Лазурных небес золотое сечение
теснится, кипит от неслыханной давки!
Иконы, поющие против течения,
с молитвой втекают в иконные лавки!
Лазурь содрогнулась, но прерванный, порванный
рассказ, как икона, прозрачен и перист.
И воды огромные делятся поровну
на всех, у кого начинается нерест.
Сто, пятьдесят, ещё червонец
спокойной ночью,
пускай слипаются бессонниц
косые клочья:
поскольку ночью до кровати
добраться трудно,
Академическая платит
за Чистопрудный.
Бежит запасная дорога
от дома к дому,
спешит воздушная подмога
аэродрому,
ничтожный паводок сыпучий
стучит по жести
и человек обнялся с тучей
из поднебесья,
но невозможно переправить
рассудок в разум
нельзя предчувствие и память
окинуть глазом
из запечатанной шкатулки
самообмана.
Архангельскому переулку
я врать не стану.
Перед отчаяньем глазастым
стоит экзамен.
Полоска тоненького наста
блестит, как знамя:
сдавайся, добрый друг, на милость,
забудь о прочем.
Ну, вот. Бессонницы сложились,
спокойной ночи.
Из огромной вертикальной тучи
соль вернётся в тело дождевое,
прежде чем великий и могучий
телефонную страницу смоет.
Я звоню тебе сказать об этом,
пусть гудки становятся длиннее:
избежать опасного ответа
— — U — я всегда успею.
К нам плывут сторожевые башни
поддержать короткий и счастливый
разговор, которому не страшно
потеряться в облачном разрыве.
Женя Тарибо сказал:
«Пчела проживает месяц
и за эту недолгую жизнь
собирает ложечку мёда,
такую вот ложку мёда».
Он на неё показал –
ложка лежала в мёде
или у края блюдца,
мы собрались и вышли
в утреннюю Москву.
Я помолчал и сказал:
«Женя, займи мне денег,
дай мне шестьсот рублей,
выключился мобильный,
через неделю отдам».
Счастливо наползал
автомобиль на утро,
Женя полез в карман
и, доставая деньги,
думал о летних пчёлах.
Чуть ли не наверняка.
Страдающий человек вступает на путь очищения, самоосвобождения и возврата в родное лоно, — знает он о том или не знает. Его влечет в великое лоно гармонии; его душа ищет нового способа жизни, нового созерцания, нового синтеза, созвучия в многозвучии. Он ищет пути, ведущего через катарсис к дивному равновесию, задуманному лично для него Творцом. Его зовет к себе сокровенная, творческая мудрость мира, чтобы овладеть им и исцелить его. Простой народ знает эту истину и выражает ее словами «посещение Божие»…
Как только ты почувствуешь себя страдающим, телесно или душевно, — вспомни сейчас же, что ты не один страдаешь и что всякое страдание — всякое без исключения — имеет некий высший смысл. И тотчас же придет облегчение.
Протоиерей Николай Агафонов — член Союза писателей России, автор романа «Иоанн Дамаскин», а также повестей и рассказов, вошедших в сборники: «Преодоление земного притяжения», «Дорога домой», «Чаю воскресения мертвых».
— Отец Николай, как Вы считаете, может ли литература стать проповедью?
— Хорошая литература подготавливает почву человеческой души к восприятию евангельского слова. Литература к Богу не приводит, она не может дать веры, веру дает Господь. Но привести к порогу храма она способна. Не только русская классическая литература, которая является энциклопедией православной традиции наших предков, но и советская литература. Советская литература была оторвана от идеи Бога, но нравственная идея осталась. Вряд ли чтение советских книг привьет ребенку коммунистическое мировоззрение, эта система уже показала свое бессилие, а вот нравственный пример останется в его памяти.
Майским громом гремела гроза над Москвой.
Нас загнал под укрытие ливень косой.
Сильный ветер устало зонты загибал,
Свежесть лета наш город устало вдыхал.
Под потоком дождя отступил летний зной,
И темны облака над усталой Москвой,
Но слегка разошлись, и уж в небе видна
Среди белого нежная голубизна.
Летний ливень – отрада большим городам.
Вечер пятницы после недели труда…
Свежесть лета вдохну переулком идя…
Божий мир, как прекрасен ты после дождя!
Написание статьи — это момент осмысления той или иной увиденной проблемы, попытка анализа и поиска ответов. На все это требуется немалое время. Этот материал еще незавершен, он в работе у меня уже пару месяцев, но давно просится в жизнь, ибо актуален. Я решила ускорить процесс доработки полезной статьи публикацией в клубе, чтобы услышать мысли по поводу, принять их к сведенью и довести материал до требуемого уровня.
