Омилия

Человек говорит соседу,
Что снова дождь —
Никакого лета нет,
Что размыло дороги,
Только лужи одни —
И к дому-то не пройдешь…
— Не пройти, — говорит.
Но думает он о Боге.

Выжить или погибнуть...
Я устремляюсь быть —
слово своё воскликнуть
и в поднебесье взмыть.
Господи, я же строчка
из Твоего письма
или, быть может, почка —
среди зимы весна.
Господи, я же птица:
как мне без неба жить?
Пусть мне почаще снится
сон — Ариадны нить,
пусть улетают звёзды
с птицами в те края,
где никогда не поздно,
где я вполне Твоя.

Тощая, с длинными руками и ногами, Алька похожа на жеребенка, только родившегося и еще не понимающего, что ему делать со своими конечностями. Её лицо, бледное, по-детски припухлое и курносое, выражает ту же, жеребячью, смесь растерянности, любопытства, радости и испуга. Алька ждёт бабушку.

— Баба Нюра! — кричит, нетерпеливо облизав губы. Стрелка на часах движется медленно, неспешно, как и всё здесь, в деревне.

— Ау! — раздается протяжное из сеней.

Не взвоют враждебные вихри,
Не грянет всемирный салют, —
Придет незаметно Антихрист,
Начнет свой обыденный труд.

Откроет бюро и конторки,
Куда, не ропща на судьбу,
Толпа потечет — три шестерки
Послушно поставить на лбу.

Глава из нового романа, где действие переходит от наших дней в прошлое. Приказчик купца Башкатова Сила не знает какого он роду-племени, но у него есть вера и доброта.

* * *

Сухой щелчок сломанной ветки отозвался всплеском крыл жирной тетёрки. Подхваченный ветром звук прогулялся по лесу и камешком покатился под копыта кобылы Речки, выделенной Силе, для осмотра заброшенного именьица. Заложенное — перезаложенное, именье генерала Туманова досталось купцу Башкатову за долги, и теперь он намеревался привести его в порядок и сбыть с рук.

Звёздами медведица
С дочкой любовались.
— Надо же, как светятся! —
Тихо удивлялись.

— Видишь в небе два ковша?
Это дочка с мамою:
Вон — Медведица Большая,
А вот эта — Малая…

… Звёзды ночью чёрною
Землю изучали
И в трубу подзорную
Льдину увидали.

А на льдине не спеша
Плыли дочка с мамою:
— Вон — медведица большая,
А вот эта — малая.

Сложно объять дороги, где Бог
Мне подарил глоточек и взмах,
На двоих — перекрестье дорог,
И ладонь превратилась в кулак!
Выждать в строю или вырваться в свет,
Жгут здесь ракеты с хвостами комет.

Вороний хор, играй, играй.
Твой грай в моей душе
Напоминает чей-то рай
В небесном шалаше.

Когда протянем напрямик
Мы путь свой сквозь рассвет,
Подхватит на вороний крик
И крыльев черный снег.

Там, на вороньих небесах,
У Бога смерти нет.
И в перевернутых лесах,
В корнях сквозит рассвет.

Я сгусток вечной мерзлоты,
Меня трясёт от пустоты,
Где прошлое за нитью нить
Всю ночь пытается добить.

И всё, что можешь в этот час —
Зажечь свечу, уйти в отказ,
Глядеть бессмысленно в окно,
Но не спасает и оно.

Прочь, печаль моя слепая!
Прочь, бескрайняя тоска!
Вновь преграды все сминая,
Я шагаю сквозь века.

И — порой — не видно солнца
И в душе порою мгла.
Дарит мне рассвет бессонный
Горсть нетленного тепла.

Это был он.

Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз.

Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук — маленькие, белые, словно птенцы голубей — взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.

Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И совсем не замечал её. А она, обняв маленькую дочку, прислонилась к колоне и смотрела на священника, не находя возможным оторвать свой взор.

Всю жизнь Наталья Никандровна прожила в городе Михайловске. Работала в домоуправлении, и была там не какой-нибудь мелкой сошкой, а начальником. Да как стали ее годы да хвори одолевать, вышла она на пенсию и с той же регулярностью, как прежде — на работу, стала ходить в церковь. Благо, от ее дома до Преображенского кафедрального собора было рукой подать, почти как до продуктового магазина, в который пенсионерки со всей округи ходили не столько за покупками, сколько ради того, чтобы меж собой о том, о сем покалякать. А что еще ей делать на пенсии, как не в храм ходить? Дети давно уже взрослые, а внуки, того и гляди, их перерастут — некого теперь опекать да воспитывать. Опять же, смерть не за горами — за плечами, пора о душе позаботиться, замолить грехи юности и неведения, чтобы там в хорошее место попасть. Оттого-то Наталья Никандровна и ходила в собор, книжки душеполезные в иконной лавке покупала, читала их так же увлеченно, как прежде — романы про Угрюм-реку и про поднятую целину, да воцерковлялась потихоньку.

— Вон там в углу твоя кровать. — прошептала медсестра, кивком показывая на узкую койку с серым пропечатанным бельем. Больница Пятьдесят Пять — жирные черные штампы.

В темноте палата, лишенная всякого цвета, казалась Соне негативом черно-белой реальности. Она прошмыгнула в свой угол, боясь разбудить спящих в палате женщин. Поставила на пол сумку, и, сняв с себя свитер и юбку, свернулась клубочком на серой больничной простыне.

Колени к груди. Руки на животе. Она — галактика, стремящаяся к центру. Там внутри, в самом её средоточении, зародилась и уже могла погибнуть новая жизнь. Маленький беспомощный комочек.