После конца света (Окончание)

6

И все-таки мне очень хотелось проведать Марфушу-Монашку в Березниках (так называлась та заброшенная деревня) после всего, что я о ней узнал. Но заканчивалось полугодие, приближался Новый год, которым дорожил каждый советский человек, потому что был он своеобразным «Юрьевым днем», легализованным, особенно после «Иронии судьбы», уходом от системы и переходом в чудо.

В школе учителя бешено заполняли журналы, приводили в порядок классные комнаты и готовили Новогоднюю программу. Дело в том, что завроно Л.И. Семиламова ( мы ее про себя называли «завгуру») на совещании директоров накануне заявила, что на Новогодние мероприятия приедет именно в нашу школу.

С нашей директрисой случилась тихая истерика, а в школе паника. Но постепенно все как-то с приездом «завгуру» смирились, решили, что больше того, что мы можем, никто от нас не ждет, но готовиться нужно. И стали готовиться. И вдруг выяснилось, что не так уж и мало мы можем.

В концертной программе праздника был подготовлен мальчишками танец «С буксами». За основу взяли известную хореографическую композицию «Ехали казаки по Берлину». Только наши «казаки» выезжали не на условных конях, как в композиции, а на буксах. И вместо мастерства владения саблями показывали мастерство владения буксами.

А тут, действительно, было что показать. Мальчишки демонстрировали синхронное и встречное буксование. Буксы перепрыгивали друг через друга. Буксы, как истребители в парадно-победном небе, шли вместе и расходились веером...

Коллективно мы сочинили сценарий новогоднего праздника. Он получился веселый и живой.
Главные наши три двоечника, которых Л.И. Семиламова прекрасно знала в лицо, должны были играть трехглавого Змия, поражаемого по сценарию Иваном-Царевичем (отличница Надя Дудкина).

Для Змия из простыней сшили «тело» с прорезями для голов, и когда наши двоечники просунули в эти прорези свои головы, когда они стали ими вращать в разные стороны, и когда этот Змий, сложив сумму направлений, в полном соответствии с басней Крылова «Лебедь, Рак и Щука» и законами физики, заваливаясь, обреченно поплелся в какую-то четвертую сторону, в суммарную волю именно Змия, — всех в школе, включая Змия и Ивана-Царевича (отличница Надя Дудкина) охватил безудержный смех, который вдруг высветил нашу школу, как высвечиваются вдруг усилившимся электрическим светом избы, когда поздно вечером все в деревне выключают свои самогонные аппараты.

Почти на все репетиции ходил к нам наш председатель и, смеясь каждый раз заразительным смехом непорочного ребенка, смеясь до слез, разбрасываемых, как кропилом, мотающейся в разные стороны головой, говорил, приходя, наконец, в себя от удушливого спазматического смеха, что трехглавый Змий ужасно похож на его жену.

Вдруг оказалось, что и ученики, и учителя в школе — вполне нормальные. Да и школа была как школа, не хуже других...

Директриса успокоилась. Не хватало только хорошей елки с мигающей гирляндой и, собственно, лозунга «С Новым годом!»

По поводу елки и гирлянды директриса пригласила в школу своего мужа, механизатора Бобикова. А лозунг велела написать мне.

— У вас и в военном билете записано, что ваша основная гражданская специальность — художник-оформитель.
Но я отказался наотрез.

— Именно эта специальность, которую я приобрел до поступления в пединститут, и убила во мне любовь к плакатному слову. Мне по неопытности казалось, что художник-оформитель — это дизайн, эстетика, художественный образ, наконец. А мне сразу же дали писать лозунг, да еще какой! К 7 ноября я должен был изобразить «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на кумаче на трех планшетах длинною в семь метров!

Написать-то я написал, но моя юная психика была необратимо сломлена. При виде «пролетариев» (которых я никогда в жизни не видел), кумача, белил цинковых, колонковой кисточки или плакатного пера у меня теперь начинается дрожание в руках, а при виде лозунга, особенно длинного, подступают рвотные спазмы.

Директриса посмотрела на меня с подозрительностью, но тут за меня заступился ее муж, механизатор Бобиков.

— Это ничего, — сказал он, — это бывает. Я в Армии служил на кухне и пристрастился к сгущенке. Такая у меня была пагубная привычка в то время. И старослужащие помогли мне от нее избавиться. Они поставили передо мной пятилитровую банку сгущенки, сказали, что это вся моя армейская норма, и деликатно (они были сибиряки) попросили ее съесть. Прямо там, перед ними. Всю...

