Читальный зал

Бывший наш посол в Риме и потом товарищ министра иностранных дел, теперь живущий в отставке и на покое, К.А. Губастов, в нынешнем году, как и в прошлом, созвал к себе друзей и почитателей покойного К.Н. Леонтьева "побеседовать" об издании сочинений последнего, об оживлении памяти и интереса к его личности и трудам, и проч., и проч. По этому поводу хочется сказать несколько слов, которые, может быть, не пройдут без вразумления...

Ах, "друзья"... Да вы одни и стоите препятствием на пути признания Леонтьева или возрождения его имени.

Что такое Леонтьев?

Фигура и гений в уровень с Ницше. Только Ницше был профессор, сочинявший "возмутительные теории" в мозгу своем, а сам мирно сидевший в мирном немецком городке и лечившийся от постоянных недугов. Немцы у себя под черепом производят всякие революции: но через порог дома никак не могут и не решаются переступить. Полиция, зная, что "немецкая синица" моря не зажжет, остается спокойною при зрелище их идейного бунта. Чем больше профессора бунтуют у себя под черепом, - тем, полиция знает, страна останется спокойнее.

Леонтьев, идейное родство которого с Ницше гораздо ближе, чем далекое и даже проблематическое родство с ним Достоевского, - был не профессор, а глубоко практическая, и притом страстно-практическая, личность... Медик, гувернер, журналист и романист, дипломат, монах и, наконец, отшельник Оптиной пустыни, - он был, как сабля наголо: он не только "переступил бы порог" своего дома, но сейчас бы и бросился в битву, закипи она на улицах. С кем в битву? С теми же кумирами, которые разбил и Ницше. За какие идеалы? За те же, каким поклонялся Ницше.

В данной статье рассматривается концепция ускользающей реальности в контексте неклассической философии. Феномен ускользания реальности от познающего субъекта нахолится у таких авторов как Л. Шопенгауэр, Ф. Ницше, М. Хайлеггер и полробно разбирается в критической теории прелставителя Франкфуртской школы Т. В. Ллорно. Ключевым понятием в ланной концепции у Ллорно является понятие тотальности (ТоЫНаеО. Критический теоретик не только отрицает целостность, но также открывает избыточность тотальности. В отличие от Хайлеггера, Ллорно преллагает пессимистический вариант уклонения реальности, основанный на утопичности тотального познания. В конечном результате лаже в пессимистическом сценарии реальность тестируется как сопротивление.

Рубеж XIX и XX веков ознаменовался сменой классической парадигмы в философии. Классика как наивысший уровень развития знания, достойный для последующего подражания и критики, характеризуется в первую очередь абсолютной уверенностью субъекта в познании реальности¹. Сущее представляется прозрачным, а субъект (Бог, человек, общество) считается всесильным. Несмотря на данный эпистемологический оптимизм, в рамках классической философии появляются и более осторожные программы. Например, в трансцендентально-критической философии Иммануила Канта разрабатывается вариант агностицизма, в котором проводится четкая граница между непознаваемой областью (вещью-в-себе) и сферой, доступной субъекту (явлением). Однако граница эта известна и зафиксирована субъектом.

Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно известны главным образом как основатели Франкфуртской школы, авторы критической теории общества, которая сегодня прагматизируется многими исследователями. Специфика формирования критического подхода обусловлена эпистемологией Канта, «сомнением» Декарта, скептицизмом Монтеня и пр. Взаимодействие индивидуального и трансцендентального субъекта дает новое понимание истории, которая воспринимается как катализатор социальных процессов. Кроме того, обращение Хоркхаймера и Адорно к кантовской теории субъекта и объекта и критике феномена свободы свидетельствует о том, что критическая теория имеет глубокие исторические корни.

Критическая теория общества Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно скорее может быть представлена как широкая исследовательская программа, нежели как набор давно устоявшихся и отошедших в прошлое концепций. Тематика и стилистика Франкфуртской школы вновь попали в идейную волну, которую можно назвать концептуальным трендом, направленным на разоблачение сегодняшней социальной и политической реальности. На мой взгляд, это обстоятельство зачастую мешает оценке действительного методологического потенциала критической теории. Рассмотрение стержневой идеи этой теории необходимо начать с нескольких замечаний о прошедшей в начале мая этого года в Риме 7-й международной конференции по критической теории.

Реалии постсоветской жизни свидетельствуют о всевозможных политических, экономических, культурных кризисах. Развал промышленности и сельского хозяйства, социальной и научной сферы, медицины и образования, эмиграция творческой и научной элиты, безработица, потеря стабильности жизни, отсутствие доверия населения к органам государственной власти, коррупция и преступность - все эти тенденции требуют не только эмоциональных оценок и политических действий, но и адекватного теоретического анализа.

Одним из таких подходов может стать концепция социальной деструкции, поскольку увеличивается потребность и необходимость в переходе от бесконечного перечисления внешних негативных проявлений социума к целостному философскому осмыслению данного феномена.

