Мастерство

Я не утверждаю, что умею рассказывать так, как нужно. Я только утверждаю, что знаю, как нужно рассказывать, потому что в течение многих лет мне почти ежедневно приходилось бывать в обществе самых умелых рассказчиков.

Рассказы бывают различных видов, но из них только один по-настоящему труден — юмористический рассказ. О нем главным образом я и буду говорить. Юмористический рассказ — это жанр американский, так же как комический рассказ — английский, а анекдот — французский. Эффект, производимый юмористическим рассказом, зависит от того, как он рассказывается, тогда как воздействие комического рассказа и анекдота зависит от того, что в нем рассказано.

Юмористический рассказ может тянуться очень долго и блуждать вокруг да около, пока это ему не прискучит, и в конце концов так и не прийти ни к чему определенному; комический рассказ и анекдот должны быть короткими и кончаться «солью», «изюминкой». Юмористический рассказ мягко журчит и журчит себе, тогда как другие два должны быть подобны взрыву.

Лопе да Вега написал как-то: «Если хорошо сказано, то не все ли равно, на каком языке?». И действительно, целый ряд давно ставших русскими фразеологизмов имеет иностранного автора. Например, всем известны слова реформатора Церкви Мартина Лютера: «Не следует ребенка вместе с водой выплескивать из ванны».

«Уповать на Бога, но держать порох сухим», — приказал форсировавшим реку солдатам Оливер Кромвель. Первую часть фразы забыли, а вторую помнят до сих пор.

«Лучшее — враг хорошего», — между делом бросил в вечность Вольтер.

Раёшный стих, раёк — древнейшая форма русского народного дисметрического стиха (верлибр) со смежными рифмами, определяемого интонационно-фразовым и паузным членением. Короче говоря, это рифмованный фразовик. Тематика и жанры раёшного стиха самые разнообразные: от злободневной сатиры до веселого балагурства. Большинство народных театральных пьес и тексты представлений для народного кукольного театра (вертеп, петрушка, балаган) составлялись в форме райка, необычайно подвижной по своей структуре и наиболее подходящей для импровизационных выступлений на сцене.

Пример раёшного стиха (из книги «Народно-поэтическая сатира», Л., 1960):

Была ли советская поэзия? — Можно ответить двояко (хотя есть и третий вариант: не было ни «советской», ни «поэзии»): «советская была — поэзии не было»; или — «поэзия была — советской не было». Игровое — такое — отношение к поэзии («поэзия больна», «поэзия в упадке», «поэзия переживает кризис» и «поэзия исчезает») как раз порождение безответственной и невежественной во все времена толпы, записывающей поэзию в стихописательство и определяющей ее по разряду текущей литературы. Критика всегда была склонна к эпитетной избыточности, погружая понятие поэзии и понятие о поэзии в плеоназм, в тавтологическое состояние штампа, клейма и т.п.; ср.: метафизическая поэзия, поэзия символизма, модернистская поэзия, авангардная поэзия; или — поэты-почвенники, или крестьянская поэзия, городская поэзия, интеллигентская поэзия, религиозная лирика, духовная поэзия, филологические стихи, патриотическая лирика, философская поэзия, поэзия экспрессионизма и импрессионизма, ироническая поэзия и т.д. Поэзия как сущность, как некая до сих пор неопределенная субстанция (так же как слово / лексема / понятие / денотат) не нуждается в позиции адъектива-определения. Поэзия — явление волшебное, загадочное, мистическое, божественное (но иногда все-таки вербализованное) — постоянно и насильно притягивается кем-то к сферам, которые в ней не нуждаются: к социальности, к политике, к экономике, к эстетике (формальной, естественно), к борьбе борьбы с борьбой (термин Ю. Коваля).

Доклад на международной конференции в Кракове 3—4 июля 2012 года

Существует известная история, анекдот о том, как наш знаменитый историк Василий Ключевский, профессор Московской духовной академии приветствовал одного новопостриженного академического монаха такими словами: «Поздравляю вас с принятием ангельского образа, желаю вам не потерять облик человеческий». Думаю, что эти слова применимы ко всем родам духовного служения. Человек, становясь монахом или священником или принимая любой другой сан, призван не превращаться в небожителя, а прежде всего оставаться или, скорее, становиться — человеком. Вообще человек (anthropos) — то есть «повернутый вверх», чело, обращенное к вечности, — это звание, которое еще надо заслужить, это очень высокое имя. Наша конференция, посвященная человеку в современном мире, — тому подтверждение.

Конференц-зал в библиотеке «Русское Зарубежье» не то чтобы переполнен людьми — вниманием. Есть такое выражение: «Воздух гудит от напряжения». Очень похоже. На сцене по очереди выступают сначала хозяйка вечера, потом ее гости, а когда в половине десятого вечера отключаются микрофоны, в зале это замечают не сразу. И сидят еще около получаса.

