Омилия

Она сидела в тени густой ивы, что росла около ворот Никольского храма. Ее хрупкую, как бы выточенную мастером фигурку было почти не видно с дороги. Казалось, она слилась с деревом.

Перед старушкой лежала дырявая шляпа с обвисшими соломенными полями. В ней стояла пластиковая тарелочка, куда добросердечные граждане маленького городка складывали медяки и мятую бумажную мелочь. Желающих помочь бедной старушке было очень немного. Иногда за день ей удавалось насобирать всего несколько десяток.

Местные мальчишки дразнили ее. Кидали в нее желудями, собранными с дуба, что рос неподалеку.

… на робость не похоже… нет, не робок,
Скорее – мудр, чтоб поперёд рассвета
Земли коснуться…
Ты пришёл, Геронда!
Вот брашно на столе – прошу, отведай.

За горечь не взыщи – не нами сталось,
Земная скорбь – горька да неподсудна!
Когда-то…
Впрочем, поминать не стану –
Что прошлое тетешкать – всё под спудом…

Ни дать, ни взять!
Ни часть, ни капли малой…
Лукаво Время – раб неверный, студный…
Всё до Суда…
А нынче:
Смерть предстала
(Незримая как терции в секундах)
Вдруг – явной!
И… о, Боже! В смертном лике
Открылось мне: как на чужих угодьях
Я подвизаюсь,… но от грешной повилики
Зачах мой сад,…запущен и…
Бесплоден!

По окончании воскресной Литургии и молебнов, когда прихожане Свято-Лазаревского храма стали расходиться по домам, настоятель, отец Феодор, пришел на клирос и объявил певчим:

— Чтецы мои дорогие, певцы мои золотые, не забудьте, что в пятницу в нас Престольный праздник. Сам Владыка служить будет. Приходите, пожалуйста, все. Антон, — обратился он к ведущему басу, — ты непременно приходи. Ты же знаешь, что у Владыки любимая «Херувимская» — с басовым соло… Без тебя никак не обойтись.

Очі голубить мої
Подих вечірнього неба,
Линуть словесні рої,
Боже, в молитві до Тебе.

Думкою я, де горить
День золотий, не згасає,
Радості світлої мить
Там безкінечно триває.

Віри свічу запалю,
Віра дарує терпіння.
Я каяттям устелю
Шлях, що веде до спасіння.

Было это давным-давно. В далеком городе на востоке, что звался и доныне зовется Вифлеемом.

Жили-были в том городе бычок да ослик. Разумеется, жили они не сами по себе, а у своих хозяев. Потому что были они не своими собственными, а хозяйскими животными.

Какое житье у бычков да у осликов — всем известно. На бычках испокон веков пашут, а на осликах — грузы возят. И хотя бы тяжелое ярмо шею натерло, а от большущих вьюков на спине аж ножки в стороны разъезжаются- хочешь не хочешь, а паши и вези… И никакой-то радости от этого, и никакого-то смысла в этом, и никакого-то просвета впереди. И от этого тянуть привычную ношу казалось бычку и ослику еще тяжелее.

Я не желаю быть свободной
От зова вечного любви,
От света веры путеводной
В сиянье утренней зори.

Я не желаю быть свободной
От воли Сущего Творца,
Чтобы своею непокорной
Душой смириться до конца.

Мгновенье – жизнь, свечою таю,
Огонь мерцает сквозь века...
Я лишь свободной быть желаю
От рабства вечного греха.

Приплывёт ли кораблик - эфирная, светлая грусть...
Вдоль по лунной дорожке колеблющейся амальгамы...
Поцелуй меня в лоб - я уже ничего не боюсь.
Поцелуй меня нежно - представлю, что ты моя мама.

Эмбрионовой позой - свернуться... и плакать навзрыд.
Ведь уже никогда не уткнуться в родные колени...
Ах, как слёзы горьки! Запоздалый, пылающий стыд...
А причиной всему - эти лунные блики и тени.

Жили два друга: Ослик и Вол. Они были очень разные.

Серый Ослик был низенький, с длинными ушами и вытянутой мордой. Рыжий Вол, напротив, был огромный, с круглыми боками, и рогами полумесяцем. Веселый Ослик любил путешествовать и посещать новые места. А задумчивый Вол мог часами просто стоять и жевать траву, размышляя о жизни.

