Девочка и рыцарь

М.Ю. Карушевой.

«…судьбу человека прежде всего определяет не то, что лежит за
пределами его взора, а то, что находится у него внутри. И самый
важный смысл происходящих с нами событий состоит в том, что
они делают с нашим сердцем».
(Д. Макдональд. «Лилит»).

…Я не понимала, день сейчас или ночь. Я знала лишь одно — они уже взломали ворота и ворвались к нам. А потом они будут гнаться за нами по коридорам замка. Пока не настигнут и не убьют нас всех — и маму, и младшего братишку, и… С отчаянным криком я билась о дверь подвала, в котором была заперта. Вероятно, мне удалось сорвать ржавый засов, потому что дверь внезапно распахнулась. Потеряв равновесие, я растянулась на полу, но тут же вскочила и с криком понеслась по полутемному коридору, чувствуя за спиной дыхание убийц…

Я не знала, что уже год как нахожусь у своего дяди по матери, сэра Николаса, коменданта крепости в окрестностях Лондона. Старинной неприступной крепости, которая с давних пор использовалась как королевская тюрьма. Тюрьма для тех, о ком по той или иной причине требовалось забыть на долгие годы. А чаще — навсегда. Для меня время остановилось на той страшной ночи, когда на моих глазах в одночасье погибли отец, мать и младший брат. С тех пор во всех людях мне виделись убийцы, от которых я пыталась спрятаться или спастись бегством. В конце концов дядя, не преуспев в попытках «выбить из меня дурь», счел за лучшее запереть меня в одном из подвалов своей крепости. Там было темно и холодно, а прямо по моим босым ногам бегали крысы. Зато теперь мои крики не нарушали покой дяди. Иногда по недосмотру охраны мне удавалось убежать. Но каждый раз меня ловили, и, избив, снова водворяли под замок.

…Я бежала из последних сил, чувствуя, что меня настигают. Вдруг впереди блеснул яркий свет, от которого я уже успела отвыкнуть, сидя в подвале. Зажмурив глаза, я бросилась вперед… и тут меня подхватили чьи-то руки. Сильные мужские руки, для которых куда привычнее было держать не ребенка, а меч. Но они держали меня так ласково и осторожно, что я сразу же почувствовала себя в безопасности, а потому осмелилась открыть глаза и оглядеться. Я находилась на крепостной башне. Немного поодаль стояли два вооруженных стражника, а также дядя, явно разгневанный моим появлением.

-Эта девчонка бесноватая, милейший сэр Томас1, - произнес он, обращаясь к человеку, державшему меня на руках. — Ума не приложу, как ей удалось удрать. Ну ничего, сейчас мы опять ее запрем. На этот раз не убежит…
-Бесноватая ли? — с сомнением произнес незнакомец. — Непохоже. Будь она бесноватой, она бы богохульствовала и срывала с себя крестик. А, взгляните, ведь крестик на ней. Похоже, девочка просто чем-то сильно напугана…
-Да какая разница? — огрызнулся дядя. — Возиться-то с ней все равно мне приходится! Свалилось же этакое наказание на мою голову! Представьте, сэр, моя сестра сдуру вышла замуж за нищего! Мало ли, что он знатный — одним титулом сыт не будешь! А теперь я почему-то должен еще и заботиться об их полоумном отродье! И почему только они ее тогда не убили вместе с ними!
-Кто «они»? - голос человека, которого дядя назвал сэром Томасом, слегка дрогнул.

-Да ваши же собратья, дражайший сэр, - с нескрываемым ехидством произнес дядя. — Господа-рыцари, что жили по соседству. Видно, им своих земель было мало, так решили и соседскую прихватить… И деревушку они спалили, и замок, а всех, кто под руку попался, перебили. Кроме вот этой девчонки… леди Л., так сказать… Вот после того она и рехнулась — и кричит, и от людей прячется. Приходится держать ее взаперти… - тут дядя осекся, словно заметив нечто странное. — Надо же! Смотрите-ка, сэр Томас, а ведь она, похоже, вас не боится! А ну-ка, поди сюда, паршивка! Нет, право слово, меня она вон как боится, а вас нет!

