Омилия

Бледнеет ночь, встречая утро,
Твоею Волею, Творец.
Восток, сверкая перламутром,
качает солнечный ларец.
В поклоне низком гнутся травы,
заря румянит край небес.
Тебя приветствуют дубравы,
река, равнины, горы, лес.
Природа трепетно воспряла,
Твое дыхание приня́в,
в лучистом солнце засияла,
по-матерински мир обняв.
Во всем, Господь, Твоя Десница.
В благоговенье ветер стих.
Тебе Хвалу пропела птица,
и сонмы Ангелов Святых.

(повесть о преподобном Севире пресвитере)

— Батюшка, а батюшка!

Отец Севир поднял голову. За высокой каменной оградой его виноградника маячили две головы. Одна, в вылинявшем от солнца и многократных стирок полосатом платке, из-под которого выбивались пряди седых волос, принадлежала старухе Агафье, служанке Маркелла, кабатчика и первого богача у них на селе. Рядом виднелась вихрастая макушка Сеньки, сына Маркелла, слабоумного парня лет двадцати, который, несмотря на свой возраст и богатырский рост, был сущим дитятей, нуждавшимся в няньке. Оттого-то они с Агафьей всегда следовали друг за другом, как нитка за иголкой. Вот и сейчас он притащился вместе с ней, и, как обычно, ковыряет в носу с таким сосредоточенным видом, словно занимается крайне важным делом. И на кой только сюда принесло этих двоих? Да еще в самое неподходящее время. Он же так занят…

— Чего тебе? — недовольно спросил отец Севир.

Один недобрый взгляд — и ты на взводе,
Как будто преднамеренно ждёшь боли.
И повод уходить не повод вроде,
А так — пустой игры всего лишь нолик.

Напрасен этот пыл. Ломать, не строить.
Пошутим, поиграем, поворкуем,
И жизнь пройдёт с кошачьей быстротою.
Но ты хотел ведь именно такую.

Сгорит в костре блокнотик телефонный
Со списком номеров по алфавиту.
Запомнится огонь и крик вороны.
И  нечего сказать в свою защиту.

Иду я, хоронясь от всех,
И не смотрю я в синь святую.
Какой же это тяжкий грех,
Когда в душе тоска лютует!

Прижму к щеке своей листву
И пожелтевший бор поглажу.
Живу ещё, пока живу,
Ещё несу свою поклажу.

Нательный крест прильнул к губам.
Иконки, что со мной, целую.
Пусть звон идёт по небесам,
Леча судьбину непростую.

Я выхолостил душу и ревную
К той резвости, которой больше нет,
Любя сегодня именно такую —
Растратившую свой иммунитет.

Я знаю, что порой невыносимо
От чьих-то слов неласковых саднит.
Но это жизнь, а в ней необходимо
Терпеть или хотя бы делать вид.

И я терплю, и радуюсь немного.
Разбуженных обид сердечный зверь —
Спокоен, как за пазухой у Бога.
Ему не до обидчиков теперь.

(Поется на мотив «Когда б имел златые горы»)

В колхоз «Унылы помидоры»
Скрипач приехал молодой.
Он поскрипел в правленье дверью,
Заплакал и ушел домой.

В колхоз «Унылы помидоры»
Приплыл заржавленный утюг,
Он заявил, что он «Аврора»
И задавил лягушек двух.

В колхоз «Унылы помидоры»
Слетела стая макарон.
Их всем колхозом продували
И отбивали от ворон.

«Ты, говорят, в Бога ударилась?» — такими репликами иногда встречают меня давние знакомые, но я не обижаюсь на эти слова, потому что считаю, есть в них некоторая обличительная правда.

Прожив полвека, неслась я по дороге жизни, задрав нос, не замечая, как сшибала с ног встречных, да любимых. И вот однажды наткнулась на Него, на Бога — тряхнуло меня от этой встречи так, что не стало ничего краше и дороже, чем тихое стояние в храме, чем благоговейное пение Херувимской песни, прославляющей Всевышнего. Вот и получается, что в Бога ударилась...

Но если я начну уверять вас, что в храме всё тишь и благодать, то совру. Не только Херувимские песни звучат под сводами старого храма, но и страсти житейские бушуют здесь. А как же иначе — идём мы сюда неспокойные, взбудораженные несправедливостями окружающего мира. Несём с собою обиды, разочарования и неустройства. Несём свои сердца Богу, а биение сердец слышит весь храм. Ведь храм это не стены, а люди. Это живой организм, который ходит, дышит и бурлит, как брага во фляге на печке у моего деда (из детства).

Сидим, болтаем ни о чём, пьём чай с тортом. Компания состоит из едва знакомых людей. До времени каждый прячет свой внутренний мир, полный сумбурных впечатлений и личного опыта.