Ослик и Вол дружили по-настоящему, и потому отличая одного не огорчали, а радовали другого. Так, Вол с удовольствием расспрашивал у непоседы Ослика о его приключениях, а Ослик за советом шел к рассудительному Волу. Возможно, именно благодаря их доброй дружбе с ними и произошла эта чудесная история.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Петя, воспитанник детского дома.
Артём, сын богатых родителей.
Гена, ребёнок «индиго».
«Ювенальная юстиция».
Голос.
Ангел.
Родители Пети.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Во дворе многоэтажного дома детская площадка. На качелях расположился Петя, напротив качелей на скамейке – Артём. На детскую площадку заходит Гена.

Раскрывает осень пространство,
Укорачивая день.
Мне пожаловано дворянство
Дворами пустых деревень.

Что мне делать с эти наследством?
Мне в него и вовек не вступить!
Есть от всех злоключений средство-
Небо пригоршней полною пить.

На земле не осталось и места
Для меня. Индевеет душа.
Я вступаю, вступаю в наследство,
Всей листвою осенней дрожа!

  В вечер после похорон останков павших, Лена приехала домой затемно. Спящая коммуналка ещё хранила дневные запахи, принесённые с улицы Аркашей и Эльвирой.  От Эльвиры обычно пахло стиральным порошком, которым она мыла лестницы, а Аркаша, как всегда благоухал табаком и портвейном.

   Зажигать свет Лена не стала, на ощупь вставляя ключ в замочную скважину. Скинув туфли, она с блаженством прошлёпала босыми ногами по паркету, вскользь подумав, что  теннисках ходить куда удобнее чем в ботинках. Ботинки стояли около шкафа, и Лена задвинула их под кровать для экономии места в крошечной комнате.

   Совсем скоро она переедет к Андрею, но они уговорились, что комнату продавать не станут, а будут хранить здесь найденные на раскопках вещи.
–Если Бог даст, – мечтал Андрей, – то мы выкупим квартиру целиком и сделаем здесь маленький музей войны и военного быта.

Фонарь и дом прищурясь смотрят вдаль,
Лежит туман на щупальцах деревьев,
Скользит рассвет дорогой изо льда,
Автомобиль – морозный воздух греет…

Работа ждёт и брата, и меня,
Ждёт город нас, ухоженный и стильный,
Мне захотелось маму вдруг обнять
И чтоб вдогонку нас перекрестила.

Что, деревья, стоите шеренгой?
Знать, легко вам глядеть свысока!
Призадумался снова о бренном,
И петляет тропинка-строка.

Ничего не видать сквозь столетья,
Приумолкла сухая листва,
И сидит в позолоченной клетке
Красно солнышко, словно сова.

Жил человек по имени Иванко. И не было у него никого на всем белом свете, кроме старухи-матери. Вот и трудился он, не покладая рук, чтобы её успокоить. Дом у них крепкий был, и всего — в достатке.

Раз возвращается Иванко с работы и видит: сидит посреди дороги чучелко – не чучелко, зверь – не зверь, а незнамо кто. И стало ему любопытно до смерти.

— Кто таков? — спрашивает.

— Я твоё Золотце, — отвечает чучелко, — из всех людей тебя выбрало: больно уж ты хороший. Возьмёшь меня с собой?

В одном лошадином табуне, очень далеко отсюда, там, где бескрайняя-бескрайняя степь венчается с бескрайним-бескрайним небом, родился Жеребенок с крыльями.

Ну, родился и родился. Чего не бывает на свете.

Крылатый Жеребенок рос, резвился со своими сверстниками жеребятами на бескрайних степных просторах, и все было в его жизни хорошо, пока не увидел его однажды старый Осел.

Я сидела в парке и наслаждалась удивительно тихой погодой. Осень уже нарисовала свой ежегодный шедевр: багряные, зелёные, охряные, бурые краски гармонично сплелись в вечный и прекрасный узор. Ни ветерка, даже самые робкие листочки застыли, позируя…

И вдруг на спинке скамьи возник воробей — словно из ниоткуда.

— Кто это тут у нас такой шустрый? — обратилась я к нему.

Пригляделась — батюшки, какой же он взъерошенный, растрёпанный, с общипанным хвостом — ну настоящий уличный сорванец, босяк.

— Да ты, смотрю, в серьёзной передряге побывал, а? Что скажешь?

Босяк подпрыгнул на своих тонюсеньких лапках-пружинках, тряхнул крылышками, словно плечами пожал, склонил головку в тёмной шапочке и озорно сверкнул глазом.

— Жив, жив! — рассмеялся он и упорхнул.

Наверное, искать новых приключений.

Чёрный абажур, белая свеча…
За окном синиц вече.
Собрались, галдят –  не пора ль венчаль…
Снять, коль шьёт хитон вечер.

Усмиряя спор, ставит ночь печать:
Свиток чист – пусты речи…
Ласковой змеёй, вглубь загнав печаль,
Грудь целует сон… Лечит.