-Девочка не бесноватая, - снова произнес незнакомец и ласково погладил меня по голове. — Просто ей пришлось видеть много горя. Слишком много для такой малышки, как она. Как тебя зовут, дитя? Дже… Дженни? Вот и славно, Дженни…Джиневра… и сама ты очень милая и славная. Особенно когда улыбаешься — вот так. Не пугайтесь, почтеннейший сэр Николас, я не чародей. Но, пожалуй, могу попытаться вылечить Вашу племянницу. Если Вы, конечно, дозволите мне видеться с ней.
-Ради любви к ближнему я всегда готов проявить милосердие, сэр Томас, - ответил дядя. — И Вам это хорошо известно. Что ж, если Вы желаете и впредь видеть эту девчонку, ее будут приводить сюда каждый день. В одно время с Вами.
Вот так я впервые встретилась с этим человеком.

* * *

С тех пор мы встречались ежедневно. Все там же, на башне, под бдительным присмотром охраны. Потому что сэр Томас находился в крепости не по своей воле… Он садился у самого парапета, так, чтобы можно было видеть, как внизу расстилается равнина, а вдали чернеет лес. Потом брал меня на руки, укрыв от ветра полой плаща, и рассказывал мне чудесные сказки. Их героями были храбрые рыцари, которые побеждали драконов и злых великанов, мудрые чародеи и коварные волшебницы, прекрасные принцессы и королевы. И, хотя меня звали Джейн, он почему-то чаще называл меня именем одной из тех сказочных королев — Джиневры2.
И пусть потом мне приходилось слышать и читать куда более искусно сложенные истории про тех же самых рыцарей и принцесс, мне дороже и памятней именно те, что рассказывал тогда сэр Томас. Ведь благодаря им кошмары, преследовавшие меня во сне и наяву, постепенно начали отступать. Тем более, что с этого же времени и дядя вдруг стал относиться ко мне совсем иначе, чем раньше. Он подарил мне новое платье, башмаки и теплые чулки. И поселил уже не в подвале, а в светлой комнате с камином и настоящей постелью с подушками и одеялом. Правда, я заметила, что одно из колец, которые носил сэр Томас — золотое, с красным камнем, теперь почему-то очутилось на дядином пальце…

Шло время. Зима сменилась теплой солнечной весной. И не раз я замечала, что сэр Томас, рассказывая мне про подвиги отважных Ланселота или Персиваля, то и дело замолкал, глядя на одинокого всадника, скачущего по зеленой равнине, или на вольных птиц, проносящихся над нами. Но я нетерпеливо теребила его за рукав когда-то богатой, а теперь уже изрядно поношенной одежды, и он, словно очнувшись от забытья, продолжал свой рассказ…
Так продолжалось до конца лета, когда дядя вдруг собрался везти меня в женский монастырь, находившийся в двух днях пути от крепости. Потому что его настоятельница, мать Элизабет, приходившаяся нам дальней родственницей, согласилась приютить меня в своей обители. Дядя радовался скорому избавлению от обузы в лице помешанной племянницы. А мне было горше горького. Ведь это значило расстаться с сэром Томасом - единственным человеком, который был добр ко мне. И с его чудесными сказками. Возможно, расстаться навсегда. Поэтому, как ни пытался он утешить меня, я плакала навзрыд, так что меня смогли увести с башни только силой.

