Омилия

Здесь, в Москве, под влиянием Островского созрело решение попробовать себя в драматическом роде. Обращение Потехина к жанру драмы не случайно. При бедности тогдашней литературы и при отсутствии общественной жизни, огромное значение для всех образованных людей имел театр: это было единственное место, где еще можно было отвести душу, в особенности благодаря превосходному составу московской труппы, которая своим исполнением заставляла забывать о бедности, а подчас и нелепости тогдашнего драматического репертуара.

("Дела давно минувших дней...")

Свет от лампы тихо льётся,
Наступает «благодать».
Совершенство не даётся…
На иконе – Божья Мать.
На столе – бутылка, рюмка…
Что же делать? Подскажи!
Не хватает мне поступка,
Но вполне хватает лжи.
Лжи внутри себя, снаружи,
В каждой клеточке во мне.
Не оплёван, не простужен,
Деньги водятся в казне…
Что Ты смотришь, Матерь Божья,
Странно, мимо, в глубину?
Я, поверхностен и ложен,
Пальцем дёргаю струну.
Я глубин Твоих не знаю,
Хоть тоскую по воде.
Ты прости меня, родная,
Нет родней Тебя нигде!
Много блёсток перевидел,
Много фальши разглядел,
Многих глупостью обидел,
Не доделал много дел…
Весь мой опыт – прах и пепел,
А Твоё незнанье – Жизнь.
Родила Христа в вертепе!..
Сердце бедное, страшись,
Содрогнись нутром и кожей,
Вникни, вдумайся, вглядись –
На иконе Матерь Божья,
А над нею Бог и Высь!

Я от возраста великого
Не летаю, не чирикаю.
Жизни стройное течение
Исключает приключения.
Все промчалось, как мгновение…
Здравствуй, эра просветления!
Пусть душа на солнце греется… - Только что-то не мудреется.
И растут под солнцем зрелости
Мысли глупые и дерзкие,
Мысли красные, зеленые,
А не бело-просветленные.

Как котенок, мир ласкается.
Мудрость мне не полагается?
 

Гуляла с собаками - дождичек и солнце...Откуда-то вдруг "накапали" строчки.

Она сияет шёлком честности,
Пылает пурпуром стыдливости;
Над ней венец душевной вечности
И столь желанной Божьей милости!
Она безропотно невестилась,
И вот плывёт уж в сане матушки:
Бог милосерден — с милым встретилась,
Теперь пойдут, пойдут ребятушки!..
 

Горе луковое

С буквой "эр" Полина в ссоре
Все свои пять лет подряд.
"Ах ты, луковое горе!" —
Мама с папой говорят.
"Вы — чесноковое ГОЛЕ,
Вы НЕПЛАВИЛЬНО слова
ГОВОЛИТЕ, а не Поля...
ЛАЗВЕ Поля не ПЛАВА?"...
Бабушка на именины
Подарила ей... иглу —
По желанию Полины,
А она ревёт в углу:
"Я ПЛОСИЛА не иголку,
А ИГЛ-Л-ЛУ, ИГЛ-Л-ЛУ, ИГЛ-Л-ЛУ!
Нет, от вас не будет толку,
Если я не помогу"...
Поле, плакавшейся слёзно,
Удивилась вся семья,
Изрекла она серьёзно:
— Гор-р-ре луковое я!

Сворачивается небо.
Ангел безутешно
По нас рыдает и лепечет
Огненным глаголом.
Как неизмеримо
Время умирает.
 

Как печально без покрова.
А это умиранье
Без часа и без формы,
И без грядущего числа
Под скрежет сфер.
Любовь возобновится,
Когда не будет нас.
Ангел безутешно…
 

О, если бы произносить слова
Душа умела!
Она б не стала тосковать,
Она бы пела.

О, если б в слабом голосе нашлась
Пружинка чуда!
Она бы музыкой взвилась
Из ниоткуда.

О, если бы немое сердце вдруг
Заговорило.
Оно б не тратилось на звук,
Оно б любило.
 

Хладный кленовый лист
НА душу пал мою —
Крепок, багрян и чист...
"Господи! — я молю, —
Это Твой зов, Твой глас?
Или ответ держать
Близишь Ты судный час,
Ибо обрыдло ждать?
Каюсь, тяжки грехи —
Не пожелать врагу...
Вот допишу стихи —
Ну хоть одну строку..."
 