Из уважения к старослужащим-сибирякам сгущенку я, конечно, съел. Все пять литров. ПОЛНОСТЬЮ! Но вот теперь у меня при виде этого продукта питания тоже, как и у него, бывают рвотные спазмы и дрожание в конечностях, — механизатор Бобиков радостно захихикал, — прямо воротит!

— От водки бы тебя так воротило, — сказала своему мужу наша директриса, но на меня она уже не смотрела подозрительно.

— А новогодний лозунг Лехин друг напишет, есть у него в городской пивной приятель, очень хороший художник-оформитель, — сказал механизатор Бобиков.

Тракторист Леха в эти предновогодние дни пребывал в поэтически приподнятом состоянии духа. Он был слегка взволновал и собран, как Ленский перед дуэлью, как советский школьник в кинозале перед началом демонстрации мультфильма-сказки «Сестрица Аленушка и братец Иванушка».

Леша был весь в доверчивом преддверии чуда.

И даже каждодневное его подпитие в эту пору смотрелось на нем просто как условная форма, как фрак на маэстро перед выходом на сцену.
Трактор «Беларусь», собранный братанами Губиными исключительно из деталей трактора «Казахстан», функционировал, несмотря на все неимоверные старания братанов.

Трактор-трансформер был украшен Лехой новогодней гирляндой и пребывал в предновогоднем счастливом озарении, и тоже, как и Леха, был предрасположен к чуду.

Наше предложение Леха выслушал спокойно и скучно, как секундант Ленского. Тут же отрешенно согласился на все условия и сразу же очень делово отправился в город за деталями.

Было очевидно, что в нем, как на космическом корабле перед стартом, активизировалась система отсчета.

Как и грядущий Новый год, уже ничто не могло остановить Леху.

Самое интересное, что и его приятель, очень хороший художник-оформитель, тоже был в условленном месте встречи, в пивной, и как бы специально и даже несколько томно ждал Леху. И тоже тут же дал добро, даже не поинтересовавшись, как и подобает настоящему мастеру, о сумме вознаграждения.

Понимая всю срочность и ответственность поручения, он повелел немедленно доставить его для написания лозунга в школу. Только за кисточками нужно было заехать маэстро к себе домой...

...Странно, но за кисточками к дому художника, который был за углом от пивной, они почему-то поехали через Большое Село...

...Потом Лехин трактор видели в Тутаеве...

...Потом для Лехи засветилась гирлянда новогодних чудес, которыми он озарялся все оставшееся время до следующего периода новогодия...

В перерывах между чудесами Лехин трактор ездил в ближайшие торговые точки за пивом, привозил любимому механизатору пиво и сдачу, — и чудеса продолжались...

Удивительно, но новогодний лозунг художник написал-таки!

Правда, почему-то на дне тракторной тележки и почему-то по-английски...

А Л.И. Семиламова к нам так и не приехала. Накануне Нового года в одном из интернатов ее ведомства тоже случилось чудо: метиловый спирт, выданный лично Л.И. Семиламовой на технические нужды, превратился в этиловый, — и «завгуру» должна была срочно и лично туда явиться для освидетельствования.

Но мы все равно были ей благодарны за то, что она, даже не побывав у нас, так преобразила нашу школу. Мы теперь были, как одна семья.
Мы сдвигали столы, убирая с них стопки с тетрадями. На подоконниках ждали своего часа тарелки с салатиками. На директорском столе, как наполеоновские маршалы перед Бородинской битвой, задумчиво стояли в кучке бутылки с напитками.

Девушки — учительницы нанесли на лица загадочный новогодний макияж и пахли чудными неземными запахами, которые, смешавшись с запахом елок и мандаринов, создавали полную иллюзию манящих опасностью тропиков.

И даже директриса в дозволенных рамках допускала в выражении своего лица намек на что-то не совсем дозволенное.

Механизатор Бобиков, как лицо, приближенное к педагогике, тоже здесь был. Он развлекал светской беседой молоденькую учительницу из начальных классов, непрерывно краснеющую пятнами девушку, рассказывал, как в Армии, в офицерской столовке видел однажды секретный доппоек.

— В консервных банках, навроде наших, что из-под гороха или тушенки. Для отводу глаз ягодки нарисованы черные, крупные, как виноградины. А не по-русски написано: «Испанские негры в ацетоне»*. Вот так, брат. Это сержант из старослужащих перевел. Он до Армии шмотками форцевал, и иностранный язык поэтому знал. Наверное, Фидель нам из Кубы в обмен на ракеты присылал, — заключил не зря поживший свой век механизатор Бобиков:

— Это было что-то вроде озверина для офицеров! И то сказать, звери они у нас были лютые. А командира воинской части и вовсе Тарзаном прозвали. Он когда в своем кабинете матерился — у американцев сейсмографы зашкаливало. Они думали, что мы тут себе подземными ядерными испытаниями мораторий нарушаем...