* * *

Я со страхом думала о том, что ждет меня в монастыре. Потому что слишком привыкла бояться чужих людей. Но этот страх прошел сразу же, как я увидела игумению. Высокая, худощавая, в черно-белом одеянии ослепительной чистоты, с коралловыми четками в руке, овеянная легким запахом лаванды, мать Элизабет встретила меня приветливой улыбкой, и, благословив, ласково положила мне на голову мягкую теплую руку.
-Это и есть та девочка? — спросила она дядю. — Какое прелестное дитя! Но Вы писали мне, сэр Николас, что она…
-Истинная правда, что все именно так и было, досточтимая матушка, - залебезил дядя. — Ведь Вы же знаете, что я никогда не лгу... Когда эту милую крошку привезли ко мне, она была действительно не в себе. Видно, этот самый сэр Томас действительно ее вылечил…
Тут игумения позвала послушницу и велела ей показать мне монастырь. Когда же мы вернулись к матери Элизабет, дядя уже уехал, не попрощавшись со мной.

Теперь, на исходе своей жизни, могу сказать, что годы, проведенные в монастыре, были для меня едва ли не самыми счастливыми. Потому что там жило очень много добрых людей. Прежде всего — сама мать Элизабет, относившаяся ко мне с почти материнской лаской и заботой. Между прочим, именно она научила меня грамоте, а также манерам, принятым среди знати, и французскому языку. Но у нее можно было научиться и куда более важному — состраданию. Даже к тем, кто, по людским меркам, был достоин только ненависти и презрения. Она одинаково просто и участливо относилась и к знатной даме, и к спившейся нищенке. Потом я не раз встречала людей, с усмешкой твердивших о том, что «доброта да простота хуже воровства». И жалела их. Ведь им не выпало счастья повстречать таких людей, как мать Элизабет.

Прошло три месяца с тех пор, как я оказалась в монастыре. Однажды мать игумения зачем-то позвала меня к себе. Когда я переступила порог ее кельи, она сидела, как обычно, не выпуская из рук четок. А у ее ног свернулась клубочком любимая мохнатая болонка. Чуть поодаль на столе виднелись какие-то бумаги. Благословив меня и усадив рядом на низенькую скамеечку, она спросила:
-Скажи, дитя, кем тебе приходится некий сэр Томас?
У меня не было секретов от матери Элизабет. Поэтому я без утайки поведала ей о своих встречах с этим человеком.
-Он прислал тебе письмо, - сказала игуменья. — И, хотя наш устав запрещает сестрам получать письма от мирян, я разрешаю тебе переписываться с ним. Ибо столь умилительные истории, как эти (тут она коснулась рукой бумаг на столе) можно сложить лишь от великой скорби. Не знаю, в чем его вина, но да примет милосердный Господь его покаяние. Я же стану молить Бога, чтобы Он даровал ему прощение грехов.
Первое письмо, которое я написала сама, было адресовано сэру Томасу. Не знаю, получил ли он его. Но несколько раз в год в монастырь на мое имя приходили письма от него. С новыми историями про короля Артура и его отважных рыцарей. Так продолжалось семь лет.

* * *

Я уже собиралась остаться в монастыре навсегда, приняв постриг. Как вдруг однажды мать Элизабет объявила, что дядя требует моего возвращения к нему. Несколько дней прошло в хлопотах — мне шили светскую одежду, подобающую девице из знатного рода. Вдобавок, мать Элизабет подарила мне золотые серьги искусной работы и несколько колец. Так что привезенная в монастырь девчонка-замарашка возвращалась оттуда нарядной юной дамой.

Сразу по приезде дядя без обиняков объявил, что имеет на меня вполне определенные виды. И надеется, что, приняв во внимание его неустанные заботы обо мне, я не посмею отплатить ему за это черной неблагодарностью. Дело в том, что со дня на день в крепость должен был приехать новый комендант. Дядя же отныне должен был находиться у него в подчинении. Единственную возможность хоть как-нибудь сохранить прежние влияние и власть, он видел в том, чтобы породниться со своим новым начальником. То есть, выдать меня за него замуж. Дядя был уверен, что никаких препятствий к этому браку не окажется. Потому что, по его словам, мой будущий муж был уже весьма немолод, и, вдобавок, не столь знатен, как я, так что он сочтет за счастье взять в жены столь родовитую девушку, даже, если она бесприданница… Ну, а когда нас, по обычаю, представят ко двору, я непременно замолвлю перед королем словечко за своего любящего, доброго дядюшку, который позаботился о моем счастье…