В начале 1930-х годов в культуре Германии происходят масштабные изменения. Резкий рост промышленного производства, приток населения из сельской местности в города, бурное развитие средств массовой информации и индустрии развлечений становятся причиной падения высокой, фаустовской культуры, на смену которой приходит культура масс. Свидетелями этих метаморфоз становятся, в частности, философы так называемой «консервативной революции» Освальд Шпенглер и Эрнст Юнгер. Они расценивают бум массовой культуры как разрушительный для индивида и для общества в целом, и в своих работах осмысляют кризис, происходящий в современной им Европе.

Актуальная проблема самоидентификации и поиска пути развития заставляет обращаться к наследию русских религиозных философов, в частности, к творчеству В. В. Розанова, который, развивая идеи социолога Н. Я. Данилевского, выделяет Россию как особый мир, отличный от Запада. Проблема «Россия - Запад» рассматривается мыслителем как противопоставление культуры и цивилизации, что позволяет называть Розанова «русским Шпенглером». С другой стороны, публицист отмечает двойственность русской жизни: цивилизованность «российского фасада» и истинную культурность крестьянской России.

Модернизация российского общества по западному сценарию и включение России в процессы глобализации предполагают ассимиляцию в западном цивилизационном типе, а также восприятие данной модели в качестве эталона. Однако возникает вопрос о преимуществах такого варианта развития. Является ли то, что нам кажется достижением, действительно ценным, и почему сами западные философы и социологи, как например Ф. Фукуяма, пишут о «конце истории»?

1

Парадоксальность мышления В. Розанова, наличие в сочинениях философа абсолютно противоположных тенденций, является общеизвестными фактами, которые многие исследователи признают принципиальной позицией Розанова, не пытаясь найти некую «результирующую» противоположных тенденций. Это очень удобная позиция, позволяющая ограничиваться «позитивистским» констатированием мнений философа: с одной стороны... — с другой стороны... Однако, как известно, два противоположных мнения в одной голове — это шизофрения. Вряд ли такой подход хоть в малейшей степени позволит нам понять значение Розанова в истории русской мысли, скорее, наоборот, его итогом будет подозрение, что мы сильно преувеличиваем ценность розановского наследия.
Следует также вспомнить, что первый и самый капитальный труд Розанова посвящен как раз проблеме понимания, причем понимание рассматривается им совсем не так, как это было привычно для классического рационализма — как строгое следование законам формальной логики, а в том смысле, который в ХХ в. получил название неклассической рациональности. Понимание для Розанова — это сложный, диалектический и глубоко личный процесс, который никогда не может быть закончен, но который все-таки ведет к тому, что мы приближаемся к истине. При этом для Розанова понимание может быть только цельным, иначе — никаким. Совершенно прав В. Бибихин, который утверждал, что эта книга — алфавит всех последующих текстов Розанова, и не сверяясь с этим алфавитом в них ничего нельзя понять¹.

Все еще не исчерпаны и не открыты
человек и земля человека.

Ф.Ницше. Так говорил Заратустра.

Кризисная эпоха и ее осмысление

В истории европейской мысли Фридрих Ницше и Владимир Сергеевич Соловьев соединяются как вестники Великого Кризиса, великих сдвигов и перемен, которые были ими угаданы и осмыслены, хотя и пришли в мир уже после их кончины. Кризисные процессы, охватившие мир с приходом ХХ столетия, были сокрушающи и многообразны. Андрей Белый, в чьем творчестве и сознании фигуры двух мыслителей были удивительно сближены, одним из первых с отчетливостью артикулировал этот всеохватный характер кризиса, выделив его основные измерения. В 1917-18 гг. он пишет книгу “На перевале”, три части которой последовательно раскрывают эти измерения: Кризис жизни – Кризис мысли – Кризис культуры. Наряду с всеохватностью, кризис оказался и поразительно длительным. Иногда лишь снижая остроту, становясь менее заметным, он прошел через весь минувший век – и ныне мы констатируем. что кризисное сознание обострилось вновь. Очередную фазу мы называем уже кризисом не рубежа веков, а рубежа тысячелетий; и мало-помалу постигаем. что перед нами не смена времен, а некое особое время, и все фазы, прошедшие и, возможно, будущие, -- не столько переходный момент, сколько самостоятельная кризисная эпоха.

Я ценю философа в той мере,
в какой он способен служить образцом.
Несвоевременные размышления

Трагедия без партнёров

Сорвать лучший плод бытия
значит: жить гибельно.

Трагедия Фридриха Ницше — монодрама: на сцене своей краткой жизни он сам является единственным действующим лицом. В каждом лавиной низвергающемся акте стоит одинокий борец под грозовым небом своей судьбы; никого нет рядом с ним, никого вокруг него, не видно женщины, которая смягчала бы своим присутствием напряжённую атмосферу. Всякое движение исходит только от него: несколько фигур, вначале мелькающих в его тени, сопровождают его отважную борьбу немыми жестами изумления и страха и постпенно отступают как бы перед лицом опасности. Никто не решается вступить в круг этой судьбы; всю свою жизнь говорит, борется, страдает Ницше в одиночестве. Его речь не обращена ни к кому, и никто не отвечает на неё. И что ещё ужаснее: она не достигает ничьего слуха.