Эту грязь не отмоешь дождями,
Этот мир не застелешь ковром,
Ложь играет заманчиво с нами,
Снами ловит в пространстве ином.
Для кого эти тонкие сети -
Разлинованной жизни острог?
Погибают безродные дети,
Их не слышит отвергнутый Бог.
Так глупцы попадают в ловушки
Кукловода души - палача.
И ломаются судьбы-игрушки
В беспощадных руках ловкача.
1
Когда над горами стало уже смеркаться, в дверь заглянула уборщица.
— Олег Сергеич, домой пора! Чай поздно уже, да и мне надо прибраться.
Барышев покинул свой кабинет на втором этаже лабораторного здания, спустился по лестнице и вышел на свежий, пахнущий ранним снегом воздух. Снег пошел совсем недавно. До этого вечера почти два месяца стояла сухая морозная погода — сначала в конце осени, потом в начале зимы, в декабре. И только теперь, когда до Нового Года оставалось всего две недели, пасмурный вечер окрасился снежными красками, а земля стала похожей на только что загрунтованный белыми мазками холст — казалось, что какой-то неведомый художник приготовил ее к созданию огромной картины в холодной тональности. Снег не падал, а струился под жёлтыми фонарями тихо и медленно, мелкими хлопьями. Барышев шёл к своему дому не спеша, оставляя на тротуаре одинокий контрастный след. Такие вечера напоминали ему маленький городок под Петербургом, где очень часто и так же тихо шёл точно такой же декабрьский снег.
«Родная кровь, сестра моя, Исмена…» (Софокл. «Антигона»)
«Русский человек без родни не живет» (пословица)
Тот день, в одночасье изменивший жизнь семейства Кругловых1, начался, как самый обыкновенный выходной. Ничто не предвещало приближения чрезвычайных событий. Однако, когда семья во полном составе сидела за обедом, раздался телефонный звонок. Услышав его, хозяйка, Зоя Ивановна, полная, фигуристая, властная на вид дама лет пятидесяти, покосилась на сидевшего рядом старшего сына Рубена, тридцатилетнего брюнета с восточными чертами лица. В свою очередь тот выразительно поглядел на младшую сестру Женю и мотнул головой в сторону звонившего телефона. Послушно вскочив с места, Женя подняла трубку:
— Алло! Здравствуйте. Мама, это тебя…
Зоя Ивановна с недовольной миной на лице поднялась из-за стола:
— Кого еще там…? Да. Я вас слушаю. Кого вам нужно? Елену Николаевну? Нет ее. Она уже год как умерла. Что-о? Хорошо, приезжайте. Когда? Да хоть сейчас. Мы будем ждать. До свидания.
Здравствуйте, дорогие друзья. Я счастлив и польщен, что вы нашли возможность, невзирая на погоду, придти поговорить о Гумилеве. Но, с другой стороны, мы с вами встречались и в такие, казалось бы, холода, чтобы поговорить о предмете куда менее увлекательном, например, о Горьком, что, видимо, можно считать сегодняшний случай еще сравнительно щадящим.
Гумилеву в русской поэзии во многих отношениях не повезло. Это фигура чрезвычайно мифологизированная. Мифологизированная прежде всего в том отношении, что собственные его литературные декларации очень часто принимались за чистую монету. Гумилев был человек теоретический. Человек, который старался страстно следовать собственным широко декларированным принципам и, к сожалению, на этом очень часто ломал себя.
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, —
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
Гробы улыбались,
и скалились страсти гробами.
Я пятилась задом,
а козлища стукались лбами.
Стихия ярилась,
и не было жалости места.
История злилась,
сжимая кинжалы протестов.
Шипели иуды,
стирая штаны лилипутам.
И падали люди,
вверяя себя жалким плутам.
Гробы заикались
и грызли проказу зубами.
Козлы улыбались
и яростно бились рогами.
Не так давно я написал для сайта «Православие.ру» статью о пощечине, которую отец Иоанн Кронштадтский получил в храме от некоего разнузданного субъекта. Статья была перепечатана во многих местах. Были на статью и отзывы. Некоторые удивили меня, если не сказать больше.
Среди реакций на материал серьезную долю составляют рассуждения на тему всепрощения, воспоминания евангельских слов о подставлении второй щеки после удара в первую и прочие вещи, сколь возвышенные, столь же и неуместные в данном случае. Я тогда выразил искреннее удивление, что молодой человек тот ушел из храма на своих ногах. Ведь ударить священника, стоящего с Чашей в руках, да еще такого (!) священника, да в храме, полном людей, было, конечно, не просто ошибкой или хулиганством. Речь шла о действии символическом. И не понимать этого так же неестественно, как ставить знак равенства между пролитием кофе на скатерть в ресторане и — умышленным уничтожением государственного флага. И там и там страдает кусок ткани, но в первом случае речь идет лишь о порче имущества, а во втором — о намеренном нанесении оскорбления целой стране.