Ольгу Седакову представлять не надо — знаменитый поэт и филолог. Ее книга «Апология разума», презентация второго (фактически — четвертого, если считать итальянское и пиратское) издания которой проходила 20 февраля, написана именно поэтом и филологом. В своей работе Ольга Александровна вступает в диалог с мастерами слова разных эпох: Данте — Пушкин — Гете — Пастернак — Аверинцев.

А по ходу дела решает философскую в изначальном понимании философии задачу — преодолевает разрыв между «сердцем» и «разумом».

Монтень в главе «О силе нашего воображения» пишет: «…Я заклятый враг всяческих обязательств, усидчивости, настойчивости; нет ничего столь противоречащего моему стилю, как пространное повествование; я постоянно сам себя прерываю, потому что у меня не хватает дыхания; я не обладаю способностью что-либо стройно и ясно излагать; я превосхожу, наконец, даже малых детей своим невежеством по части самых обыкновенных, употребляемых в повседневном быту фраз и оборотов».

Право, не знаю, как отнестись к этому заявлению… Думается, все же, Монтень не лукавит, и тому доказательства — его сочинения. Например, в той же главе он повествует о самых разнообразных предметах, смешивая вероятное с фантастическим, постоянно уходя прочь от темы, но по-видимому нисколько об этом не заботясь. Мысль его не повествовательна: она не идет последовательно от события к событию, которые расположены по степени возрастания и убывания их значимости, но словно кружит вокруг да около, подхватывая частности, вспоминая бесконечное количество относящихся или вовсе не относящихся к делу забавных и нравоучительных примеров. Повествование можно оборвать на любом месте — и возобновить на любом. А названия глав так мало связаны с содержанием, что их можно тасовать как колоду карт.

«Отношение к строке должно быть равным отношению к женщине в гениальном стихотворении Пастернака» — написал Маяковский в статье «Как делать стихи» и как образец совершенства приводит четверостишие, которое знает сегодня наизусть даже далекий от поэзии человек:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.

Четверостишие это из стихотворения «Марбург» (1917).

Марбург: незадавшийся роман с философией

Борис Пастернак, студент историко-филологического факультета Московского университета, рано «заболел» философией. В Москве он слушал лекции Г. Шпета. Скрябин, у которого Пастернак учился музыкальной композиции, считал философию необходимой основой творчества. Юноша верил учителю. Марбургская школа привлекла юного Пастернака реалистическим подходом к источникам, самобытностью и историзмом. Два года слово «Марбург» не сходило у него с языка, и в 1912 году он отправился в город своей мечты. Здесь он прослушал курс главы философской школы неокантианцев Германа Когена. Немецкий язык юноша знал с детства, а неокантианство привлекало его этическим пафосом.

Читать я начал лет в шесть. Очень увлекался фантастикой, взахлёб прочёл «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, впрочем, мгновенно прочитывал все книги на эту тему, которые взять в библиотеке тогда можно было только по блату. Потом меня уже знали во всех окрестных библиотеках и не удивлялись, если я два раза в день заходил поменять книжки.

Если б я верил в то, о чем пишу, то моё место было бы в ближайшем психиатрическом стационаре.

Скажу как бывший врач-психиатр: объявлять себя Наполеоном среди душевнобольных уже давно не модно. Сейчас в фаворе экстрасенсы, контактёры с внеземным разумом, люди-рентгены и современные известные личности.

Писатель не должен врать и подстраиваться под какую-то аудиторию. Писатель должен в первую очередь работать для себя, только при этом условии он будет писать честно.

Были и будут люди, которых раздражает все, что делает Церковь, — считает ответственный редактор газеты «Церковный вестник» и «Журнала Московской Патриархии», секретарь комиссии Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви по вопросам взаимодействия Церкви, государства и общества Сергей ЧАПНИН. Но на признании того, что у Церкви есть враги, нельзя останавливаться. Причины для критики действительно есть.

— Еще около 15–20 лет назад общество было в массе положительно настроено к Церкви, сейчас создается ощущение, что ситуация изменилась.

— Я не сторонник романтического отношения к советскому прошлому. И про 1990-е годы не стоит создавать новые мифы. Да, 20 лет назад Советский Союз рухнул, но во власти всех уровней по-прежнему сидели коммунисты, и отношение к Церкви никак нельзя было назвать положительным. Для партийной номенклатуры Церковь оставалась недобитым врагом, КГБ только-только закончило следить за активными священниками, влиять на избрание епископов и назначение настоятелей храмов. Взаимодействие с властью по-прежнему складывалось крайне трудно. Невозможно было, пожалуй, только одно — продолжать игнорировать просьбы православных об открытии храмов.