Врач-невролог Нина Сергеевна Н. предвкушала скорый отпуск. И раздумывала, где бы его провести. Надо сказать, что большинство ее коллег ездили отдыхать за границу: кто в Египет, кто в Турцию, а кто и в Европу: в Италию, Испанию или Грецию. После чего возвращались оттуда с ворохом впечатлений и обновок, которыми потом наперебой хвастались друг перед другом. Конечно, Нине Сергеевне очень хотелось выглядеть не хуже других, и, хоть недолго, да побыть в центре людского внимания. С другой стороны, она, как верующий человек, считала себя не вправе заниматься шоппингом и разъездами «по заграницам» в ущерб «единому на потребу». Куда полезнее для души было бы отправиться в паломничество по святым местам. Однако куда именно? Опять же: не прослывет ли она тогда среди коллег белой вороной? А может, поступить проще? И купить путевку в Израиль? Разумеется, она не будет с утра до вечера жариться на пляже, как прочие туристы, а посетит Вифлеем, Храм Гроба Господня, Горний Успенский монастырь и другие святые места, о которых до этого лишь читала в книжках… Иначе говоря, разумно совместит приятное с душеполезным.

1

Когда ты была маленькой, добрый Боженька великодушно обсыпал твое белое лицо мелкими-мелкими золотыми монетками.
Ты выросла, а золотинки остались прежними…
И вот наступила твоя весна. Однажды взошло твое солнце, и на лице твоем засияли веселые звездочки, и глаза твои заискрились радостью, и смешинки в них стали резвиться…
И сладостно сердце замерло, и душа зашелестела надеждами, надеждами, надеждами…
Надежды иногда наивны, но всегда светлы, если у Бога вымолены, ─ как вода родниковая. Иногда они не сбываются, но ведь и родниковая вода, случается, мутнеет. Проходит время, муть оседает ─ и вновь вода чиста и первозданна…
А в молельне твое лицо грустно белеет ─ словно печальная одинокая луна…

Памяти священника Петра Никулина, утопленного большевиками в камской проруби… (Место гибели священника находится между бывшей Куликовской дачей и храмом святого князя Владимира). 

Осыпаются сережки у березы
На весенний камский плес.
Родниковые струятся слезы.
И не видно солнца из-за слез.

Может, на какое-то мгновенье
Я отмерю девяносто лет назад.
И увижу сокровенным зреньем
Власть советскую у Царских врат.

Как большевики схватили
В алтаре священника Петра.
Привязали. Отпустили
Лошадь - по морозу со двора.

Лошадь била немощное тело.
Прокатила его вдоль Курьинских Дач.
И крестились бабы чуть несмело,
Над Курьей замерз их горький плач.

Стихло все. Метель пустила
Белых голубей на красное зерно.
Нет, не дали выкопать могилу -
Хоть в душе у палачей черно.

Лошадь встала и прядет ушами,
Церковь видно из оврага у моста.
Не вернут Петра – утопят в Каме
В проруби морозной за Христа.

Посвящается простым солдатам той войны...

Он шел дорогами войны,
Солдат России, воин мира,
И долгожданной той весны,
Он нес неведомую силу.

Он видел боль земных пожарищ,
И женщин русских слезы знал,
Со всем страданием товарищ,
Он эту боль в себя принял.

И с этой болью став родными,
Он мерил землю не огнем,
А сердца чувствами простыми,
Со светлой верою вдвоем.

Когда же трудно очень было,
Он доставал свою гармонь,
И все, о чем мечталось, жило
В той песне, рушившей огонь.

Таких, как он, немало было,
Солдат простых одной войны,
И часто встречей с милой жило
Их сердце, ждавшее весны.

Деревни, люди, города,
Он помнил сотни ликов милых,
И в старых песнях, как тогда,
Мы слышим их святую силу.

Он шел дорогами побед,
Солдат-герой, уставший воин,
Он нам, потомкам, дал ответ
За что он Славы той достоин!
 

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Сегодня мы воспоминаем времена, когда от наших сродников, близких, предков потребовалось величайшее мужество и решимость исполнить заповедь Божию — «блажен иже положи душу свою за други своя».

