Борис Пастернак: Под знаком Германии (Грета Ионкис)

«Отношение к строке должно быть равным отношению к женщине в гениальном стихотворении Пастернака» — написал Маяковский в статье «Как делать стихи» и как образец совершенства приводит четверостишие, которое знает сегодня наизусть даже далекий от поэзии человек:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.

Четверостишие это из стихотворения «Марбург» (1917).

Марбург: незадавшийся роман с философией

Борис Пастернак, студент историко-филологического факультета Московского университета, рано «заболел» философией. В Москве он слушал лекции Г. Шпета. Скрябин, у которого Пастернак учился музыкальной композиции, считал философию необходимой основой творчества. Юноша верил учителю. Марбургская школа привлекла юного Пастернака реалистическим подходом к источникам, самобытностью и историзмом. Два года слово «Марбург» не сходило у него с языка, и в 1912 году он отправился в город своей мечты. Здесь он прослушал курс главы философской школы неокантианцев Германа Когена. Немецкий язык юноша знал с детства, а неокантианство привлекало его этическим пафосом.

Марбург поразил тем, что «история здесь становится землею»: здесь нет «остатков» старого Марбурга, а есть просто старый Марбург, и он ежечасно соприкасается с ним.

Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм. Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. И всё это помнит и тянется к ним. Всё — живо. И всё это тоже — подобья.

По приезде Пастернак убедился в том, что Коген состарился: «Он сейчас седой, седой — Бальзак. Громадный глухой и улыбающийся. Но он еще гениален… Я не стану его учеником: я опоздал — это последний семестр его преподавания…»

Дело не в опоздании Пастернака и не в старости Когена. Дело, скорее всего, в том, что он увидел в старом профессоре Фауста, не усомнившегося, в отличие от гетевского героя, ни в себе самом, ни в отвлеченном познании, и не захотел стать при нем «подручным» Вагнером. Он не только слушал лекции профессоров, он наблюдал их учеников и назвал всех скопом — страшно вымолвить — «скотами интеллектуализма». Как тут не вспомнить язвительные отзывы Гейне о профессуре Геттингена!

Сухой теории Пастернак предпочел древо жизни, что вечно зеленеет. «Сестра моя — жизнь» — такое название книги лирических стихов появилось неспроста. В Марбурге состоялось второе рождение Пастернака как поэта. Об этом он позже рассказал в «Охранной грамоте». Для себя он всё решил: «Прощай, философия, прощай, молодость, прощай, Германия!»

Памяти боготворимого Рильке

Десятилетним гимназистом Пастернак встретил на железнодорожном разъезде в России великого австрийского поэта Райнера-Мария Рильке, направлявшегося с визитом в Ясную Поляну. Это был второй приезд поэта в Россию, его увлекла сюда Лу Андреас-Саломе, его идеальная возлюбленная.

Спустя десятилетие Борис Пастернак вместе с отцом, известным художником, будет стоять у гроба Толстого в Астапово. А еще через десять лет Рильке будет взахлеб писать о замечательных стихах Пастернака, которые он прочел во французском журнале. В письме к Марине Цветаевой от 3 мая 1926 г. он признается, что «читал их по-русски с трепетом и увлеченностью». Вот такое скрещение судеб, скрещение имен, скрещение времен…

Рильке — это ХХ век в поэзии. Первые опыты переводов Пастернака из Рильке относятся к 1911–13 гг, среди них — два реквиема. Первый реквием «По одной подруге» посвящен художнице Пауле Модерзон-Бейкер, с которой он познакомился в Ворпсведе у Генриха Фогелера. Ей принадлежит не вполне законченный портрет Рильке, который считается шедевром экспрессионизма. Пауле был 31 год, когда она умерла в конце 1907-го, рожая своего единственного ребенка. Стихи явились спустя год после катастрофы.

Я чту умерших и всегда, где мог, давал им волю и дивился их уживчивости в мёртвых, вопреки дурной молве. Лишь ты, ты рвешься вспять. Ты льнешь ко мне, ты вертишься кругом и норовишь за что-нибудь задеть, чтоб выдать свой приход…

Рильке формулирует в стихотворении эпос любви, не устремленной к обладанию:

Вся любви премудрость — давать друг другу волю. А держать не трудно, и дается без ученья.

Второй реквием посвящен девятнадцатилетнему поэту графу Вольфу Калькройту, покончившему с собой в 1906 г. Известность получила, прежде всего, последняя строка реквиема, о которой Готфрид Бенн уже в старости сказал как о девизе всего поколения: «Кто о победе будет говорить? Нам надо выстоять — и это всё…» У Пастернака это звучит так: «Не до побед. Всё дело в одоленьи».

Пастернак обратился к Рильке с письмом: «Великий, обожаемый поэт! Я Вам обязан основными чертами моего характера, всем складом духовного существования. Это Ваши созданья. То, что я чудом попался Вам на глаза, потрясло меня. Известие об этом отозвалось в моей душе подобно току короткого замыкания. До сих пор я был Вам безгранично благодарен за широкие, нескончаемые и бездонные благодеяния Вашей поэзии. Теперь я благодарю Вас за внезапное и сосредоточенное благодетельное вмешательство в мою судьбу…»

Получив письмо Пастернака, Рильке посылает ему свои «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею», сопроводив словами: «Как поблагодарить мне Вас, давшего мне возможность увидеть и ощутить то, что Вы в себе так чудесно преумножили? То, что Вы уделили мне столь большое место в своем духовном мире, делает честь щедрости Вашего сердца».

