Душа моя, словно собака плешивая,
Бредет и дрожит, не прибита пока.
И дребезжит, словно банка консервная,
Которую пнули ногою слегка.
Душа, как же можешь ты так опускаться?
Ты создана Богом для лучших идей!
Он дал тебе выбор: иль ввысь подниматься,
Или влачиться по жизни своей.
Вино не лечит сердца грусть.
Устал народ от дум о хлебе.
В стране, огромнейшем вертепе,
Стихи не учат наизусть.
Клич распродажи и гроши
Грошовым звоном опъянили.
И люди как-то вдруг забыли
Величие своей души.
Понимание — двуединый процесс. Это — (1) очерчивание фигуры понимаемого предмета и, следовательно, движение по периферии понимаемого; а также это — (2) проникновение в средоточие понимаемого, его сердце.
В завершённом процессе внешняя полнота содержания синтезируется с внутренней проникновенностью в целостном смысловом лике понятого.
Взятый более со стороны внутренней этот лик есть понятие, со стороны внешней — имя. Имя заряжено понятием, понятие прикрываемо именем, понятие сказывает себя в имени, хотя потенции раскрытия себя получает, лишь укореняясь в речи (устной или письменной) — сочетании имён.
Лишь потенции, так как понятие одействотворяется лишь энергией понимающего субъекта. Но речь — всегда обращение к такому субъекту и исполняющийся поиск такого субъекта — субъекта её понимания. Понять речь — значит раскрыть оболочки имён, обнажить понятия, то есть сердца понятых предметов, сердца, законсервированные в именах.
Чрез имя и речь предмет получает традицию своего понимания.
Не распятый — не Христов
Где бы я ни был, в уединении ли, или в обществе человеческом, свет и утешение изливаются в мою душу от креста Христова. Грех, обладающий всем существом моим, не престает говорить мне: «Сниди со креста». Увы! схожу с него, думая обрести правду вне креста, — и впадаю в душевное бедствие: волны смущения поглощают меня. Я, сошедши с креста, обретаюсь без Христа. Как помочь бедствию? Молюсь Христу, чтоб возвел меня опять на крест. Молясь, и сам стараюсь распяться, как наученный самым опытом, что не распятый — не Христов. На крест возводит вера; низводит с него лжеименный разум, исполненный неверия. Как сам поступаю, так советую поступать и братиям моим!..
Трудно здоровому среди больных. Тяжело умному в обществе глупых. Непросто праведнику среди грешников. Какой мукой для Христа, безгрешного и чистого, было пребывание в мире людей, знает только Он. А ведь Его взору открывалось закрытое для нас — тайные помышления и движения сердца. Все грехи мира были перед Его глазами, и на Его плечах.
Страстная Седмица есть время максимальных испытаний Богочеловека, как духовно-нравственных, так и физических. Крест непонимания и ненависти, несомый Спасителем в дни Его проповеди, в Великую Пятницу соединился с Крестом Распятия. Из кошмара страданий Господних, из пролившихся на Голгофе Крови и воды родилась новая (и последняя) эпоха духовной истории человечества — христианство.
Сегодня мы вступили в отсчет последних пяти дней земного пути Иисуса. Церковь, Тело Христово, в мистическом смысле являет служение Спасителя на земле, и ей дается благодать духовного сопереживания главных событий Его жизни. Церковь разделяет со своим Господом тяжесть Его Креста, и вместе с Ним стремится к воскресению из мертвых, умирая для мира, греха, страстей.
Недавняя новость о закрытии московской библиотеки им. Данте Алигьери взбудоражила не только библиотечное сообщество, но и простых горожан, которые бурно высказывали свое недовольство таким решением департамента культуры столицы. В итоге — приказ отменили, но разговоры о том, что библиотеки будут закрывать из-за их нерентабельности, продолжают циркулировать. Какая задача у библиотек в наши дни, когда есть телевидение, радио, а главное — интернет, нужна ли реформа библиотечного дела и есть ли польза от акций, подобных «Библионочи», рассказал экс-директор «Ленинки», а ныне директор Российской национальной библиотеки Александр Вислый.