Перед лицом фашистской агрессии людям пришлось отказаться от личного счастья, спокойствия — ради того, чтобы и мы с вами, и наши внуки и правнуки имели свободу, имели жизнь. Ради того, чтобы мы могли выбирать сами тот путь, который приводит человека туда, куда возжелает он сам. Кто хочет веровать Господу и ходить в храм — те и могут ходить. Кто-то хочет жить без Бога, но, может быть, по человеческим заповедям, пусть несовершенным, но все же хоть как-то близким сердцу человека, — и он может так жить.

Если бы фашисты пришли к власти, что бы ждало нас? Жесточайший геноцид. Мы превратились бы в рабов, ни в чем не свободных, которые служили бы своим господам ради куска хлеба.

Все меньше Вас приходит, ветераны,
На митинги к могилам дорогим.
Все чаще нам приносят телеграммы:
«Болеем, уж простите, помним, чтим».
И тем с годами горще Ваши слезы.
И Ваша память злее и верней.
Простите, что мы дарим Вам не розы,
А похоронки Ваших сыновей.
Солдаты, старой гвардии солдаты,
Десантники, пехота и стрелки.
Вы помните бои и медсанбаты.
Жестокие бомбежки и штыки.
И маленькую девочку с цветами,
Что пела Вам в окопе о весне.
Солдаты, старой гвардии солдаты,
Рассказывайте людям о войне.
И вот минута скорбная молчанья.
И с нами те, кого давно уж нет.
Минута единенья, пониманья.
Что, кажется, скорбит весь белый свет.
Но в небо сыплет жаворонок трели.
И все сильнее неба синева.
И пусть сейчас все раны заболели.
Давайте жить, на улице весна.

В 1852 году А.Потехин сближается с «молодой редакцией» журнала «Москвитянин».

В своих воспоминаниях писатель об этом рассказывает: «Бывши в Москве, я познакомился и сошелся с кружком молодых людей, составлявших так называемую молодую редакцию «Москвитянина». Это были Григорьев, Эдельсон, Филиппов и среди них, не как центр, но как предмет общего в то время поклонения, почти благоговейного обожания А.Н.Островский. Я читал в этом кружке мои первые беллетристические опыты и мою первую драму… и был благосклонно и дружелюбно принят в их среду».

«Придите ко Мне все… и Я успокою вас» (Матф. 11, 28)

Боль уйдёт, останется рубец
От сгоревших чувств, наверно лишних…
Пережить, смириться, наконец,
И обнять судьбу под старой вишней.

За спиной останутся слова,
Те слова, которых вечно мало.
И стихи мои, как острова,
Где душа пристанища искала.

Не нашла, увы, пора остыть
И очнуться в нужную минуту,
Чтоб всерьёз лететь, бежать и плыть
По давно известному маршруту,

У Любви Небесной быть в долгу,
Ничего о будущем не зная,
Через «не хочу» и «не могу»,
Всё пройти, себя не предавая.
2011

Месяц Ноябрь вышел из лесу на берег речки и стал ожидать своего брата Декабря. Было холодно, уныло и неуютно — как всегда бывает поздней осенью. Моросил мелкий противный дождь, и брат Ноябрь, вымокший до нитки, зябко поёживался. Он в последний раз окинул взором округу — всё ли сделал за время своего правления? Низко-низко, почти над самой головой, тащились вдаль мрачные отяжелевшие тучи; вода в речке была тёмной и холодной; деревья стояли голые, погружённые в долгую спячку, только сосны и ели оживлённо переговаривались между собой в ожидании своего звёздного часа — снежных сугробов, весёлых метелей и трескучих морозов; где-то в глубине леса лениво перекаркивались нахохлившиеся вороны.
"Славно я поработал, — удовлетворённо подумал Ноябрь. — Брат Декабрь будет очень доволен".
В это время из-за речки дохнуло холодом, с присвистом подул ветер и дождь прекратился.
— Э-ге-ге-ей, братец, здравствуй! — услышал Ноябрь.
На противоположном высоком берегу стоял румяный молодец в валенках, шубе, рукавицах и, приложив ладонь к глазам, осматривался окрест. Это — Декабрь.