Белый снег прячет серые камни дорог,
Небо тонет в серебряной дымке.
Одиноко мерцает в ночи огонёк
И роняет свет призрачно-зыбкий.
В старину зажигали свечу у окна,
Чтобы путник уставший увидел:
В этом доме - приют, чай, ночлег, тишина.
Для сердец одиноких – обитель.
Оскудела любовь, опустели дома
В мире мёртвых неоновых свечек...
Белый снег на дороге, а в сердце – зима.
Путник здесь не мечтает о встрече.
Время летело, оттаял
Снег, чуть прикрывший простор,
Ворон чертил – так устало
Крыльями странный узор.
Время летело, мы ждали
Чуда для каждой судьбы,
Шли и мечтали – устало,
Как от тяжелой ходьбы.
Время летело – я знала,
Там, за порогом пустынь,
Есть и любовь – у причала,
Нынче там властвует стынь.
Садилось солнце. Здесь среди гор и песков оно казалось особенно близким. Его огненный диск плавно уходил за горизонт, приковывая к себе взгляды горстки людей, сидящих возле каменной каливы на вершине горы Арион.
Вдалеке прямо по краю солнца вереницей шли верблюды. Навьюченные животные двигались не спеша, покачиваясь из стороны в сторону. Казалось, они также любуются закатом, как и неподвижные люди на горе.
— Торговый караван. — наконец, заметил кто-то из сидящих. Это был небольшого роста старик, с выжженной солнцем бородой, и впалыми щеками.
Его спутники — оба по виду монахи — один лет сорока с рыжеватыми волосами и тревожным лицом, второй значительно моложе, с черной короткой бородкой — оживились, они подняли свои лица и с любопытством посмотрели на старика.
Новогодняя история
Валентина сидела, уставившись в окно, и безучастно разглядывала снующих туда-сюда прохожих. В каждом из них она различала предпраздничное волнение и воодушевление.
«Новый год скоро…, — думала она. — И зима настоящая, снежная, морозная — всё готово к празднику. Кроме меня… Настроения — нет, только рутина-рутина-рутина! Изо дня в день одно и то же: нескончаемые потоки грязной посуды, грязного белья, грязных полов, ковров, полотенец…»
Радости не было, праздник казался чьей-то жестокой выдумкой, единственное предназначение которой — мучить.
У каждого из нас бывает иногда чувство, что его силы приходят к концу, что он «больше не может»: «жизнь так тягостна, так унизительна и ужасна, что переносить ее дальше нельзя»... Но время идет; оно приносит нам новые тягости и новые опасности — и мы выносим их; мы справляемся с ними, не примиряясь, и сами не знаем потом, как мы могли пережить и перенести все это. Иллюзия «невозможности» рассеивается при приближении к событиям, душа черпает откуда-то новые силы, и мы живем дальше, от времени до времени снова впадая в ту же иллюзию. Это понятно: наш взор близорук и поле нашего зрения невелико; мы сами не обозреваем тех сил, которые нам даны, и недооцениваем их. Мы не знаем, что мы гораздо сильнее, чем это нам кажется; что у нас есть дивный источник, которого мы не бережем; дивная способность, которую мы не укрепляем; великая сила личной и национальной жизни, без которой не возникла бы и не удержалась бы никакая культура... Я разумею — духовное терпение.
Может быть я тот самый слепой,
Что сидит у дороги и ждёт.
И ко мне, окружённый толпой,
Сам Господь в свете дня подойдёт.
Я скажу Ему: «Господи мой!
Видишь скорбь Ты и немощь мою,
Я не вижу Тебя, но молю -
Просвети меня, очи открой!
Покажи удивительный свет,
Я с рожденья во тьму погружён.
Мир жесток и грехом искажён,
Без Тебя мне спасения нет.
Научи просто верить и жить,
И надежду в пути не терять,
Испытания сердцем принять:
Научи меня просто любить.
Достоевского уже в XIX веке прочли не только в России, да и Киркегором под конец того же века заинтересовался, например, Брандес. И все же есть, очевидно, какой-то смысл в утверждении, согласно которому XX столетие принадлежит Киркегору и Достоевскому по преимуществу; XX столетие больше их столетие, нежели то, в котором они жили.
