«Очень жаль!»-
Она тихо сказала,
Навсегда от меня ускользала…
Но из «жали» не выкроишь шали.
Ею плечи твои не накроешь.
И печали в глазах ты не скроешь.
«Очень жаль!»-
Она тихо сказала,
Навсегда от меня ускользала…
Но из «жали» не выкроишь шали.
Ею плечи твои не накроешь.
И печали в глазах ты не скроешь.
Повесть Николая Семёновича Лескова (1831—1895) «Заячий ремиз» (1894) — одно из наиболее загадочных, зашифрованных произведений русской классической литературы. «В повести есть „деликатная материя“, — писал Лесков, — но всё, что щекотливо, очень тщательно маскировано и умышленно запутано. Колорит малороссийский и сумасшедший»1.
Это последнее лесковское творение осталось при жизни писателя не изданным. В феврале 1895 г. (за несколько дней до кончины Лескова) М.М. Стасюлевич — редактор журнала «Вестник Европы», — убоявшись цензуры, отказался печатать повесть, извиняясь перед автором его же остроумной шуткой, позаимствованной из «Заячьего ремиза»: «можно очень самому обремизиться <...> подвергнуться участи „разгневанного налима“ <...> и непременно попадёте в архиерейскую уху»2.
Посвящается
Федору Ивановичу Буслаеву
Эта краткая запись о действительном, хотя и невероятном событии посвящается мною досточтимому ученому, знатоку русского слова, не потому, чтобы я имел притязание считать настоящий рассказ достойным внимания как литературное произведение. Нет; я посвящаю его имени Ф. И. Буслаева потому, что это оригинальное событие уже теперь, при жизни главного лица, получило в народе характер вполне законченной легенды; а мне кажется, проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, «как делается история».
В своем приятельском кружке мы остановились над следующим газетным известием:
«В одном селе священник выдавал замуж дочь. Разумеется, пир был на славу, все подпили порядком и веселились по-сельскому, по-домашнему. Между прочим, местный диакон оказался любителем хореографического искусства и, празднуя веселье, «веселыми ногами» в одушевлении отхватал перед гостями трепака, чем всех привел в немалый восторг.
Идейно-эстетическое своеобразие творчества Лескова во многом определяется религиозно-нравственными основами мировидения художника. Причастный к священническому роду, получивший воспитание в православной религиозной среде, с которой писатель был связан наследственно, генетически, Лесков неизменно стремился к истине, сохранённой русской отеческой верой. Писатель горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя»1. Свою религиозно-нравственную позицию он заявлял прямо и недвусмысленно: «я почитаю христианство как учение и знаю, что в нём спасение жизни, а всё остальное мне не нужно» (11, 340).
Уныния мертвящий холодок,
Как антипод сердечного горенья,
Пустыннее, чем айсберг-островок –
Не дарит ни отрад, ни вдохновенья.
Уныние владело долго мной…
Пора восстать, прорвавши круг порочный!
Повинен я, что шёл с пустой сумой,
На глас добра избрав ответ: не срочно.
Уныние влечёт меня ко сну:
«Ты утомлён, сейчас бы отдых кстати», –
Но ныне я спешу воспеть весну,
Спешу к истокам Отчей благодати.
14.03.2011 г.
Стихотворение просвящаю всем блокадникам, погибшим в те тяжелые времена.... Недавно узнала, что моя прабабушка (Ольга, крещеная), родила в блокадном Ленинграде мальчика, но тот прожил всего месяц, умер некрещеный. Звали Василий, прошу помолиться, кто сможет, о его упокоении келейно и об упокоении р.Б. Ольги и ее дочери Людмилы, пережившей блокаду. Спаси Господи!
Воет сирена, разрывами
Выгнали тишину,
Там, над седыми обрывами,
В небе – тебя одну
Вижу, дрожащую девочку,
Сжатую, как в тисках,
Над огневыми посевами
Выжжено слово страх.
Воскресная служба закончилась, и отец Анатолий, приложившись к иконе святого Николая, поспешил домой. Он давно собирался навестить своего друга, который служил в соседней епархии. Во время этих редких встреч они с отцом Виктором вспоминали о совместной учебе в Духовной семинарии, делились радостями и печалями, которые наполняли их жизнь.