— Александр Иванович, каков сейчас критерий востребованности библиотек? Нужны ли маленькие городские библиотеки, во всяком случае в таком количестве, как сейчас? Например, в Москве их около 500.
— Вопрос понятен. Давайте сначала вспомним историю. Первой библиотекой в России была библиотека при Кунсткамере, при Петре I. Когда решался вопрос, как привлечь народ в эту библиотеку, был разговор между Петром I и генерал-прокурором города, который выступал за то, чтобы брать с людей деньги за посещение библиотеки. На что Петр сказал: «Ну кто же пойдет читать мои книги за свои деньги? Нет, давайте по-другому». Было решено: тому, кто придет в библиотеку, на выходе давать чашку кофе или рюмку вина. И это работало. Главному библиотекарю Кунсткамеры выдавались 200 рублей — сумасшедшие деньги по тем временам — на то, чтобы эту чашку или рюмку обеспечивать. Вот с этого начинались библиотеки — людям еще приплачивали, чтобы они шли в библиотеку. А самый расцвет библиотек начался, как ни странно, с большевиков, потому что они прекрасно понимали, что значит печатное слово. По сути дела, и революция-то была построена на «Искре», листовках и прочей печатной пропаганде. И большевики понимали, что единственный канал связи с народом в то время, когда не было радио и телевидения, — это печатное слово. А через кого это слово распространять? Через библиотеки. Тогда все озаботились поголовной грамотностью и развитием библиотечной сети.
Не церемонясь, Эккель поймал Таню за руку и развернул лицом к себе.
Его лицо с квадратным подбородком горело лихорадочным торжеством пьяницы в предвкушении обильной выпивки.
— Мадам Горн, Таня…
Прежде он никогда не называл её по имени, и Таня думала, что он его не знает.
Большие руки с перстнем на пальце в виде львиной головы крепко легли на её плечи, больно упираясь в кожу.
Она попыталась вырваться:
— Что вы себе позволяете, герр офицер?! Немедленно отпустите меня!
Обращаться к нему по имени было противно.
Утихни, сердце, удались
От тех пределов, где орлами
Над пропастью кружится мысль,
Гуляют помыслы стадами.
Мгновенью горней тишины
Отдайся, сердце, без остатка.
Душа моя, зерно Весны
В безмолвии прозябни сладком.
1
Мы злее, чем кажемся, гораздо злее. И порой наша злость здоровее нашей доброты. Не зря сердце и сердиться — однокоренные слова. Сердце начинает сердиться, когда утрачивает своё серединное положение, когда под воздействием тех или иных сил происходит смещение, искривление в какую-то сторону. И это — хорошая злость, полезная, потому что перекос — это нездоровье, искажение, промах, неправда, несчастье. Перекос должен быть обнаружен.
Когда мы хотим быть добрыми (казаться, выглядеть, иметь бонусы доброго), мы лишь имитируем, и оттого вскоре можем явить себя во всей «красе» утратившего равновесие человека.
От чего зависит равновесие? От нас? От внешних обстоятельств? Есть такие обстоятельства, в которых любой рискует стать не тем, кем есть.
***
— Благо же, благо же, — говорили ей.
— Надо же, надо же быть среди людей.
Ты ведь не монашка, пожалей себя.
Веселись, как прежде, мы — твои друзья!
Помоги мне, Боже, не вернуться вспять.
Жизнь мирская манит, а душе страдать.
«Трость колеблет ветер» — это про меня.
Это искушения, искушения…
И вновь меня тянет на Сретенку,
Где древний стоит монастырь.
Увидеть в окошке отметинку,
Как ночью читают псалтирь.
Здесь пламя свечей, словно лезвие,
Как нож в непроглядную тьму.
Бегут облака в ночи резвые,
Давая возможность холму
Поднять купола над округою,
Звенеть колокольным ручьем.
Горячей молитвой, упругою,
До звезд доставая плечом.
Гулко звенят барашки весны
На веточках вербы, в руках прохожих.
Людям на радость освящены.
Дома мы их под иконы положим.
Молчим под дождём мы и вербу несём.
Ветер с лица осушил слёзы.
В Страстную, увидишь: да, мы все умрём,
Слушай, о чём поют берёзы.
