Омилия

Травинка-былинка

Из-за леса, из-за гор шли рубанок да топор. Избу ладили, клеть поставили. А во той клетушке – сказки да частушки. Ладно, детки, погодите – это присказка, а сказка в моем мешке поглубже лежит…

В деревеньке Луговой жил парнишка боевой. Артемушкой звали. Ловок был – страсть! И в бабки всех обойдет, и в подкучки, и в ножички, и в палку-выручалку… Станут на Пасху яички катать – и то первый. Любо ему это было. Раз в пряталки игру затеяли – шуму по всей деревне. Уж старухи из терпенья вышли – шли бы, что ли, за околицу в лесок горлопанить! И так случилось, что Артемку сразу и нашли. Вот те и ловкач… Ох, обиделся парень! Ясное дело, привык верховодить. Ребята ему:
- Води, Артемша, отваживайся! - А тот уперся:

И сказал ближний мне: «Хочу сесть тебе на шею и посидеть чуток». Что ответить?

С одной стороны, носить на шее других мне не в новость — могу и понести, если надо, если, действительно, нужда в том есть. Боль ближнего — моя боль, скорбь ближнего — моя скорбь.

С другой стороны, силы мои уже не те, и на шее уже сидят очень многие — осилю ли?

Примеряюсь к весу, который мне предлагают понести. Тяжко. Непосильно тяжко.

Примеряюсь к просьбе ближнего, проверяю, действительно ли нужда заставляет его обратиться ко мне.

Нет, лишь прихоть, банальнейшая прихоть. Если бы не так тяжело было нести уже лежащую на мне ношу, то, может быть, и не отказала бы. А так:

— Прости, ближний! Не могу.

Раз задумал я торговое дело начать. А чего? Дело, думаю, нехитрое: купил-продал, опять купил, да снова продал. Мужик я хваткий, хозяйство крепкое, все своими руками нажил, чать и здесь не пропаду.

Ну, что ж решил – делать надо. В аккурат на Николу зимняя дорога наладилась и стал я собираться в город на базар. Так решил: отвезу на первый раз бочонок меду, да муки мешка три. Продам, а уж там на месте присмотрю чего на обратную дорогу прикупить, бус там, пряников али еще чего.

На другой день как со службы пришли, сели за стол, я сразу быка за рога:

- Слышь, - говорю своей, - Малуша, в город я решил съездить. Мед да муку на базар повезу, продам, да обратно чего-нибудь прикуплю. Торговать, в общем, стану. Ты сухарей-то насуши, чтоб к завтрему все готово было.

А она мне:

- Как скажешь, - говорит, - Антип. Сухарей насушить дело не хитрое. Насушу, сколько душа твоя пожелает, а вот только меду с мукой жалко, лишнего у нас нет, из амбара не валится.

Вот ведь, думаю, ехидна. Всю жизню она мне вот так вот, любое мое дело на корню:

- Смотрю, ты все книжку какую-то читаешь. И чего это там у тебя?

- Стихи.

- Стихи, говоришь. Сам написал?

- Нет, одного знакомого.

- Чужие, стало быть. Интересно написал или так себе?

- Интересно, есть Божья искра.

- Это хорошо. Знавал и я одного стихотворца. Жил тут у нас один, Мишкой звали, Кирьяна Акимовича сын. Но тот все больше песни сочинял, сам сочинял, сам и пел. Кроме него ни у кого их петь и не выходило. Нет, пели конечно, но как-то не так, не похоже. Вот, скажем, как болотная коряга на живую березовую ветку не похожа, так и с песнями этими. Вроде и слова одинаковые и выводят так же, а все не то, нет жизни.

Реклама в огненном тумане,
Кабак…Улыбка и кинжал,
А за углом, рука в кармане,
Холодный, синий бомж лежал.

Стеклянный взгляд сквозь призму ночи,
Как-будто в душу проникал:
«Я жил тут, Господи, не очень,
И, чтоб не «сдохнуть», воровал».

