Корни

Дед родился и умер в те же годы, когда родился и умер Михаил Шолохов. Ничего общего между ними не было, только эпоха и похожее социальное положение в начале жизненного пути.

Дед умирал медленно, и на все мои оптимистические прогнозы вроде «ты еще сто лет проживешь», реагировал спокойно:

— Я уже свое отходил.

Даже на одре болезни он постоянно что-то читал. У кровати лежал самоучитель японского.

— Зачем тебе это? Ты и так знаешь кучу языков, — спрашивала я. — Английский, латынь, греческий, грузинский.

— Когда человек не занимает свои мозги, он деградирует.

Временами его тянуло на разговоры, и он рассказывал разное. Благо вспомнить было что. Например, о том, как родители, спасаясь от голода, пятилетним ребенком привезли его с Волги в Грузию. Удивительно, что больше он никогда на Волге не был, а рассказывать о той жизни мог бесконечно. Сказки, песни (особенно запомнилось «Ночью нас никто не встретит...»), подробности быта... Многое давно стерлось из памяти, но кое-что все же запомнилось. Что-то в его рассказах казалось нелогичным, но дед настаивал, что именно так все и было.

— Родителей моих сосватали, как и всех деревенских в то время. Первый раз они увидели друг друга на смотринах и понравились друг другу, а второй раз на венчании.

— Ужас какой-то, — возмущалась я, — как можно было соглашаться!

— И нормально прожили всю жизнь. Нас четверых родили. Раньше никто не разводился.

В рассказах об учебе в гимназии было много интересных подробностей — так сказать, штрихов эпохи:

— Отец мой, Иван Иванович был полный георгиевский кавалер. Четыре креста получил за храбрость. Поэтому мы, его дети, в гимназии учились бесплатно. Он вернулся с Первой мировой без единой царапинки. Участвовал в Брусиловском прорыве, бывал в таких мясорубках, где из полка оставался он один. Причем до ухода на фронт особо верующим не был. Так, веровал, как все в то время... Когда стал рассказывать дома о явных чудесах, которые видел на войне, маменька, Александра Ионовна, распорола его гимнастерку и показала ему зашитый туда 90 псалом — «Живый в помощи Вышняго». После этого мой отец не пропускал ни одной службы. Впереди ставил меня с братом. Попробуй шелохнись — убьет...

Исторические события, о которых рассказывал дед, выглядели немного иначе, чем то, как их описывали в школьном учебнике.

— Дед, а как вы жили при Царе Николае? Полный мрак, да?

— Почему мрак? Хорошо жили. Вот мы были простые крестьяне. Когда сюда приехали, трех коров держали. Молока было — залейся. Мой отец служил наборщиком в типографии. Его жалованья на все хватало.

— Зачем тогда революцию устроили?

Дед морщился:

— Да глупость одна, эта революция. Хотя тоже, смотря с какой стороны поглядеть. Если б не этот переворот, я бы, наверное, на твоей бабушке не женился. Они из Турции в 15-м году в Грузию от резни бежали. Никто за меня дочь армянского купца при других условиях так просто не отдал бы.

— А что было дальше?

— В Грузии к власти пришли меньшевики. Мне было 15 лет, когда сюда в 21-м вошла Красная Армия. На Головинском проспекте через каждые 30 метров стоял комиссар и говорил речь.

— И какой была реакция людей? Они же по «просьбе трудящихся» сюда явились.

— Не было никаких просьб трудящихся. Люди просто слушали и ждали, что принесет новая власть. Тогда самые шустрые стали в партию записываться. Я всегда сторонился политики. Если бы тогда с дуру вступил, то в 37-м меня бы точно расстреляли, как многих моих друзей. А если бы уцелел, то был бы сейчас старейшим коммунистом Грузии. Жизнь сложная штука... Хотя, кто знает, может, меня по молитвам матери не тронули. Весь 37-й год я ждал ареста, даже чемоданчик с теплыми вещами стоял наготове. Забирали настолько массово, что люди обреченно ждали по ночам, когда за ними придут.