Все это дядя рассказывал, сидя за столом и то и дело прихлебывая из серебряной чарки. Между делом мне удалось узнать, что сэр Томас жив и находится все в той же камере, что и раньше. Правда, как добавил с усмешкой уже изрядно к тому времени захмелевший дядя, со времени моего отъезда в монастырь он отказывается выходить оттуда и все что-то пишет… Видно, умом повредился, - заключил дядя. — Он только просил, чтобы я посылал тебе его писанину. Что ж, я всегда готов проявить сострадание… Тем более, что за все это время он почему-то ни разу не попытался бежать. А до этого, говорят, дважды убегал из других тюрем…
Пока он все более непослушным языком бормотал еще что-то о моем предстоящем замужестве, у меня родился план. Безумный план, из тех, на какие решаются только отчаявшиеся люди. Скоро он уснет. Тогда я возьму у него ключи и освобожу сэра Томаса. Вряд ли человека, который по доброй воле безвыходно затворился в своей камере, и уже много лет не пытается бежать, так уж бдительно охраняют. Да, похоже, всех, кто служит в крепости, сейчас заботит лишь то, каким окажется новый комендант… Итак, я открою дверь его камеры, а потом мы постараемся выбраться из крепости и окажемся на свободе. Дальнейшее было уже не важно.
Мои догадки оказались верными — возле камеры сэра Томаса охраны не было. Лишь откуда-то сверху доносилось нестройное пение — стража явно отмечала предстоящую смену власти… Я вложила ключ в замочную скважину и с замиранием сердца повернула его. Замок скрипнул. Негромко. Куда громче билось мое сердце.

Дальнейшее представлялось мне так, как я читала об этом в его сказках. Вот прекрасная златокудрая дева отворяет дверь темницы, в которой томится отважный рыцарь. И радостно восклицает:
-Сэр рыцарь, я пришла дать Вам свободу!
И та дева — я.

* * *

…Первые минуты мы не могли произнести ни слова. Лишь смотрели друг на друга. Как же изменился за эти годы сэр Томас! Теперь он больше походил не на знатного рыцаря, который, даже сидя в тюрьме, тщательно заботится о том, чтобы выглядеть соответственно своему былому званию и богатству, а на седого изможденного монаха-отшельника в простой темной одежде. За его спиной на стене я увидела распятие. На столе, рядом с горящей свечой, лежали листы бумаги, испещренные вязью строк. Но та, кому они были адресованы, теперь стояла перед ним в освещенном дверном проеме.
Почему же он медлит? Позабыв о том, как должно себя вести знатной девице, я схватила его за руку и потянула к порогу. Очнитесь, сэр Томас, во имя Господа, очнитесь! Ведь нам дорога каждая минута! Иначе мне уже не спасти Вас!
-Нет, милая Джиневра, - услышала я в ответ. — Не пристало рыцарю бежать украдкой, словно вору. Иначе бы я давно уже сделал это. Да и куда мне скрыться от себя самого? Прежде я думал, что свобода — это возможность делать все, что захочется. Убивать, отнимать добро у тех, кто слабее. На моей совести много зла, Джиневра, слишком много зла. И я наказан по заслугам. Я понял это, когда впервые увидел тебя, тогда, на башне. Нет, дитя, спасти и освободить меня — не в твоей власти. Это может сделать только Господь. Поэтому я останусь здесь. Прощай, милая Джиневра, и молись за мою душу.
Я вышла, заливаясь слезами. Не зная, что вижу его в последний раз.

