Я лежал умирая в больнице,
я дышал атмосферой тюрьмы.
Видел смерти пустые глазницы,
видел пир я во время чумы.
Видел я как снимают одежды
во дворе превращая в золу.
Видел как умирает надежда
на заплёванном, грязном полу.
Видел взгляды в которых и тени
человеческого не найти.
Слышал злое рычание фени
из прокуренной "волчьей" груди.
Видел я как мала и убога
наша совесть людская подчас...
А ещё часто видел я Бога,
что ходил, сострадая, меж нас.
Молчал седой Ирусалим...
Высоких стен и грозных башен
Был вид величествен и страшен.
Кружили вороны над ним.
Ирусалим, Ирусалим,
Ты, убивающий пророков,
Обитель зависти, пороков,
Ты первенец,
Ты был храним
Любовью Бога Саваофа.
Но в недрах каменной души,
Утратив святость за гроши,
Тобой воздвигнута Голгофа...
Словно спрятавшись за лесами,
Монастырь тихой жизнью живёт.
Открывается перед глазами
Богослова Святой киот.
Иоанн Богослов – Покровитель
Всех писателей и чтецов,
Здесь хранит всех Святая обитель
Мудрость – память Святых отцов.
Люд съезжается на источник,
Окунуться в целебный ключ,
И душа разрывается в клочья,
Восхищаясь, как Бог могуч.
Совершенно случайно сегодня в интернете на глаза попало это письмо.
Не могу не поделиться им с "омилийцами". Его нашли в шинели неизвестного русского воина американские солдаты.
Только гораздо позже было установлено имя автора: Александр Зацепа. Светлая ему память!
Необычность этого солатского послания в том, что перед боем он разговаривал...с Богом.
Письменно. Вот его текст.
Их две, как ночь и день – светла, темна…
(В виду имею волосы, не душу)
Одна надежд искрящихся полна,
С другой я отношения порушу.
Одна семьёй своей окружена,
Другая одинока и повинна.
Одна – опора, спутница, жена,
Другая, как засохшая маслина.
Одна в лицо мне радостно глядит,
Другая зло буравит взглядом спину.
И тотчас пропадает аппетит,
Когда две фотографии я сдвину.
13 мая 1835 года увидело свет (в майской «Библиотеке для чтения») одно из самых загадочных сочинений Пушкина, написанное в едином порыве вдохновения за полтора года перед тем, 14 октября 1833 года. Пушкин предполагал включить эту сказку под номером 18 в «Песни западных славян», но передумал — вероятно, потому что общий колорит «Рыбки» совсем не балканский. Он самый что ни на есть русский, да и сюжет ее наш, местный, хотя отмечен у многих европейских народов — есть он, в частности, у братьев Гримм. Пушкин брался за обработку только тех мифов, в которых находил нечто близкое, непосредственно его волновавшее; в первой половине тридцатых самый мучительный для него сюжет — отношения художника и власти. Можно много спорить о том, был ли у него другой вариант поведения 8 сентября 1826 года, когда после двухчасового разговора с глазу на глаз Николай вывел поэта к придворным со словами: «Теперь это мой Пушкин». Как бы то ни было, десять лет жизни и легального творчества он себе купил, а чем заплатил — вопрос отдельный. Очевидно лишь, что главной проблемой, занимающей Пушкина в это время, становится вопрос о диалоге певца и власти. Два главных текста, посвященных их напряженным отношениям, — сказочная дилогия о золотом петушке и золотой рыбке.
Дай сил, Господь, … и дай железной воли,
Чтоб силами успешно управлять;
Дай мудрости постичь Твои Глаголы,
Чтоб волю на добро употреблять.
В больницах, тюрьмах, каторгах угарных,
В сырых ночлежках нищенских дорог –
- Дай, Господи, остаться благодарным
За каждый Твой прижизненный урок…
Опять неслышно, точно вор,
Прокралась ночь через забор.
В тюремный двор.
И взмахом чёрного крыла
Последний отблеск прогнала
Седая мгла.
А в недрах каменных гробов,
Среди хозяев и рабов
И бритых лбов,
В глазок заполненных "квартир"
Смеётся пьяный конвоир,
Но этот мир
Опять куда то на восток
мой поезд дальних сообщений,
роняя ломанные тени
летит жуя электроток.
Опять мелькающих столбов
в уме я складываю числа,
и нахожу я в этом смысла
намного больше, чем от слов,
Стирая шиной белые полоски
Машины мчатся в мраке суеты,
А глупый голубь лезет под колеса,
Клюет, не замечая быстроты.
Стою и жду сигнала светофора
Среди толпы задумчивых людей.
Вокруг меня шумит усталый город...
Мысль словно бродит в голове моей:
-Евангельские притчи нам сподручны,
Хотя ясны местами не везде:
Печемся мы о хлебе о насущном -
Заботится и птица о еде.