Наконец, столы были накрыты, блюда поставлены, а бутылки откупорены. Но чего — то, как всегда, еще не хватало. То ли жаркое забыли на школьной кухне, то ли хлеб не порезали, то ли кто-то вышел на секунду, и теперь нужно было ждать его вечность...
Одним словом, в учительской царило то самое мучительное предзастольное состояние, которое блестяще описал А.П. Чехов.
Приглашенные также к празднику истопник Меркурьич (Дон-Кихот), замерев, сидел на стуле в учительской, будто пристегнутый ремнем безопасности.

В предвкушение праздника он дошел до предела человеческих возможностей, а порой и преодолевал их, и теперь был подобен космическим собачкам Белке и Стрелке накануне их звездного старта.

Я, признаюсь, тоже испытывал некоторое томление духа, а потому рассеянно листал, что попадалось под руку.

— Что это такое? — весело спросил я у директрисы, показывая листок, обнаруженный в знакомой тетрадке, украшенной Горьким-Гоголем.
Обычный ученический листок в два столбика был исписан именами:

Директриса приняла листок, пробежалась по нему взглядом, и праздничное выражение ее лица вмиг вылиняло в будничную озабоченность, а по отношению ко мне оно стало по-детски обиженным, сердитым, мол, спасибо, хороший подарочек к Новому году, ничего не скажешь...
Она мне ничего и не говорила, а бросала только в мою сторону искрометные взгляды, похожие на бенгальские огни, нервно набирая по телефону знакомый мне номер врача Вьюнка.

— Здравствуйте... Спасибо... И вас... сколько можно просить... — выражение лица нашей директрисы было страдальческим. Мне искренне было ее жаль. — Следите вы за своими подопечными, пожалуйста! Да, я говорю о больной Марте Полуяровой. Она у вас свободно живет в Березниках, молится там при храме. Наши ученики к ней ходят. Сегодня у Кузенковой снова нашли помянник.

Вы хотите, чтобы у нас с вами тут молельный дом открылся?! ...

7

...Молельный дом не открылся у нас.

Открылся в Березниках, постепенно заселяемом дачниками, храм в честь Казанской иконы Матери Божией. Тот самый, который обихаживала и в котором молилась блаженная Марфуша, настоятелем которого в свое время был ее дед, протоиерей Василий Тихомиров, священномученик...

Случилось это, правда, значительно позже, когда самой Марфуши в живых уже не было.
Случилось так, что меня пригласили на первую службу в этом храме. Я к тому времени был уже священником.

Храм я едва узнал. Деревья и кустарники вокруг него были выкорчеваны, и церковь казалась выше. Она еще, будто оспой, бросалась в глаза своей болезненной выщербленностью, но уже радостно светилась новой оцинковкой на крыше, новыми крестами, а в оконные проемы были вставлены новые белые рамы.

Внутри храм тоже был далек до церковной лепоты, но пол был настелен, Престол и Жертвенник установлены, и в пустом еще теле иконостаса красовались написанные иконы Спасителя и Казанской Божьей Матери.

Службу возглавлял Архиерей. Среди причастников я узнавал многих и многих жителей Мишкина и окрестных деревень.

От некоторых из своих старых знакомых я узнал, что после перестройки женскую психиотрическую больницу в Мишкине закрыли, и судьбы ее насельниц, которые своими приветствиями давали нам шанс оставаться людьми, остались сокрыты.

О судьбе местного врача Вьюнка я ничего не узнал. Он навсегда ушел тогда из моей жизни. Но я уверен, что Вьюнок не потерялся в новых условиях в новой стране.

А вот бывшей директрисе не повезло. Они подалась с мужем в фермеры. На этом поприще они здорово прогорели и навсегда переехали в город, где подрабатывали распространителями каких-то сомнительных тайваньских снадобий. Председателя колхоза судили, но это не помешало ему вскоре успешно баллотироваться в народные депутаты. Леха тоже перебрался в город. О его «Казахстане»-«Беларуси» никто ничего не знает. Но не может такой легендарный трактор банально гнить среди прочей брошенной колхозной техники. И сейчас, я уверен, трудится тракторишко где-нибудь при каком-нибудь монастыре, и некий смиренный послушник А., закрыв глаза, только молитвою, проезжает на нем все посты ГАИ и границы, не имея ни прав, ни иных документов, перевозя из Темиртау в Темрюк сруб с молчаливыми крепышами-послушниками, электрификацией, зелеными насаждениями и огородами с уже поспевшими плодами, ягодами и певчими птицами...

