посмотреть — много ли нападало шишек после ночного ветра.
Иду. Шишек было много, надо за ребятишками идти. И вдруг мне так себя стало жалко — у всех ребят мамы есть, а у нас с Дуняшкой — нет. Иду, а слёзы текут, вытираю их рукавицей. И не заметила, как забрела в запретную зону. Запретной зоной взрослые называли овраг: там снегу было много, становилось тепло и подземные родники могли ожить — верхний снег подтаивал, сочился вниз и оживлял их струйками.
Шла, шла, и вдруг — ухнула куда-то вниз, только что-то зашуршало сверху. И свет потемнел, словно белым ватным одеялом накрыло. Ни испугаться, ни кричать… ничего не успела. Какое-то отупение безразличное нашло. А дышать — снег рот залепил. Пробую выцарапаться, а только пошевелюсь, еще глубже опускаюсь. Чую, ноги во что-то твердое уперлись, а выбраться — никак. Тут, скажу тебе, испугалась я не на шутку — ведь даже кричать не могу. Прижала голову к пальтишку, оттянула подбородком воротник, стало немного легче дышать. Не шевелюсь, боюсь, что дальше полечу, только иконке шепчу: «Боженькина Мама, помоги мне…». И верила, что поможет. Сколько так прошло времени, не знаю, но дышать становилось все трудней и трудней. Вдруг слышу сверху глухо так: «Никак Миколы дочка в сыпучку завалилась». Все затихло, а вскоре уже несколько голосов, но они мне словно уже снились. Откопали меня, вытащили.
Это был Никита, кто нашёл меня. По ремённому кнутику, своему подарку, и опознал, кто завалился в овраг. Хорошо, что выронила его из руки, когда падала.
А камень этот, — матушка кивнула на красноватую глыбу перед храмом, — он мой спаситель. Не будь его, укатилась бы по сыпучке на самое дно.
— А что за сыпучка такая, матушка, — спрашиваю, поражённая её рассказом.
— Когда снег начинает подтаивать, то он становится рыхлым — маленькие капли просачиваются вниз и делают как бы маленькие туннели в разные стороны. Ночью снег промерзает и превращается в крупинки. Днём наст снова стаивает, и этот снег уже веса человека не держит. Да вы, поди, весной и сами во дворе по снегу бегаете, видели, какой снег рыхлый весной. Сознавайся, в сапоги не раз черпала?
Сознаюсь, потому что это правда. Наш дворник зимой часто забывал снег убирать, и к весне оставались целые черные сугробы — нам веселье, а бабушка на дворника ругалась.
— Камень… — Матушка Феодосия быстро поднялась на ноги и меня потянула за руку. Подошли. Она говорит мне: «Читай!».
Золотыми крупными буквами на красноватом камне было написано: «Дорогой страданий и мук прошли те, кто не отрёкся от Бога, не склонил головы пред хулителями Его, обретя здесь вечный покой. Светлая память тем, кто был выслан на Кулай лютым декабрём 1930 года». А ниже — имена и фамилии мужчин, женщин, детей, и названия деревень, в которых они жили раньше.
За матушкой пришла молоденькая послушница, сказала, что матушку ждут гости из Москвы.
— А кто камень из оврага сюда притащил, матушка? — Кричу ей вслед.
— Не спеши, торопыга, — сказала она мне, оглянувшись, — всему свое время.