Пастернак не ответил на письмо, надеясь на личную встречу. Но не сложилось. И он посвятил памяти Райнера Мария Рильке (тот умер в 1927 г.) книгу автобиографической прозы «Охранная грамота» (1931 г.), в которой высказал свои представления о природе художественного творчества.

У книги есть незавершенное послесловие, обращенное к Рильке, исповедальное послание к нему в иной мир. В нем Пастернак открыт своему кумиру в самом интимном: «Преступным образом я завел то (семью — Г.И.), к чему у меня нет достаточных данных, и вовлек в эту попытку другую жизнь и вместе с ней дал начало третьей». Он представляет Рильке двух любимых им в ту пору женщин, набрасывая удивительные по глубине постижения портреты своей жены и той, которая вскоре займет ее место.

Под чистый, как детство, немецкий мотив…

Этой строкой заканчивается стихотворение, начатое в том же 1931 году и писавшееся 20 лет. В нем — картина дачной идиллии с реальными бытовыми мелочами и пейзажами. Ее обрамляет, объединяет и пронизывает музыкальная мелодия Брамса.

Годами когда-нибудь в зале концертной Мне Брамса сыграют — тоской изойду. Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый, Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Имена немецких композиторов, будь то Моцарт, Бетховен или Шуберт, звучат во многих стихах Пастернака. Но здесь мелодия Брамса становится источником множества ассоциаций. Она объединяет молодых людей в прочное сообщество:

И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.

Четыре семейства — это сам Пастернак с женой Евгенией Владимировной, художницей, и их сыном Женей, это знаменитый исполнитель Брамса Генрих Густавович Нейгауз и пока еще его жена Зинаида Николаевна, которая скоро станет женой Пастернака. Пока они отдыхали на даче в Ирпени под Киевом, семейная драма уже назревала. Еще два семейства — это семьи брата Александра Леонидовича и В. Ф. Асмуса.

«Под чистый, как детство, немецкий мотив» развивалась большая любовь и одновременно — нравственный конфликт. Большая любовь — всегда переворот. Решения разума и нравственной воли, обращенные против нее, не имеют силы. Но такова диалектика большой любви, что она не соглашается ставить себя вне нравственного закона из уважения к своей чистоте. Жертвой этой трагической диалектики оказался и сам Пастернак.

«Чистый, как детство» — это и о нем самом. Не случайно Ахматова отмечала эту его детскость до седых волос:

Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

«Чистый, как детство, немецкий мотив» относится не только к Брамсу, но и ко всему немецкому искусству, которое на протяжении всей жизни занимало воображение Бориса Пастернака. Чистота, искренность и непосредственность, открытость, правдивость и незащищенность — вот что было ему родственно, что привлекало в творчестве любимых Рильке, Клейста, романтиков, Шиллера и Гёте.

По жизни — с «Фаустом» Гёте

Поэзия Гёте привлекала Пастернака еще в юношеские годы. Среди стихов и набросков 10-20-х годов есть посвященные Фаусту, Мефистофелю, Маргарите. Есть перевод вступления к незаконченной мистической поэме Гёте «Тайны» (1919 г.). Уже тогда он, проявляя юношескую дерзость, заново переводил стихи Гёте и Гейне, уже переведенные до него русскими классиками. Он убежден, что у каждой эпохи должен быть свой Гёте, прочитанный заново, более понятный современникам.

Актуальность народной немецкой легенды о докторе Фаусте в том, что она раскрывает механизмы соблазнения злом, а также показывает психологию человека, принимающего решение о проведении эксперимента над собой. Развитие науки в ХХ веке продемонстрировало нам, что гений и злодейство совместимы. Об этом роман Томаса Манна «Доктор Фаустус» (1947 г.).

Пастернак интенсивно работал над переводом «Фауста» в годы войны. Подвиг Гёте состоял в том, что он соединил просветительскую критику с идущим из глубины веков горячим правдоискательством немецкого народа. Гёте усовершенствовал стих Ганса Сакса, нюрнбергского сапожника-мейстерзингера ХVI в., сообщил ему замечательную гибкость интонаций, как нельзя лучше передающих и соленую народную шутку, и взлеты ума, и тончайшие движения чувства. Всё это богатство языкового и стилевого многообразия оказалось по плечу Пастернаку. Перевод Пастернака вышел после войны.

Что тут началось!

Сам интерес поэта к Германии и немецкой культуре расценивался как предательство. Даниил Данин в книге «Бремя стыда. Пастернак и мы» (1996 г.) приводит письма Вс. Вишневского 46–47 гг., в ту пору редактора журнала «Знамя», в которых тот «докладывал наверх» о пронемецких разговорах Пастернака, который якобы ждал прихода гитлеровцев в октябре 41-го.

Нужно помнить, что Сталин в свое время произнес фразу, имея в виду стихотворение Горького «Девушка и смерть»: «Эта штука будет посильней, чем „Фауст“ Гёте». Стало быть, творение Гёте нужно было принизить уже по этой причине. Появились разносные рецензии, в которых претензии высказывались и к переводчику, и к автору. Главные недостатки: не раскрыто «всевластие денег» и опасности капитализма, не осуждено должным образом «проклятие веры», не показано, сколь опасен пафос отрицания, у героя отсутствует жизнеутверждающее мироощущение.

Секретарь Союза писателей Вишневский пенял своему заместителю по журналу Ан. Тарасенкову за то, что тот взялся за подготовку пастернаковского «Избранного» и стал «апологетом аполитичного, стихийного, мечущегося поэта».

Травля в связи с переводом «Фауста», была лишь первой репетицией того шквала угроз и обвинений, который обрушился на поэта после публикации за рубежом «Доктора Живаго».

www.partner-inform.de