Красно-золотые лучи солнца уже скользили по вечернему небу, когда отец Анатолий выбрался из дому. Новая машина послушно неслась по трассе, а ночь неторопливо разворачивала свое темное покрывало. Мысленно батюшка уже беседовал со своим другом. Редкие огни встречных машин, на мгновение разорвав темноту, уносились прочь. Вдруг, словно огромный белый призрак, в лучах фар вспыхнул грузовик. Неистово завизжали тормоза, а отец Анатолий только успел крикнуть: «Господи» - и свет погас.
Светел месяц встал за окном,
В кружке молоко с серебром.
Отплывает лодка к острову Снов,
Бережно кувшинку тронет весло.
Волны так похожи на мамину грудь
Засыпай, и вместе тронемся в путь.
Под корягой важный старенький сом,
Все на свете сказки сказывал он.
- Снег идёт... Ничего нет страшней, когда снег в храме идёт. Правда?..
"Андрей Рублёв" (реж. А.А.Тарковский. Мосфильм, 1966 г.)
Молящая о помощи рука
Безкрестной, безголосой колокольни...
И пепельны над нею облака
Недвижно ожидают Божьей Воли -
На Землю снизойти святым снегам.
А лестница и шатка, и тонка,
Без позолоты купол, что без кожи...
Лишь редкий богомоленный прохожий
Нарочно завернёт издалека:
Поклонится поруганному храму,
Уйдёт, не оборачиваясь, прямо
Смиренною походкой ходока.
Лопе да Вега написал как-то: «Если хорошо сказано, то не все ли равно, на каком языке?». И действительно, целый ряд давно ставших русскими фразеологизмов имеет иностранного автора. Например, всем известны слова реформатора Церкви Мартина Лютера: «Не следует ребенка вместе с водой выплескивать из ванны».
«Уповать на Бога, но держать порох сухим», — приказал форсировавшим реку солдатам Оливер Кромвель. Первую часть фразы забыли, а вторую помнят до сих пор.
«Лучшее — враг хорошего», — между делом бросил в вечность Вольтер.
Непреходящими остаются православные пасхальные идеи христианского писателя о духовном возрождении России, воскрешении «мёртвых душ».
Гоголь остро ощущал свою нерасторжимую связь с Родиной, предчувствовал заповеданную ему высокую миссию. Он благословил русскую литературу на служение идеалам добра, красоты и правды. Все отечественные писатели, по известному выражению, вышли из гоголевской «Шинели», но никто из них не решился сказать, подобно Гоголю: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»1 (здесь и далее выделено мной. — А.Н.-С.)
Колюше было пять лет, когда папа принес домой белую картонную коробку, перевязанную тоненькой веревочкой. Папа поставил коробку на пол в прихожей.
Коробка была почти одного роста с Колей. Мальчик обошёл коробку со всех сторон, но ничего интересного не обнаружил. Что же там внутри?
-Папа, а что там, в коробке? – наконец, спросил мальчик.
Папа загадочно улыбнулся.
-Рождество!
-Рождество? – удивился мальчик и с любопытством взглянул на коробку.
- Да, Рождество.
После обеда коробку подняли на стол в гостиной. Папа развязал веревочку. Раз-два-три…И на столе оказалась маленькая пушистая ёлочка.
-Ёлочка! – захлопал в ладоши Колюшка.
Мама достала из шкафа плетеную корзиночку. В корзиночке лежали стеклянные шарики, бусы, игрушечные человечки, серебряные снежинки, а также разноцветные лампочки.
Я коснусь тебя дождями,
Их прохладой напою,
Видишь, там, вдали стою,
Я под рваными ветрами.
Как огромна вязь просторов,
Я укроюсь тишиной,
Что так редко, здесь, со мной,
Мысли прочь уносит в горы.
Я коснусь тебя свободой,
Налегке - туманов дым
В руки падает седым,
И твердеет камень бродов.
«Записки охотника» И. С. Тургенева (1818–1883) — одна из тех книг отечественной классики, где наиболее сильно выражен «русский дух», где в прямом смысле «Русью пахнет»: «Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и „кашки“; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет на солнце» («Лес и степь»). В рассказе «Певцы» Тургенев пишет о своем герое: «Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль» (3, 222). Писатель явил себя таким же певцом благословенной Русской земли, с тем же одухотворенно-проникновенным голосом: «Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны» (3, 222). Этими тургеневскими словами можно было бы выразить пафос цикла рассказов в целом.