...После службы я пошел на могилку блаженной Марфуши (в постриге монахини Марии). Она была рядышком с могилкой ее деда.

Могилки были ухожены. Горели лампадки. Лежали свежие цветы. И Кресты были новые, добротные, дубовые, с домовинами.

Я вспоминал, как тогда, в те предновогодние дни, узнав, что не без моего косвенного участия Марфушу увезли от нас в город, а потом в Ярославль, я поехал в Березники на лыжах. И там, на одной из могил около храма я нашел на снегу четки. Как я понимаю, это как раз была могила священномученика Василия, а четки могли быть Марфушины.

— Господи, помилуй... — прошептал я, отжав замерзшими пальцами первую горошинку четок, — и пустота, так томившая меня в деревне, ссыпалась к моим ногам, как последние песчинки в песочных часах.

Мне было интересно слышать свой голос в тишине мертвой деревни, и становилось ясно, что отнюдь она не мертва...

А потом Лена Кузенкова, улыбаясь мне со значением и краснея, принесла Евангелие, завернутое в знакомо пеструю, знакомо пахнущую тряпицу.

Евангелие было старое, еще с дореформенной орфографией. В нем, в самом конце, была закладка в виде листочка календаря от 21 октября 1913 года. Я открыл Евангелие на этом месте и прочитал:

«... Когда же они обедали, Иисус говорит Симону Петру: Симон Ионин! Любишь ли ты Меня больше, нежели они? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси агнцев Моих...»

8

Из Мишкина увозил меня навсегда со всем моим скарбом знакомый водитель Юра.
В кабине Юркиного «зилка» сидела пышная председательская дочка, заполнившая собой, как хорошо подоспевшее к празднику тесто, все пространство кабины. А мы с Юркой, не заморачиваясь, сидели себе в кузове и всю дорогу болтали «за жизнь».

Много раз, путешествуя с местными шоферами, я видел, как они, поставив свою машину в колею дороги, клали на педаль газа кирпич, а сами обычно перебирались через борт самостоятельно движущейся машины в кузов пообщаться с народом.

Поначалу я ужасно боялся по своему городскому маловерию, что случится беда, но со временем понял, что бояться нечего: машина покорно проплевывалась себе, как по железным рельсам, по своей колее, из которой выехать не могла, даже если бы и попытался это сделать сам водитель. А уклон и вязкость покрытия дороги были таковы, что кирпич на педали газа был самым идеальным вариантом управления подобным транспортным средством при подобных обстоятельствах в данной местности, в данный исторический отрезок времени данной страны...
Бояться было нечего — беда уже произошла. Она произошла задолго до нас. И теперь оставалось только наблюдать, оставалось только терпеливо ждать.

Что мы с Юркой и делали...

Послесловие

Наблюдатель «R» сектора «S», не отрывая глаз от монитора спутниковой разведки, лениво спросил у напарника, наблюдателя «I»:

— А тебя уже поздравили с Новым годом ребята из «кей-джи-би»?

Наблюдатель «I» крутанулся на своем стуле к наблюдателю «R» и с любопытством посмотрел в его «телевизор».

На мониторе размазня земного ландшафта, каким он виден из космоса, стала укрупняться, появились прерывистые, как пульс умирающего, ниточки российских дорог, неровные рваные края леса... Картинка еще укрупнилась... Стал виден на дороге трактор, в веселой новогодней иллюминации... Наблюдатель "R«с иронией экзаменатора смотрел в глаза наблюдателя «I».
— Ну и что? — недоумевал тот. Трактор как трактор... Обычный советский трактор...

— Погоди! — «I» осенило, — Он, что, без водителя?! — «I» впился глазами в монитор, где ясно было видно, как трактор «Беларусь» с пустой, как вылитый аквариум, кабиной, аккуратно проехал по мосту и, подмигнув гирляндой, свернул на лесную просеку.

Трактор вез пустую тележку, на дне которой крупно было написано, дерзко обращенное прямо в космическое пространство: «Happy Ney Year!»

— O! Jesus! — застонал впечатлительный наблюдатель «I».

— Спокойно, парень, держи себя в руках...

Как нас учит шеф, мы должны только наблюдать, а выводы пусть делают другие.

Но, несмотря на невозмутимый тон, сам старший наблюдатель «R» явно был в замешательстве...