Конечно, лучше было бы рассказать об умении не ссориться, но у меня такого опыта нет, потому я расскажу об умении правильно ссориться и мириться. Признаюсь, мне даже кажется, что конфликт, при правильном подходе к нему, может быть конструктивен и полезен. Более того, многие хронические недуги, как телесные, так и душевные, можно вылечить только обострением болезни, а конфликт как раз и есть ситуация конфронтации и обострения.
Сочиняю ночной ручеёк,
ручеёк бесполезный
и мечтаю услышать гудок
с магистрали железной.
Человек прикоснулся к мечте
без обычной опаски.
Тепловозный гудок в темноте,
нечто вроде подсказки:
в светлом будущем так загудят
колокольные горла.
Не услышат тогда поезда
тепловозного горна –
и разъедутся по темноте,
распадутся составы,
и навек потеряются те,
кто не тронул направо.
Сочиняю ночной ручеёк
для застрявших промежду.
Вот опять тепловозный гудок.
Что-то вроде надежды.
Человек хотел от жизни много…
Сам себе наставник и герой,
Он упрямо шел своей дорогой,
И ему неведом был покой.
Но дорогой поднимались стены,
Преграждая к важным целям путь;
Злость людская, подлость и измены
Не давали по ночам уснуть.
Но дорогой настигали беды,
Хворь терзала жгучим жалом плоть;
Человек по жизни счастлив не был,
И врагов не мог он побороть.
Человеку было одиноко,
Через боль он к целям брел своим…
Обреченный, шел он против Бога,
Но смириться не желал пред Ним.
2009
Глава 15. Шарада. «Богатая деревня». Лариса, Динька и Дуся. Интернет.
«Катюша будет петь вместе со мной в «Благовесте», и на празднике уже успеет выступить. Ей разок показали, и она помнит слова и мотив…К Господу дорога…»
Муся шла, как всегда, очень быстро по узенькой очень крутой улочке - даже с лесенками кое-где. Она радостно улыбалась, не обращая внимания на боль по всей руке выше локтя, которая теперь мешала Мусе размахивать руками на ходу. Сегодня она не к бабе, а домой. Хватит, нагостилась. Матери к Пасхе кто поможет? А к бабане они с мамой еще наведаются на неделе с уборкой. Хорошо, сегодня на перевязку не…
- Эй! Эй, Муся! – Она вздрогнула и оглянулась. Антон, Димка и Федька выскочили из полуподвального магазинчика с громким названием «Все для всех» (неблагодарные борисоглебцы переименовали его в «Никому ничего»). У Димана в руках – пакетик собачьего корма.
- Ну, что – значит, ничего про клад не придумала?
Муся вздохнула. Вот неугомонные парни…
Солнце, небо и скатерти пёстрые.
Свет лежит на расправленном воздухе,
обнимая фруктовую груду.
Теснота измеряется вёрстами.
Мы теперь не плодами, а гроздьями.
И поэтому нас не забудут.
В пуповине – шаги кровеносные.
Километры рассыпаны по столу.
Всё искрится любовью без правил.
«Грех не должен над нами господствовать»,
золотыми словами апостола
говорит обратившийся Павел.
Календарный, густой елей
ноябрей, недоступных глазу,
отворяет душе моей
все осенние окна сразу.
Попадая в горячий клюв,
снег шипит, как афонский ладан.
Жизнь, которую я люблю,
не спешит оказаться рядом.
Календарным, уютным сном
сквозь серебряную бумагу
проступает душистый дом,
полный хлеба и зимних ягод,
сквозь метель мельтешат крыла;
птица точно, легко и тихо,
словно в масло, в окно вошла
и уверенно ищет выход —
птица, спетая на лету
замерзающим стеклодувом,
тень, набравшая высоту,
пишет песню афонским клювом.
В главной комнате зимовья
хлеб накрошен, цветут ранетки,
но любимая жизнь моя
не задержится в теплой клетке.
Вор не должен сидеть в письме.
В доме — осень, елей, пустоты.
Ты жива вопреки зиме.
Будь верна своему полету.
На прижизненном полотне
осень дальняя мне готова:
я исчезну в одном окне —
жизнь появится из другого.
Борис Шергин и Степан Писахов
Пошли, Господи, мне и моим ближним жизнь скучную, незамутненную внешними событиями и новостями. Такую, чтобы все, что свершалось в ней — именно свершалось, а не пробегало, не скользило по краю, не промелькивало бы. Похожую на северную летнюю ночь, когда свет проливается вокруг, теней не оставляя, усугубляя тишину, суету отменяя.
«Меня корят да упреками донимают: почему много лёту в сказках? В редкой кто не летает.