* * *

Дядины расчеты оказались верными. Я так понравилась новому коменданту крепости, что он сразу же предложил мне стать его женой. И я согласилась. Потому что помнила — перед свадьбой нас представят королю. Значит, я получу шанс попросить его о милости не только для дяди. Но прежде всего — для сэра Томаса. Между прочим, я взяла с собой и его рукопись. Мне было очень жаль расставаться с нею. Но я надеялась, что король соблаговолит принять и прочесть ее. После чего наградит ее автора самым лучшим и драгоценным даром — свободой.
Но, увы, дворец настолько ослепил меня своим великолепием, что я растерялась и, когда нас подвели к королю, не смогла произнести ни слова. Так что все мои надежды спасти сэра Томаса оказались напрасными. Причем по моей собственной вине. Мне оставалось лишь одно - оплакивать свою неудачу.
Сама не помню как, я зашла в какую-то залу, уставленную диковинными растениями в кадках. Между ними были расставлены скамьи и бил крохотный фонтанчик, где резвилось несколько пестрых рыбок. Они тут же всплыли на поверхность, уставившись на меня и широко разевая рты. Но что мне было до всех этих диковинок, если по моей вине сэр Томас никогда не увидит свободы! И, опустившись на одну из скамей у фонтанчика, я разрыдалась.
-Не смогу ли я помочь Вам, милая леди? — раздался вдруг чей-то нежный голос.
Я подняла лицо и увидела нарядную даму, которая участливо улыбалась мне. Ее слова снова пробудили во мне надежду - видимо, эту добрую леди послал сюда Сам Господь. И я рассказала ей, о чем собиралась просить короля.
-Что ж, возможно, Ваше горе поправимо, - сказала незнакомка. Если Вы отдадите мне рукопись, я передам ее королеве. У нее доброе сердце, и, надеюсь, она не откажется походатайствовать за несчастного узника. А я напишу Вам, каково будет решение короля.
При этих словах у меня сразу отлегло от сердца. Ведь всем известно, как милостив наш король. И он непременно простит сэра Томаса. Что ж, я исполнила свой долг. И теперь вместе с мужем могу поехать во Францию, в гости к его родне. Когда мы вернемся оттуда, сэр Томас, наверное, уже покинет крепость.

Я не ошиблась. Когда мы возвратились в Англию, его, действительно, уже не было в крепости. Он умер незадолго до нашего приезда. Меня же ожидало письмо из Лондона от незнакомки, которая с прискорбием сообщала, что король, вопреки своему всегдашнему милосердию, на сей раз почему-то наотрез отказался даже слышать об опальном рыцаре. Впрочем, теперь это уже было не важно. Потому что надежда на Господа не обманула сэра Томаса. Он получил свободу. А возможно, и прощение своих грехов.
Что же до его рукописи, отданной мною неведомой леди, то она не затерялась и на долгие годы пережила своего автора. Более того - много лет спустя после его смерти ее напечатал один книгоиздатель. И мне было суждено дожить до этого времени. Вот сейчас эта книга лежит передо мной. Многие люди восторгаются ею, и дивятся тому, как ее автор, сидя в заточении без всякой надежды на свободу, мог сочинять такие чудесные и добрые сказки. Но лишь я, та самая девочка, которой он когда-то рассказывал их на крепостной башне, знаю, что они были плодом его покаяния.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Прототипом героя этой сказки является автор книги «Смерть Артура», о подвигах рыцарей Круглого стола, сэр Томас Мэлори, живший в 15 в. Однако в ряде важных деталей сказка отличается от его реальной биографии. Например, местом его заключения была не некая безымянная крепость, а лондонская тюрьма Ньюгейт, где он и умер в марте 1471 г. Тем не менее, автор очерка о творчестве Т. Мэлори, Л. Сумм, предполагает, что его книга может являться неким покаянным подвигом, «своего рода епитимией». Это предположение и легло в основу сюжета сказки.
2 Чаще (в том числе и в книге Т. Мэлори) это имя пишется иначе — Гвиневера. Так звали жену легендарного короля Артура. Вариант имени «Джиневра» взят ради его созвучия с именем героини — «Джейн».