— Ты шефу это показывал?

— Не хочу портить ему праздник...

Кстати! — «R» бросил взгляд на часы. — С Новым годом!

Наблюдатели чокнулись бутылками пепси-колы.

— Леннон и Оруэлл обещали в 1984 году Конец Света, — с легкой грустью вспомнил наблюдатель «I».

Наблюдатель «R» улыбнулся коллеге широкой голливудской улыбкой:

— В таком случае, парень, только что наступил день, следующий после Конца Света.

С Новым 1985 годом!

ПРИМЕЧАНИЯ:

• * М. Цветаева «Плавание» (из Шарля Бодлера)
• * Б. Гребенщиков «Сны о чем-то большем».
• * «И два брата Губины, Иван и Митродор...» Н.А.Некрасов «Кому на Руси жить хорошо».
• * «Испанские негры в ацетоне»... Действительная надпись на банке (с оливками): «Aceitunas negras espanolas con hueso».

Послесловие после послесловия

Сейчас очень модно ходить со значками «Хочу в СССР». Так вот я в СССР не хочу. Я прожил в той стране 33 года с рождения и, ветхий, умер вместе с ней. Святейший Патриарх Кирилл, будучи еще митрополитом, сказал однажды в Ярославле перед нами, духовенством, очень правильные слова: «В той стране, сверхдержаве, было много чего хорошего и правильного, но в ней не было Бога. И она рухнула, исчезла. Свое упование она положила не в той области, и поэтому ее больше нет, той страны!» Нынешняя Россия, отнюдь не сверхдержава, немощна, попираема и распинаема. Но в ней жив Господь. И это обнадеживает. Количество ядерного оружия (напоминаю, я родился в Семипалатинске, где был главный ядерный полигон страны) не перерастает в качество мира. И если глава моей страны сможет увидеть ее так, как видят упоминаемые в повести американские «наблюдатели» (хотя дело, конечно, не в них, а в «Наблюдателях Свыше») и встанет на колени перед Богом и помолится за свой народ, как и подобает Пастырю, то это будет уже заверением в том, что и на этих географических широтах еще живут люди...

Мне хочется попросить прощение у наших взыскательных и благочестивых читателей за некоторый балагурный стиль повествования «от автора». Дело в том, что сему «плетению словес» противостоит тишина, иногда — мертвая. Из контекста можно понятно, почему. А это очень страшно, особенно когда навсегда. «Высшую меру» мы с трудом переносим, как остроумно заметил М. Зощенко. Мы сопротивляемся ей чечеткой языка, шутками-прибаутками, ложными указателями. Другое дело, что тишина может привести к безмолвию (а-фон), в котором через некий катарсис происходит встреча человека с Богом. Собственно, это и есть главная тема. Но я старался не обманывать читателя и по мелочам. Географически — это село Шишкино Угличского района Ярославской области. И там, в самом деле, была женская психушка, в которой, конечно, было много народу с психическими отклонениями, но попасть туда в то время (в моей повести это 1983-1985 года) легко можно было и за веру в Бога и вообще за «странное общественное поведение». Я знал случаи, когда «по квартирному вопросу» туда выписывали «путевки» родственники. Была подобная и мужская «психушка» в том же районе. Сельский почтальон с пиарной для 1985 г. фамилией Горбачев (удивительно чистый и светлый человек с васильковыми глазами) туда угодил, потому что повздорил с сельским начальством. Уверяю вас, все списано с натуры. И даже справку от врача-психиатра могу вам показать. Только одну буковку в фамилии врача поменял. Его фамилия Юнок. Мне говорят: про наблюдателей американцев выдумал, мол, где их всех хватит на наше вселенское раздолбайство. Вопрос, конечно, философский. Но в моей повести все честно. «Нельзя объять необъятное», — говорил американский, скорей всего, наблюдатель Козьма Прутков. Но то, что американцы видели, врезалось в их впечатлительные души, как питсбургер в гамбургер. Как-то в «Андроповские времена» я смотрел интервью с одним американским разведчиком, который, кажется в ГДР, перешел на нашу сторону. И вот, как он объяснил свое судьбоносное решение: «Мы вели обычное спутниковое наблюдение. Я вижу глухую деревню, едет какой-то тракторишко, на котором читается плакат: „С Новым годом!“ Я понял: такой народ победить невозможно!» Я, присоединяясь к мнению бывшего сотрудника ЦРУ, прошу вашего снисхождения к моей повести и поздравляю всех с Новым, после обещанного Конца Света, годом! И с Вечным Рождеством! Мир Вашему Дому!