А как иначе? Фантазия начинает своё дело полётом. Не моё дело останавливать фантазии
полёт. Вот направлять полёт в
Русский
Окончил Архангельское городское училище, учился в Художественном училище барона Штиглица (училище технического рисования и прикладного искусства, ныне училище им. Мухиной) в Петербурге, откуда в 1905 году был исключен «за вольнодумство».
Много путешествовал по Северу; в качестве художника, этнографа, фольклориста участвовал в арктических экспедициях по поиску
Едва сидим на зыбком стуле,
а мимо мчатся именины
двунадесятого июля;
календари и мандарины,
карандаши и телефоны
легко становятся причиной
того, что в сердце развлеченном
чем дальше годы, тем все тише
морзянка праздничного звона.
Едва читаем то, что пишем,
стучим по косточкам холодным,
великих праздников не слыша
за перестуком прошлогодним.
Мы помним, что великий праздник
у двух апостолов сегодня,
и это вынет нас из разных
углов огромного сиденья —
ведь жизнь не хочет быть бессвязной
гурьбой фруктовых сочинений
про рисовальные наборы,
календари и дни рожденья,
про уходящий в вечность ворох
заздравных звуков колокольных
и телефонных разговоров.
Добравшись до Оптиной днем в понедельник,
мы встали в кирпичной часовне,
в багровой, пасхальной, яичной молельне
фигурой простой и безмолвной.
Я чувствовал, как выжигаются струпы
посредством молитвы горячей,
но мне не хотелось уродовать купол
своим туристическим плачем.
На клиросах было так много Псалтири,
что храм раздавался до рощи.
Мне было уютно, как в старой квартире,
где плачет Псалтирью жилплощадь.
Мы пробыли в Оптиной очень недолго,
и полный оставшийся вечер
живые жуки без числа и без толку
неслись, расшибаясь, навстречу.
Простые слова закипали по краю
узором попутным и встречным.
Фигурой молчания память летает
над этим бурлением млечным.
Ночная Калуга похожа на небо
в колючих, как терние, звездах.
От неба дороги поехали влево
тревогой, чернилом венозным,
но после недолгого спуска-подъема
по левой руке Подмосковья
багровые капли прихлынули к дому
и лопнули в сердце любовью.
Воспоминания о писателе
Три русских писателя, знавшие Шергина в последние годы его жизни, оставили воспоминания о нем. И все трое, не сговариваясь, отмечали во внешности Бориса Викторовича черты святости.
Федор Абрамов увидел Шергина таким: «Комната — подвал. К вечеру было дело, темновато. <...> Но — свет. Свет от старичка на кроватке. Как свеча, как светильник. В памяти вставал почему-то Зосима Достоевского, в последний раз наставляющий Карамазовых, деревенские старики, которые уже «сожгли» всю свою плоть. Бесплотные, бестелесные... <...> Впечатление — благость, святость, неземная чистота, которая есть в картинах Вермеера Делфтского. Слепой старик. А весь светился».
Жили Ванька двоима с матерью. Житьишко было само последно. Ни послать, ни окутацца и в рот положить нечего. Однако Ванька кажной месяц ходил в город за пенсией. Всего получал одну копейку. Идет оногды с этими деньгами, видит — мужик собаку давит:
— Мужичок, вы пошто шшенка мучите?
— А твое како дело? Убью вот, телячьих котлетов наделаю.
— Продай мне собачку.
За копейку сторговались. Привел домой:
— Мама, я шшеночка купил.
— Што ты, дураково поле?! Сами до короба дожили, а он собаку покупат!
Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!
Лк.23.42
Я гашу электрический свет и, сев ко всем вам спиною, кладу на ладонь свою душонку, крупную, холодную и мутно-прозрачную, будто из дешёвого стекла или грязной городской льдины. Мерцающий свет от лампадки Христа Вседержителя проницает её всю, обнажает пустоты, изъяны и трещины, составляющие её суть. В электрическом свете – не правда ли? – она выглядела вполне благородно, почти драгоценностью, словно удачный страз или речная жемчужина...
Однако - нет, вы видели? – она вздрогнула!..
И опять неподвижно лежит на ладони. Будто ничего не было. Неужели жива? Или показалось?
Беру сильную лупу. Подношу ладонь к самому огню. Взгляните-ка – в сердцевине, глубоко-глубоко, что-то блеснуло. Вот, опять. Смотрите – ещё! Да вот же, вот. Пусть слабо, едва заметно, но я же вижу! Друзья, дорогие мои, не смейтесь, я вовсе не выдумываю, какие фантазии, что вы, в самом деле...
Впрочем, как вам будет угодно. Это – моё.