Моя мать постоянно читала Псалтырь. (Книга такая толстая. Помнишь, в сундуке лежит? Ты еще пыталась читать, и ничего не поняла.) Она была полуграмотная, а по церковнославянски читала без ошибок, фактически наизусть... Потом, когда война началась, аресты поутихли. Не до того было. К войне мы были абсолютно не готовы. В армии на вооружении были винтовки Мосина.

— Что это такое?

— Затвор рукой надо было передвигать после каждого выстрела. Мой отец с такой в Германскую воевал. У немцев в то время было новейшее автоматическое оружие, и пришлось спешно налаживать оборонные заводы. Перевели меня в Ереван на такой завод главным инженером. Я дневал и ночевал на работе. По-другому просто не выходило. Пришлось выучить армянский, чтобы общаться с рабочими. Они, в основном, были из деревень и русского не знали.

(У деда было всего две медали. Одна «За доблестный труд» и другая какая-то с профилем Ленина. Он их никогда не носил, стеснялся. Просто хранил в ящике. Всегда отмечал 9 мая, но о войне не любил рассказывать. А тут вдруг разговорился.)

— Меня до сих пор мучает чувство вины. Как-то, осматривая партию снарядов, приготовленную для отправки на фронт, я обнаружил бракованный снаряд. Тут же разыскал укладчика, приказал немедленно снять с него бронь. Он так просил пожалеть его. Говорил, что это не повторится... С войны он не вернулся.

— Почему сразу снять бронь?

— Если бы я проглядел, тот бракованный снаряд мог разорваться в пушке и погибли бы наши. А спрос с кого? С меня, как с главного. Сразу бы к стенке поставили. Тебе трудно представить это время...

Как ни обходил я стороной коммунистов, а в 45-м вызвали меня в партком и надавили: «Что это вы, товарищ Дмитриев, до сих пор беспартийный? Пишите заявление». Пытался я увильнуть: «Не достоин, — мол, — такой чести». Да куда там. Пришлось написать.

Церковную службу я всегда очень любил, а после этого вступления, мне к церкви на пушечный выстрел нельзя было подходить.

В 45-м за несколько дней до Победы, мой отец умер. Запиши себе куда-нибудь — 30 апреля. Молился и так на коленях и отошел. Всё грехи свои замаливал, что вторую семью имел. Маменька моя, Александра Ионовна, вскоре постриг приняла. Не забудь, монахиня Анфуса. В день два раза в церковь Александра Невского ходила. Дом наш в Нахаловке церкви отписала. В 68-м году она скончалась. Сподобил ее Господь христианской кончины. Причастилась и в тот же день умерла, ничем не болея. Ее монашеский хор отпевал: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный»... Впечатление неизгладимое! На похоронах мои сотрудники с СКБ были, заслушались. Один, помню, спросил меня: «Сколько надо заплатить, чтобы меня так похоронили. Я бы сейчас стал деньги откладывать». С тех пор я такого ангельского пения не слышал. Сейчас мое время пришло, а из вас даже никто «Отче наш» наизусть не знает...

Это было главной болью деда. Но желание его все же исполнилось. Мама, несмотря на возражения родственников, все же привела священника и деда отпели. Тогда, в 83-м, это было немного рискованно. Но в воздухе уже витал дух перемен....

Потом, через десять лет, придя к вере, я вспомнила рассказы деда о прабабке-монахине, и оказавшись в сложной ситуации, попросила ее о помощи. В ту же ночь увидела во сне невысокую женщину в черном с четками в руке. Смысл сказанного улетучился, а чувство утешения осталось.

— Какого цвета были четки у матушки Анфусы, — уточнила я у мамы. — Коричневого, да?

— Да, — мама несказанно удивилась. — Но ты не можешь этого знать, ты родилась после ее смерти, а четки положили ей в гроб.

Для меня это было еще одним доказательством вечной жизни.