Что приуныла, бедная Душа?
Тебя страшит разноголосье мнений?
Жизнь наша ни плоха, ни хороша:
Она из разных соткана мгновений.
Или с тщеславьем породнилась Ты –
Сестрою младшей
гибельной гордыни?!
Судьба поэта – не одни сады,
Но и пески зыбучие в пустыне.
И дифирамбы усладят твой слух.
И будет жечь злословия крапива…
Но в испытаньях закалится дух –
Благословляет Небо терпеливых.
Средь какофонии различных голосов
Ты слушай совести своей
тревожный зов.
Душа моя, что сделал я с тобой!
Завшивела вконец... и занедужила...
А ведь когда-то было... Боже мой!
Была одета и в шелка и, в кружево.
Заплата на заплате... Видит Бог -
Бродила ты околицей нехоженной...
Теперь вот - не пускают на порог...
Словами обзывают нехорошими.
На мне вина... теперь бы отмолить
Всё то, что жизнь перемолола в крошево.
Нескладно как... Но... как-то надо жить...
Не скажешь ведь - Прощай. Всего хорошего...
Терпи, душа. Поправим твой наряд.
Заштопается то, что отстирается...
Так вышло... Кто же в этом виноват...
Есть время для греха...
Есть время каяться...
Покажите мне свет, покажите мне выход отсюда:
Из глубин потаённых мятущейся в мраке души!
Я устал и ослаб, так что даже не верится в Чудо...
Боже мой, защити, поддержи, подскажи...
Мрак и холод - кошачьею лапой по сердцу...
Ни звонка, ни визита... Внутри и вокруг - пустота...
Как же мне в темноте отыскать потаённую дверцу
За которой томится забытая мной Доброта?
Как случилось, что сам я, своею рукой, добровольно,
Всё раздал, разбазарил, разрушил, отверг, погубил?
Предавал и лукавил...и бил - и жестоко и больно...
Что ж теперь мне понятно - за что я остался без сил.
На Тебя лишь надеюсь - Судья справедливый и строгий,
Милосердный и добрый, живущий на небе Отец!
Не бросай своё чадо на этой тяжёлой дороге,
Если путь ещё долог, если это - ещё не конец.
Мне бы капельку Веры - немножечко, чтоб укрепиться...
Мне бы капельку Силы - принять, одолеть, превозмочь...
Мне бы каплю Надежды - чтоб заново в Мире родиться...
Мне бы искорку Света - прожить эту длинную ночь.
Такая или нет — какая разница?
Другой не будет,
не сумею быть другой.
Не потому, что не смогу отважиться,
а потому, что стала я собой.
Какою быть — не спрашивай!
Не спрашивай!
Не притвориться, не сыграть теперь.
Я приоткрыла тайну жизни страшную,
и затворила за собою дверь.
Мой гроб некрашеным стоял —
всегда некрашеным.
Что проку красить то, что не живёт?
Вернусь однажды я —
к тебе вернусь однажды я,
когда Господь пшеницу соберёт.
Встав на путь больших скоростей,
Всё сложней становится мир.
Суета, поток новостей –
Гонят, оставляя без сил.
В сложном мире счастлив ли ты?
Распознал: где явь, где подлог?
Ждёт душа глотка простоты,
Ждёт минут без бурь и тревог.
У души лекарства свои,
Ей бы – в избавленье от мук –
Просто крепкой чистой любви,
Просто тёплых дружеских рук.
Сложного заумная суть
От людских сердец далека,
К сложному в беде не прильнуть…
Простота – ясна и легка.
Простоты венчает урок
Истины святой высота:
Прост превечный в Троице Бог
И душа по сути проста.
16.02.2011 г.
Айн Рэнд — литературный псевдоним Алисы Розенбаум (1905, Петербург — 1982, Нью-Йорк). Она родилась в семье аптекаря, училась в частной гимназии Стоюниной, в 1921 г. поступила в Петроградский университет на исторический факультет, который закончила в 1925 г., некоторое время работала экскурсоводом в Петропавловской крепости, написала статью об актрисе Поле Негри и брошюру о Голливуде. В начале 1926 г. эмигрировала в США, воспользовавшись приглашением знакомых из Чикаго. В США она вскоре вышла замуж за актера Фрэнка О'Коннора. Ее жизненный путь прошел попеременно через Голливуд и Нью-Йорк. Алиса Розенбаум зарабатывала на жизнь работой в сценарном отделе и в гардеробной. Ее творческий путь отмечен пьесой «В ночь на 16 января» (1933), которая некоторое время шла на Бродвее, далее последовал роман «Мы — живые» (1936). Небольшая повесть «Гимн» написана в 1937 г., но американских издателей не заинтересовала и была издана в 1938 г. в Англии. В отличие от других произведений эта повесть создавалась, как говорится, на одном дыхании. В США она вышла в свет вскоре после Второй мировой войны небольшим тиражом в издательстве с характерным названием «Памфлетчики». Некоторую известность Айн Рэнд принес роман «Источник» (1943), а следующий философско-фантастический роман «Атлант расправил плечи» (1957) сделал ее знаменитой. В дальнейшем вышло еще восемь книг — очерки на философские, социально-политические и экономические темы.