— Кто книжек не читает, тот больше других знает! — восклицает круглолицая старуха, сидящая на углу стола.

Все стараются не замечать её неприлично громкие возгласы.

Мы все — соседи, собрались за столом по поводу дня рождения нового управдома. Мы — элита дома, приближённые к делам управления.

И тут сам управдом ввязывается в спор двух женщин: молодой и старой, видавшей ещё прошлую войну.

— Что ни говорите, а человек не волен выбирать свою судьбу, — говорит управдом. — Вот каким он родится, таким всю жизнь и живёт. И родители ничего не могут с этим поделать — все наши воспитательные потуги ничего не стоят.

— Его сын сидел в тюрьме, недавно вышел, — шепчет мне на ухо соседка, сидящая от меня слева.

— Ааааааа, — протяжно шепчу я. — Тогда понятно.

Уходят дни. И так за годом год.
Иные уж давно  в  нездешнем мире.
Придет к концу и мой круговорот:
последний шаг в проигранном турнире.

Какой багаж с собою унесу?
Что в путь возьму из жизни бренной  этой?
Земные блага душу  не спасут,
когда Всевышний призовет к ответу.

…Уходят дни. Уж  короток мой  век,
сумятицы удерживают путы.
Но времени неистовствует бег:
Считает дни, а может быть минуты…

О, Господи, не дай пропасть душе!
Прими молитву робкую, Спаситель,
Чтоб не упасть на трудном вираже,
Когда покину здешнюю обитель.

Нужно по капле выдавливать из себя раба.
А. П. Чехов

Ни звука, ни искорки света
В баюкающей тишине.
Свобода! Ни мер, ни запретов,
Ни даже теней на стене.

Отдавшись всецело покою,
Бредовые мысли глуша,
Как будто спасительной тьмою
От мира укрылась душа.

Я стал осторожнее птицы,
Затих в ожидании дня.
Приблизиться память боится,
И пятится прочь от меня.

Мы стали проще и понятней,
Терпимей, ласковей, скромней.
Странимся шумных встреч и зрелищ.
У нас сложился круг друзей.
Мы стали время экономить
И одиночество ценить,
Оберегать чужое счастье,
Свое настойчивей хранить.
Мы стали лучше и добрее,
Хотим и учимся прощать.
Мы стали сдержанней, мудрее,
Привыкли думать и молчать.
Но, иногда толкнет лукавый,
Глупца прилюдно обличить.
Так необдуманно и глупо
Себе еще врага нажить.

По бульвару ходят люди
В красном, черном, голубом.
Скромно, шумно, молчаливо,
Вспоминая о былом.
И, без умолку, болтают,
И, спешат везде успеть,
Наслаждаясь и мечтая
Вечно жить и не стареть.
Я смотрю в окно на Волгу,
На бульвар с его листвой,
На смешливую девчонку,
Что махнула мне рукой.
Как скромна провинциалка!
Древний русский городок.
Кинеш..., Китеж..., Кинешемка...
В сердце греет огонек.

Разве это в стихи уложить —
В их земные, непрочные рамки,
Если вся моя, Господи, жизнь
Без Тебя в пустоту превращается?
Ты Отрада моя и Пристанище.
Так, как искре нельзя без Огня,
Без Тебя мне не жить — только маяться…
Не оставь же, мой Боже, меня!
Я стою пред иконами, плачу.
Слезы — кровью из раны горячие.

       Светает. Воздух еще дремлет на резных листьях старых кленов,  утренняя молитва струится из сердца батюшки. Вдруг с балкона донеслась какая-то возня и тихое топанье. Отец Петр подумал, что показалось: ведь матушка Евфросиния и сын Александр еще крепко спали. Но через мгновенье кто-то начал осторожно скрестись  в балконную дверь, а потом все стихло.

       После того как вся семья встала, батюшка направился к балкону, решительно распахнул дверь и застыл от удивления. Прямо перед порогом сидел черный котенок и смотрел на него большими голубыми глазами.

Осень… Для кого-то из людей это «волшебная, романтичная пора ярких красок», для других всего лишь дожди, грязь и уныние. Чем отличаются первые от вторых? Чувственностью, тонкой организацией души, или же просто всё дело в возрасте? Мне кажется, что, скорее всего, здесь следует упомянуть о таком феномене, как «простота души». Что такое вообще «простота» в нашей жизни? Удивительным образом это слово приобрело какой-то характерный оттенок именно в наше время. «Ты такой простой!» - восклицаем мы, когда хотим укорить человека в недальновидности и скудоумии. «По-простецки так одет», - говорим мы с пренебрежением о человеке, отличающемся от нас только тем, что он не носит дорогую, модную одежду.