Не случайно И. А. Гончаров, прочитав «Записки охотника» во время своего кругосветного путешествия, у берегов Китая — за тысячи верст от России — ощутил ее дух, ее живое присутствие: «…заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля и <...> прощай, Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море, где я — все забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг — так и ходят около». Гончаров отметил, что Тургенев не только с детства «пропитался любовью к родной почве своих полей, лесов», но и «сохранил в душе образ страданий населяющего их люда».
Что ж, прощай. Не знаю –
Свидимся иль нет.
Тучи серой стаей
Спрятали рассвет.
Не забыл тревогу,
Не забыл мечты.
К твоему порогу
Положу цветы.
Не возьмёшь – не надо,
Не простишь – и пусть!
Далью безотрадной,
Как платком, утрусь.
Завоет в ухо – и метаться
Бумагой, брошенным кульком,
Как будто жизнь в последнем танце
Стирает грани рукавом.
Метёт, как дворник полоумный,
Снежинок буйные стада –
В глаза, за пазухи и в сумки…
И заметает города.
Деревья гнутся, как гимнасты,
Бегут вслепую провода,
Как много в мире белой пасты!
Как нестерпимы холода!
И я не вижу край родимый,
Нет перекрёстков и домов,
Фонарь кривой и нелюдимый
Скрипит, как старенький засов.
И мне не вырваться из плена –
Лети, гостившая душа…
Щемит разбитое колено,
Я замерзаю, чуть дыша.
Творчество Ф. М. Достоевского (1821—1881) — одно из вершинных достижений русской классической литературы — справедливо уподобляют космосу. Созданный писателем художественный мир столь грандиозен по масштабам мысли и чувства, глубине духовных проникновений, что представляет собой своего рода необъятную вселенную.
Феномен Достоевского заключается в том, что интерес к нему во всём мире не только не ослабевает, но со временем всё более возрастает. Ведущие университеты Западной Европы, США, Японии и других стран уже давно и достаточно глубоко изучают творчество великого русского классика не только на факультетах филологии, но и философии, психологии, юриспруденции, социологии, смежных дисциплин.
Алексей Федорович Лосев (1893–1988) родился 10/23 сентября в столице Области Войска Донского городе Новочеркасске. Прадед будущего философа — тоже Алексей Лосев — сотник Войска Донского, герой Отечественной войны 1812 года, за свои подвиги получил Георгиевский крест и потомственное дворянство. Иного склада, хотя также по-своему яркой личностью, был его отец — Федор Петрович Лосев (1859–1916) из станицы Урюпинской, талантливый казачий музыкант-самородок, скрипач-виртуоз, выпускник дирижерского класса Придворной Певческой капеллы в Санкт-Петербурге, крупный знаток духовной музыки и церковного пения, обладавший умением, по отзывам современников, даже мотивам казачьих песен придать церковно-религиозный характер. В мае 1887 года, будучи регентом Войскового певческого хора, после концерта, на котором присутствовал Государь Александр III с супругой Марией Федоровной, Федор Лосев получил августейшую награду — золотой перстень с бриллиантовыми розами. Впрочем, на этой должности Лосев-старший не удержался.
(По мотивам одноименного рассказа О`Генри)
- Не вижу я кос твоих, Делла!
- Пришлось их, любимый, продать,
Богатств я других не имела…
Пускай! Отрастут ведь опять!
Я стала дурнушкой, наверно?
- О нет! Ты мила и без кос,
Но гребень для них драгоценный
Тебе я в подарок принес.
У меня есть друг — Димка. Мы с ним в школе вместе учимся. Недавно он пригласил меня к себе на Новый год. То есть не совсем на Новый Год....
Димка говорит:
— Приходи ко мне на день святого Василия.
Димка вечно как скажет, так и думай, о чём это он. А всё потому, что Димка в церковь ходит и знает то, чего я не знаю.
— Кого-кого? — не понял я.
— Святого Василия Великого. — ответил Димка и добавил важным тоном. — это же твой святой, Вася, а ты ничего про него даже не слышал. Вот придёшь к нам, как раз папа тебе и расскажет.