Нам в храме места не хватило,
И мы на улице гуляли.
Там солнце радостно светило,
а дети в салочки играли.
У храма чей-то громкий возглас:
«Детей пустите!» возмущался.
Младенец плакал в полный голос,
Хор благочинно петь пытался.
Бабульки с вайей набежали:
«Когда кропить будут?»
«Не знаем!»
«А Вы не скажите?»
«Позднее!» — кто-то старушкам отвечает.
Столько людей на обедне бывает не часто —
С ними вместе молиться
Кротко вошла весна.
О колебании сердца хочет сказать пастырь.
Но в гуле сердец речь его почти не слышна.
Храм нетерпеливо весенним праздником дышит.
Могут толкнуть в спину.
Каждый друг другом любим.
Веточку вербы стараюсь держать я повыше.
Ныне к спасению близок Иерусалим.
"Пойдём и мы
умрём с Ним вместе!"1
Что можно тут ещё сказать?
Сегодня Бога на Голгофу
уже начнём мы провожать.
Уже привязан тот осляти,
и срезаны с ветвей цветы,
и древо ждёт Его Распятья,
объятья распахнув свои.
Заточены уже и гвозди
и побелен, наверное, плат,
и губка с уксусом и трости,
чтоб кости пробивать, стоят
уже готовые к Свершенью,
к Суду над Богом… Только смерть
уже дрожит пред Воскресеньем!
Пойдём и мы сегодня с Ним!
1. Слова апостола Фомы. Ин.11:8,16
Должно быть, Марфа — старшая сестра.
И потому она всегда хлопочет…
В семье ведь старший — хочет иль не хочет —
заботиться он должен о других.
Мария — младшая. Она —
избалована лаской и любовью —
земноё всё её не беспокоит,
её удел — сидеть у ног Твоих.
А Лазарь, брат, родился меж сестер,
второй ребенок. Марфа помогала
его растить, возможно, пеленала,
играла с ним, как нянька или мать.
Под утро и ночь мне обузой,
Бессонница в окна глядит.
Луна уплывает медузой,
Спасаясь от облачных свит.
Всё дальше спешит к горизонту
В светлеющий синий простор,
Ей птицы запели вдогонку,
Нескладно сливаются в хор.
И с каждой минутой всё ярче,
Всё чище, светлей небосвод,
Завидная доля неспящей
Встречать за окошком восход.
Сползает ночная короста,
Вскрывая простор новизны,
Рождается утро так просто,
Ещё одно утро весны!
У него рыжая, солнечная борода. И на душе от него так же солнечно.
Мы познакомились давно, я даже не помню когда, при каких обстоятельствах. Помню только, что любила у него исповедоваться.
Человечность, доброта, тонкость чувств, искренность. Он понимал меня, а я ещё та штучка — сама себя не всегда понимаю. Он никогда не лез в душу, не царапал сердце, не обличал.
— Горя в жизни и без нас хватает, — говаривал он. — Человек человека должен поддерживать. Надо костылём быть для ближнего, а не палкой.
Таким и был отец Онисим — утешающим, утишающим страсти и скорби. В любой беде на него можно было положиться, как на отца.
Как-то я пригласила его в гости. Перед входом в подъезд пропускаю его вперёд, а он, наоборот, меня пропускает. Из вежливости. Стою на своём, не иду — его пропускаю. Так и танцуем перед дверью: кто кого. И тогда он говорит:
Утешь меня, Господь, прошу, утешь!
В моей душе безудержный мятеж.
В моей душе бездонная тоска —
по Целому. Скрипит во мне доска
чужого гроба — в сердце ржавый гвоздь.
Я — лист живой и винограда гроздь...
Лоза моя, пробитая насквозь,
утешь меня!
28.05. 2013
Не нами проиграна битва,
не нами проложен маршрут —
так пусть не стихает молитва,
которую ангелы ждут.
Упавших поднимем на плечи
и скорбную песнь воспоём.
Далече, уходит далече
заблудший, забывший свой дом.
Опомниться он не успеет:
закроют глаза и уста —
Господь, может быть, подоспеет,
и то, если скорбь не пуста.