Там веселились от успеха,
Здесь человек, остыв, лежал…
Одно другому не помеха,
Кабак…Улыбка и кинжал.
2009

Здравствуй друг! Пишу тебе и плачу,
Я тебя не видел много лет
И нашёл, надеясь на удачу,
А точнее через интернет.

Ты живой, совсем не изменился,
Даже лучше выглядишь теперь.
Я, когда увидел, удивился
И заплакал, верь или не верь!

Мы тогда уехали, как крысы,
Чтобы шкуры бренные спасти.
А теперь я, не поверишь, лысый,
Ты меня хоть лысого прости!

Рассудите, чем мы виноваты,
Что случилось с нашею страной?
Ну, а в целом – надоели штаты,
Я хочу на родину домой!

Знаешь брат, в душе моей тревога,
Ей не нужен «штатовский» уют.
Здесь по воскресеньям славят Бога
И друг друга тут же предают!

- Верю друг! Там вкусно и красиво,
Да и жизнь намного веселей,
Там, конечно, море «позитива»,
Только нету родины моей!
2009 

В понедельник в соборе
         так мало людей,
В понедельник в соборе
         просторно молитве.
И душа, утомившись
         от суетной битвы,
Жаждет пару часов
         отдохнуть от страстей.
И под купол «взлететь»,
         позабыв о стихах,
Позабыв о шахтёрской
         суровости буден.
В понедельник путь к Богу
         в молитве не труден…
…Если сердце не вязнет
         в рутине греха.
 

«За Петербургом же - ничего нет»
(А. Белый)

Бесшумный гром вошел в моё окно,
установил свои весы и меры.
Звучащее молчанье иносферы
колоколами билось о стекло.

Здесь кроме Петербурга – ничего.
В приставке «Санкт» заключено всё дело.
И если подвиг, - значит, только белый,
И если смерть, - то друга моего.

Не надышаться этой высотой,
не наглядеться, не остановиться.
А перед казнью, как всегда, не спится,
всё думаешь о том, что за стеной.

Там кроме Петербурга – ничего.
В приставке «Санкт» заключено всё дело.
И дети снова пишут вечным мелом:
«Отец послал к нам Сына Своего».

2008 г.

Усадьба старая свой аромат хранит.
Скрип половиц и запах сладковатый…
Так много пережито здесь когда-то,
а ныне прошлого покров на всём лежит.

Поблекли ныне краски на холстах,
контраст гравюр становится всё четче,
но значит, так решил Верховный Зодчий,
и вот уж выплавляется в стихах

Усадьба. Там, где вечности приют,
там, где веранду солнце согревает,
и где друг друга искренне прощают,
когда во храм ко всенощной идут.

2008 г.

Я никому не хочу делать больно,
У веры спасительной тонкая нить,
Хватит с меня, надоело, довольно,
У края могилы так хочется жить!

Снова достало, хоть петлю на шею,
Только не выход – тугая петля,
Я поднимусь, я смогу, я сумею,
Небо, надеюсь, поддержит меня!

Пусть снова боль и сердечные муки,
Правда и горе стоят у дверей,
Я поцелую пробитые руки,
Что на Кресте обнимают людей!

Тихо коснусь чуть запыленных клавиш
И заиграю, душою скорбя:
Ты не уйдёшь, не предашь, не оставишь,
Как же сегодня я верю в Тебя!

Станут любимыми снова рассветы,
И улыбаться мне будет заря,
Сердце, поплакав, получит ответы
И успокоится у алтаря!
2009

 Начала писать новую познавательную повесть для младшего и среднего школьного возраста о военных врачах в русской армии.