Если XXI век — будет, то есть если человечество не загубит своего физического, или нравственного, или интеллектуального бытия, не разучится вконец почтению к уму и к благородству, я решился бы предположить, что век этот будет в некоем существенном смысле также и веком Симоны Вейль. Ее сочинения, никогда не предназначавшиеся к печати ею самой, уже теперь изданы, прочитаны, переведены на иностранные языки. Но трудно отделаться от мысли, что ее время еще по-настоящему не наступило. Что она ждет нас впереди, за поворотом.
То, что она до сих пор неизвестна русскому читателю, особенно прискорбно, потому что во всем составе ее морального облика присутствует та готовность к самосожжению, которой нам, почитающим себя за народ протопопа Аввакума, так часто недостает в западной духовности.
Я услышал Твой голос рано,
Очень близкий и очень чистый,
Но в туманной стране обмана
Я дошёл до Тебя не быстро.
Стать не чьим-то –
Твоим желая,
Я не знал, Кто Ты есть и где Ты.
Мне хотелось коснуться рая
И на всё обрести ответы.
Я искал их в пылу полемик,
Средь высоких заумных мыслей,
Средь открытий, менявших время,
Среди сотен имён, средь «истин»…
Предисловие к книге Адриано Делл’Аста «В борьбе за реальность» (Дух і літера, 2012).
Адриано Делл’Аста принадлежит к самым глубоким иcследователям русской культуры в современной Италии. То русское, чем он занимается, известно итальянскому читателю — да и итальянской славистике — меньше другого (куда меньше, скажем, чем Горький или Маяковский, или авангард ХХ века, или даже новейший постмодернизм): это, в самом общем определении, христианская Россия, Russia cristiana. В этой перспективе Адриано Делл’Аста читает русскую классику и литературу культурного сопротивления ХХ века (М. Булгакова, Б. Пастернака, В. Шаламова, Вас. Гроссмана, А. Солженицына — все они герои книги, которую читатель видит перед собой). Его понимание того, что мы переживаем как христианское в том или другом сочинении, совершенно нетривиально. Оно никак не совпадает с конфессиональными декларациями самого автора (как в случае Шаламова и Гроссмана), не сверяется с доктринальными азами (как в случае М. Булгакова, чье «еретичество» у нас бесконечно обсуждают, или в случае Пастернака, у которого «доктрина» и вообще не лежит на поверхности). Искусство говорит иначе, и Делл’Аста чуток к языку искусства (стоит посмотреть на его замечательные размышления о символе дома у М.Булгакова). Я не встречала в современной отечественной критике, литературной и философской, такого подхода к словесности. Обычно, когда кто-то у нас берется анализировать сочинения в «христианской (православной) перспективе», добра не жди: дело сводится к отыскиванию знакомых тем и мотивов (часто к тому же знакомых критику мало и поверхностно), но никак не существа сообщения. Такое «православное чтение» оказывается, увы, только новым видом чтения идеологического. А именно идеология у Адриано Делл’Аста понята как смертельный враг реальности, враг жизни, видимой и невидимой, — и, тем самым, враг христианской вести о Воскресении, которым «жизнь жительствует».
Где-то в прошлом остаётся тайна
Слов забытых, сказанных случайно -
Только миг и порвана струна:
Сердце плачет – горе – не до сна.
Кто-то ждёт попутчика и верит,
Что душа откроет в небо двери...
Только слов несказанных печать
Сердцем сердце не даёт обнять.
Крином прорастает
Вера святая
Сквозь огонь и воду
Нежный цветок!
Бури, ветры стонут,
Злым коварством дышат,
Вырвать его прочат
Отравить исток.
Но неистребима
Божья власть над нами,
Крепкою десницей
Прикрывает нас.
За цветком усердным
Повернёмся к солнцу
И услышим, люди,
С неба Божий глас!
Каждый день Настя ходила гулять с бабушкой в сквер около дома. Летом она бегала с друзьями по его ровным дорожкам или каталась на роликах. Осенью, вместе с бабушкой и подружками, плела венки из опавших разноцветных листьев. Часто она видела мальчика, который сидел в инвалидной кресло-каталке. У него были добрые и всегда грустные глаза. Настя кивком здоровалась с ним и убегала к своим подругам. Мальчик с надеждой смотрел ей вслед, но девочка ничего не замечала.
