А Русь незыблемо стоит

Какая нежность в цвете розовом
зари по краешку небес.
Живем с тобой в краю березовом,
нам дарит сказки русский лес.
Земля, наполненная негою,
в себе мощь русскую таит.
Терзали милую набегами,
а Русь незыблемо стоит!
Пусть все течет и изменяется,
но вера крепнет, как гранит.
Пусть Милость Божия не кончается,
Россию-матушку хранит.
...Заря румянит светом розовым
лазурный краешек небес.
Встречает утро край березовый
и величавый русский лес...

Пробуждение

Останься там, в истоках Мирозданья,
Купаясь в неге юной созерцания,
Где каждых вздох, как трепетный сонет,
Там  звезды дарят тихое мерцание,
Предвидя дивный утренний рассвет —
Пока заря пришлет свое признание.

Земли луч солнца бережно коснется,
И заскрипит журавлик у колодца,
Умоют росы травы и леса,
И жаворонка песня вдруг прольется,
Лазурью засверкают небеса —
По Воле Бога новый день начнется...

Никтоже таков друг (из молитвы Ангелу Хранителю)

Потоком собственных страстей ты унесён далече,
всех сердцем привечал гостей — с секирой ли, с картечью…
Ты душу сделал проходной, сквозит в ней ветер блудный.
И сам себе как неродной. Потерь ужасных груды.

А Ангел твой со скорбным взором поодаль шествует вослед,
ему б оставить тебя скоро, а он пытается на свет
тебя извлечь из чёрной бездны, омыть слезами, обласкать.
Он знает, что не безполезно любовью душу согревать.

За линией света

живые и мертвые встанут в единую цепь...

сомкнутся ряды... не останется места для страха.

не важно, где родина тела — пустыня ли... степь...

своя ли... чужая... — история или рубаха.

дойти бы, без фальши, до линии света — конца

тоннеля земного, — бесследно грехи отмывая...

и внутренним солнцем подсветится кожа лица,

и золотом сердца зальется межа огневая.

За Эвридикой

                             «Не оглядывайся, Орфей».
                                     Татьяна Алюнова

Оглянулся несчастный Орфей —
                   Эвридике в погибель взгляд;
Ты осталась в стране теней,
                              Нет оттуда пути назад.

Хочешь, пламя церковной свечи
                 Станет светом потухших глаз?
Только, видя его, не кричи,
                        Чтобы снова свет не погас.

Может, песни святых панихид,
                         Евхаристии вечной канон
Успокоят боль от обид,
                     И в псалом обратится стон?!

Последнее лето

Будь добрее, чем принято, ибо у каждого своя война, бои и потери. Живи просто, люби щедро, вникай в нужды другого пристально, говори мягко... А остальное — предоставь Господу. Именно любовь, - ни вера, ни догматика, ни мистика, ни аскетизм, ни пост, ни длинные моления не составляют истинного облика христианина. Все теряет силу, если не будет основного — любви к человеку.

Святитель Лука (Войно-Ясенецкий)

Никого. Ни чужих, ни своих.
Беззакатная светит надежда
У палат безнадежно больных.
Что им солнце, еда и одежда

Или чья-то весёлая жизнь?
Когда входишь сюда, понимаешь:
Все тревоги твои — миражи,
И у жизни есть правда другая…

Добрый пастырь из Кронштадта (Страсти по Иоанну)

Памяти моего папы

Необходимое предисловие

В нашем дворе на улице Советской жил дядя Ваня. Это было давно. Очень давно. Нет уже того дворика, и улица изменилась до неузнаваемости, да и сам дядя Ваня умер лет сорок назад, но почему-то я до сих пор помню его. Помню с добром, как светлую страничку из далёкой сказки — моего детства.

Дядя Ваня был инвалид войны. Сколько я помню, он всегда сидел на скамеечке, кажется самодельной, играл на гармошке, пел фронтовые песни и всегда радостно улыбался. Всегда. Говорили, он сильно пил, что случалось тогда с такими вот инвалидами-ветеранами, но я этого не помню. Зато хорошо помню, как вырезал он нам, мальчишкам и девчонкам того, ушедшего в небытие дворика, деревянные кораблики. А ещё сабельки и кинжалы. Дядя Ваня был безотказен. Подбежишь к нему бывало:

— Дядь Вань, сделай мне сабельку!

Глухие

Глухие к зовам
близких и далёких —
счастливые
несчастием своим,
страданье ваше
под луной не ново.
Так человека
узнают друзья —
когда другого боль
стерпеть нельзя:
любви оковы
и крылья.

В сияющей истоме день воздушный

В сияющей истоме день воздушный.
Мне по душе весеннее родство
Простых людей. Они так добродушны
И влюблены  неведомо в кого:

В лучей кристалл, в спокойный час цветочный,
В просторных улиц оживлённый крик.
И даже длинный желоб водосточный
От любопытства высунул язык.

Вот так и жить, когда все чувства наги,
Забыть навек расплывчатую грусть.
Пришпилить этот славный мир к бумаге
И, заучив, запомнить наизусть.

Суп из топора

       Наваришь горячего супа, —
       и жить веселей.

                 Ду Фу

Трудновато живем, но с охотой,
Что нам бедность, раз беден, кто скуп.
Есть вода — это больше, чем что-то —
Значит, будет готовиться суп.

А с нехваткой жиров и приправы
Разберемся и выход найдем —
По преданиям нашей державы
Сварим суп со своим топором.

Объясним мудрецам-инородцам —
Не берется народ на измор,
На Руси непременно найдется
На веселое дело топор.

Вечеринка

Вечеринка шумит, не кончается.
Отчего же я вновь — нелюдим?
Настроение не улучшается,
Я хочу  мир запомнить другим!
В нём мерцает Большая Медведица,

И такая в душе благодать!

Там весенняя улица светится,
Там отец, обнимающий мать,
Там братишки и дни бесконечные,
Там свеча на пасхальном столе…

Что возьму я в обители вечные,
Что оставлю на этой земле?
 

Напоследок из небес

Напоследок из небес
Луч взглянул на землю
И, откланявшись, исчез,
Зову сердца внемля.

И поникло всё вокруг.
Приумолкли птицы.
Ветер, мой беспечный друг,
Перестал резвиться.

Наступила тишина.
Фонари мечтают.
И — меж звёзд — домой без сна
Лучик улетает.

Недотепа

«Вообще-то Ленька никакой не ботаник, он просто ужасно умный. До такой степени умный, что ничего кроме своих книжек не замечает». — думала Зоя, глядя на своего соседа по парте.

Они сидели вместе уже не один год. Как-то, кажется, в пятом классе, мудрая классная дама посадила девочку-болтушку к тихому отличнику. И Зоя стала сидеть с Леней.

Уже тогда Ленька был каким-то странным. Он всегда ходил в очках в толстой роговой оправе, в темном шерстяном костюме и с сумкой через плечо. На переменах, когда весь класс срывался с мест, орал, визжал и стоял на головах, он сидел за партой, уткнувшись носом в очередную книгу по истории — и с таким упованием её читал, будто находился у себя дома на диване. И даже если Макс, известный задира, подбежит и бахнет его здоровенным томом по голове, он только поднимет свои глаза, несколько раз моргнет, улыбнется, и снова примется читать.

Страницы