1

–Тимка, а Тимка, бери лукошко да ступай в лес. Кому говорю!
Вон глянь-ко, соседские мальчишки полну корзину сморчков нанесли.
Ить весна на дворе. Пора и тебе, дармоеду, за работу приниматься!
И так из милости живёшь. Весь дом обожрал!
Увесистый тёткин подзатыльник придал белоголовому парнишке ускорения, и он, схватил корзину, поспешно вымелся на крыльцо, чуть освещённое спозаранок неярким майским солнцем.

Фёдор Михайлович Достоевский

Вспоминает Анна Григорьевна Достоевская:
«Всего же обиднее было то, что, благодаря нескончаемым долгам, Федор Михайлович должен был спешить с работою. Он не имел ни времени, ни возможности отделывать свои произведения, и это было для него большим горем. Критики часто упрекали Федора Михайловича за неудачную форму его романов, за то, что в одном романе соединяется их несколько, что события нагромождены друг на друга и многое остается незаконченным. Суровые критики не знали, вероятно, при каких условиях приходилось писать Федору Михайловичу». (1)

«Скажу кстати, что муж мой всегда был чрезмерно строг к самому себе и редко что из его произведений находило у него похвалу. Идеями своих романов Федор Михайлович иногда восторгался, любил и долго их вынашивал в своем уме, но воплощением их в своих произведениях почти всегда, за очень редкими исключениями, был недоволен». (1)

Однажды ты покинешь этот мир,
Такой родной, такой во всем знакомый,
И в путь иной, таинственный и новый,
Отправишься,– хоть ты и не просил;

И то, что здесь за много лет скопил,
Оставишь вдруг, безудержно влекóмый,–
Лишен судьбой заветных дел и дома,
Тепла людей, которых так любил…

Но есть одно, что можно взять с собой
За смерти грань, чего ценнее нету,–
Убранство душ, манящих чистотой,

Когда добром земная жизнь согрета,
Кончины час отверзет пред тобой
Врата во храм Божественного света.

                                             2009

Мама отрезала от репки верхушку и вынула серединку. Потом насыпала внутрь сахар и сказала:
— А теперь она должна постоять несколько часов и пустить сок!
Тане с Сержем это и так было известно. Они очень любили этот сок! Но мама давала его только от простуды…
Таня посмотрела на репку. Если взять две чайных ложки сока – совсем не будет заметно.
— Таня! — с улыбкой произнесла мама. Репка должна постоять несколько часов. Обещай не трогать её, пока меня не будет!
— Ладно!
— И помни, что Бог видит всё.
— А где Он живёт? Откуда Он видит? Смотрит сверху? — посыпала Таня вопросы.
— Вот и подумай, пока меня не будет. А когда приду – скажешь, что ты там надумала. — И мама ушла.
Потом они играли в паровоз. А Таня думала о репке. Потом Серж уснул. А Таня сидела и думала всё о том же.
«Как Бог меня увидит? Если Он будет смотреть сверху, а я живу на первом этаже?»
С этими мыслями она вошла на кухню и села у стола.

В сентябре птицы и поэты улетают на юг…
Маргинальные воспоминания о Волошинских чтениях – 2009

(по заказу самого первого номера журнала «Коктебель»)

Скажу сразу, на седьмом Волошинском фестивале было здорово! А как оно ещё могло быть, когда цифра «семь» задолго до коммунистических семилеток стала некой мистической вехой в жизни киммерийского певца? Впрочем, об этом написано много, как и о самом событии, собравшем в Доме Волошина на тёплую сентябрьскую недельку современных поэтов, прозаиков, художников, издателей и… их критиков.
Лучше я расскажу о другом. О том, что видел и слышал сам, хотя, каюсь, видел и слышал, не так много, ибо программа, предложенная влюблёнными (вы бы видели эти глаза!) в высокую литературу устроителями во главе с поэтом и журналистом Андреем Коровиным и совершенно очаровательной хозяйкой Дома-музея Натальей Мирошниченко, занимала несколько страниц убористого текста. Так что, не претендуя на исчерпывающий отчёт, предлагаю несколько заметок на полях.