Однажды, на очередной прогулке Настя упала, повредила ногу и надолго оказалась в постели. Ей было тяжело лежать. А так хотелось привычно бегать и кататься с ребятами на роликах. Она очень надеялась, что друзья поддержат её, навестят. Но они не пришли. Насте стало обидно и грустно.
Птица села на забор. Ну и что?
И о чём тут разговор? Не смешно!
Вот забор бы полетел в небеса!
Нет… изба!
Вот тогда были б это чудеса.
Это да!
А в избе сидел бы я, и семья.
Вот бы хохма была бы, друзья!
Или нет…
Искреннее религиозное чувство и подлинное творчество становятся редкостью в обществе потребления. О том, как ощущает себя поэт-христианин в современном мире, порталу «Религаре» рассказывает Ольга Александровна Седакова — поэт, переводчик, филолог, лауреат множества российских и международных литературных премий, которая 26 декабря отмечает свой день рождения.
— Ваше творчество принято относить к «петербургской школе», рассматривать в одном ряду с поэзией Елены Шварц, Виктора Кривулина, Льва Лосева... Почему Вы, будучи москвичкой, явно тяготеете к питерскому направлению? Если же Ваша поэзия стоит особняком, то кто еще из таких стоящих особняков вам интересен?
Мой друг, вот тебе и исполнилось семь лет. Ты больше не младенец, а отрок, способный во многом сам отвечать за свои поступки, мысли и желания. И значит, настало время открыть тебе тайну семи таинств.
Мы с тобой христиане. А все христиане — воины. Воины Господа нашего Иисуса Христа. И папа, и мама, и даже старшая сестра и бабушка — все мы воины Христовы.
Тот кто верит в Бога и старается жить по заповедям — тот принадлежит к Его дружному войску. И ты тоже.
Как воины, мы призваны защищать свое Небесное Отечество и воевать с врагом рода человеческого, с дьяволом, который всячески пытается повергнуть нас, ранить или взять в плен.
От Покрова до Рождества —
Много стылых, коротких дней...
На ладони у божества —
Много трещинок и лучей.
На ладони у божества
Выбирая свои пути —
От сегодня до Рождества —
Постарайся по ним идти.
На ладони у божества
Всяких разных полно путей...
Время плясок и баловства...
Все мы — дети в руке Твоей.
Чистое небо — искрится рождественский снег,
светит звезда, а земля в ожидании чуда,
Смотрит с надеждой в небесную даль человек,
Падают тихо мгновенья-снежинки оттуда.
Может быть это застывшие капельки слёз
Плавно кружатся и падают нам на ресницы.
Зимняя сказка среди белоснежных берёз —
В роще хрустальной порхают небесные птицы.
Утро зеркальное встретит седая земля.
И в отражении неба увидят знаменье —
Мир озарится в морозном огне января:
Богомладенец родился — Любовь и Спасенье.
Каждый год —
он всего лишь земной оборот
по светящейся солнечной пене.
Лишь один перегон в межпланетной тиши,
И, как, сказано Свыше, к старенью души
Не имеет совсем отношенья.
Относительно время — в круженье планет,
В беспрерывном, бессрочном мелькании лет
Не указана точка отсчёта.
Если так, мы с теорией не погрешим:
Абсолютны лишь вечная юность души
И её бесконечность полёта!
И все-таки мне очень хотелось проведать Марфушу-Монашку в Березниках (так называлась та заброшенная деревня) после всего, что я о ней узнал. Но заканчивалось полугодие, приближался Новый год, которым дорожил каждый советский человек, потому что был он своеобразным «Юрьевым днем», легализованным, особенно после «Иронии судьбы», уходом от системы и переходом в чудо.
В школе учителя бешено заполняли журналы, приводили в порядок классные комнаты и готовили Новогоднюю программу. Дело в том, что завроно Л.И. Семиламова ( мы ее про себя называли «завгуру») на совещании директоров накануне заявила, что на Новогодние мероприятия приедет именно в нашу школу.
Цветы полевые, такие простые,
Открытые сердцу,
Такие родные!
Цветеньем своим говорите о ласке,
О хрупкости жизни, о призрачной сказке!
Цветете беспечно, цветете порывно,
И вечность храните в себе неизбывно.