Притаившись, мягким пластом лежит она в колеях проселочной дороги и ждет только повода, чтобы взмыть и полететь: ветер ли заиграет, лошадь ли поднимет ее копытом или колесом — ей все равно, взлетит и облепит путника, и он не так легко отделается от нее. А если налетит настоящий вихрь и начнет вертеть, то она понесется смерчем, вздымаясь и торжествуя... Куда ни взглянешь — пыль повсюду. И в солнечном луче летают и золотятся миллионы легких пылинок: сверкнут, покрасуются и исчезнут в тени; значит, и тень полна ими... Где молотят или веют, там ей свободный полет: ее отдувает в сторону, а тяжелое зерно тихо струится в мешки и закрома. И напрасно хозяйки стараются отделаться от нее, выбивая ее из ковров и стирая ее с мебели: они только будят ее ото сна и наполняют ею воздух.
Когда-то солнце приносило людям радость и восторженное чувство ожидания тёплых дней после долгой унылой зимы. Но теперь, спустя три года, когда зной воцарился над всей планетой, солнце казалось пламенным адским колесом, управляющим миром.
В центре этого мира торжествовало безумие, во главе которого стоял клан Ло. От первого до последнего человека, оставшихся в живых на почти вымершей полупустой планете, все знали: Мистер Ло так же беспощаден как и могущественен. Если человек отказывался подписать соглашение с Мистером Ло о пожизненном ренте своей сущности, такого сумасшедшего ждала неминуемая смерть. Среди вычеркнутых — так звали тех, кто отказался от рабства, осталось всего несколько десятков человек. Они были вычеркнуты из реальности, их существование было невозможно, но удивительным образом они жили вопреки попыткам властей уничтожить последнее сопротивление.
Попробуй не дышать... Не получается?
Так без любви не оживить сердц̀а.
Короткий век когда-нибудь кончается,
А мы живём как будто без конца.
А мы плодим неведомое разуму,
Немыслимые для любви дела.
Как будто человечеству отказано
В рассудке - век неистового зла!
А мы живём на огненном ристалище,
И тонут руки в жертвенной кров̀и!
Найди, душа, надёжное пристанище,
Избави Бог от жизни без Любви!
От кошмара террористической войны, развязанной против Сирии, продолжают страдать и умирать дети.
В одной из повестей выдающегося советского писателя Владислава Крапивина герой исполняет песню, в которой есть такие слова: «Это неправда, что маленьких смерть настигает реже – ведь пулеметы режут часто у края земли». Но детей косят не только пулеметы у края земли, но и минометы – прямо в жилых домах.
Литературные заметки о рубайяте современного русского поэта, Протоиерея Алексия Зайцева
«Блажен, кто рядом славных дел
Свой век украсил быстротечный.
Блажен, кто жизнию умел
Хоть раз коснуться Правды вечной…»
А.Толстой. [1]
Окунёмся в интересный мир рубаи cовременного русского поэта Алексия Зайцева. В это исцеляющее душу мудрое самобытное поэтическое пространство.
Рубаи (другие названия: дубайти, таране) — четверостишие; форма лирической поэзии, широко распространенная на Ближнем и Среднем востоке (наравне с газелью и касыдой).
Наша жизнь -- каждый день карнавал,
Удивительных масок так много.
Помню ту, что вчера надевал,
Когда в церкви молился я Богу.
Одиночество - это город,
Многолюдной глуши.
Одиночество - это голод
Нищей души.
Одиночество - это утро,
Под вопросом - зачем?
Одиночество - это хутор
Без деревни совсем.
Нам бодрячки геройские твердят наперебой,
Что нет победы лучше, чем победа над собой.
Но кто же проигравший в этой «сам-с-собой» борьбе?
Победа над собой есть поражение … себе!
Забыли в данном казусе те бодрячки о том,
Что человек участвует в борьбе добра со злом.
Жизнь — дорогое удовольствие,
кто платит за неё — живёт,
кто не заплатит — тот умрёт.
Душой иль телом,
иль душой и телом:
всё — между делом...
«В главном единство, во второстепенном свобода и во всем любовь».
Этот знаменитый девиз обычно по ошибке приписывают святому Августину. На самом деле впервые эти слова прозвучали в 1627 и 1628 г. Среди мирно настроенных богословов лютеранской и немецкой реформаторской цекрвей и были охотно приняты умеренныии богословами Англии.
В недавнее время возникла теория, что автором этих слов был Руперт Мелдений, богослов, ничем другим не знаменитый, автор замечательного трактата, в котором впервые встречается эта фраза.Он дал классическую формулировку мирных побуждений таких богословов, как Каллист из Гельмштадта, Давид Парей из Гейдельберга, Кроций из Марбурга, Иоганн Валентин Андреа из Вюртемберга, Иоганн Арнд из Целле, Георг Франк из Франкфурта-на-Одере, братья Бергий из Бранденбурга и неустанный странствующий проповедник христианского союза Иоганн Дури, а также Ричард Бакстер. Трактат Мелдения озаглавлен: Paraenesis votiva pro Расе Ecclesiae ad Theologos Augustanae Confessionis, Auctore Ruperto Meldentio Theologo (62 стр. ин-кварто без указания на дату и место публикации). Вероятно, он вышел в 1627 г. во Франкфурте-на-Одере, который в то время был центром умеренного богословия. Ч. Р. Джиллет (библиотекарь Богословской Семинарии Союза) сообщил мне, что оригинал, который он видел в Берлине, поступил из университета Франкфурта-на- Одере после его перевода в Бреслау.