Великая Пятница — уникальный день по православному календарю.
Как объясняется в журнале Православие и Мир, «Это тот день в году, когда не служится Божественная Литургия: она считается совершённой Христом на Кресте… Пятница — день крестной смерти Христа — постный в течение всего года, в саму же Великую Пятницу соблюдается строгий пост: по уставу в этот день в принципе пища не вкушается»1.
И снова рвут его платье —
рвут, как прежде,
не ведая, что творят.
Словно смысл их в том,
чтобы целое разрывать на части.
И что потом делать с этим рваньём?
Кому оно нужно?
Никому!
И всё-таки рвут, рвут целое,
словно получают радость от этого.
Кто не умеет сшивать лоскуты
и штопать дыры,
тот рвёт платье на лоскуты,
чтобы потом плакать над ним.
А что ещё остаётся тем,
кто плакать над собой не может?
Колыбельная
Звёзды спят, и тихо-тихо
Ветер шелестит листвой.
С оленёнком олениха
Спят под старою сосной.
И у пальм, в стране далёкой
Долговязый спит жираф.
Мышь сопит в норе глубокой,
В лапке зёрнышко зажав.
Дремлют зайчик и лошадка,
Сонно шелестит камыш.
Все уснули сладко-сладко,
Ты один ещё не спишь.
Ангел радостно, не строго,
Тихо смотрит. Кротко ждёт.
Он твою молитву к Богу
Ночью звёздной понесёт.
И расскажет, не скрывая,
Обо всём, тебя любя.
Спи, малыш, душа святая.
Бог благословит тебя!
На санках
Санки с горки мчатся сами.
Все быстрее я лечу,
Потому что вверх ногами,
В снег лицом упасть хочу!
Мистер Воробей
В классе тихо. Только Миша
На доске примеры пишет.
Мистер Воробей летит,
С удивлением глядит:
«Кто шуршит, как озорник:
Шур-шур-шур, шик-шик-шик?»
«Мел, о мистер Воробей!»
«Вот не знал, что у людей
I
Село Уклеево лежало в овраге, так что с шоссе и со станции железной дороги видны были только колокольня и трубы ситценабивных фабрик. Когда прохожие спрашивали, какое это село, то им говорили:
— Это то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел.
Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик-дьячок увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре. И прошло уж много времени с тех пор, дьячок давно умер, а про икру всё помнили. Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали.
В многозвучье осенних рапсодий
Средь дождливых и солнечных тем
Есть одна из прекрасных мелодий –
Восхитительный бал хризантем!
В предвкушении чуда природы
Я вступила в заветный предел…
И в бурлящем потоке народа
Странный трепет душой овладел.
Известна забавная история о том, как двум людям показали фотографию человека, предварительно отрекомендовав его одному — как героя, другому — как бандита. И они сразу же принялись искать в его лице кто — признаки мужества и благородства, кто — злобы и жестокости. И, разумеется, нашли их. Однако человек, изображение которого им показали, на самом деле не был ни героем, ни негодяем. Таким его только увидели люди, поверившие в то, что им рассказали о нем. Но, в зависимости от этого, насколько различным было их мнение о внешности одного и того же человека!
А и в самом деле, удивительно, насколько противоположно разные люди подчас воспринимают одно и то же. Например, свое детство.
Осень-Печальница плачет дождём,
Слёзы роняет на жёлтые листья.
Грозди калины пылают огнём.
Сумерки, вечер, темнеет так быстро…
Свежим потоком ворвался в окно
Воздух осенний – пахучий и пряный.
Тихое счастье… Какое оно
В месяц дождей и прохлады желанной?
Выйду я в сад, полной грудью вберу
Запах, похожий на ладан Афонский.
Мокрую лавку под клёном протру,
Влагу смахну с каждой узкой полоски.
Сяду на лавочку, шарф простелив,
Зонтик шатром над собою раскрою.
Дождь барабанит знакомый мотив,
Клён-дирижёр машет веткой-рукою.
