Омилия

ГЛАВА 5. ВИЗИТ

Когда на дороге показались две лошади, деревенские мальчишки бросили лапту и как горох рассыпались по своим домам. Нет, лошадей они не боялись. В деревнях лошадь – верный друг и помощник. Но люди… Всадники в милицейской форме не предвещали ничего хорошего.

Два офицера – один совсем юнец с едва пробивающимися усами на мягком округлом лице, (видно сам из деревенских), второй постарше, со строгой морщиной на переносице, заехав в село, перешли с рыси на шаг и теперь медленно и важно шествовали по враз опустевшим улочкам Сондуги. Молодой офицер довольно улыбался, озираясь по сторонам и замечая, как дергаются занавеси в избах, за которыми подглядывали бабы.

Ты добрый? Значит, не одинок.

Так говорит Алёше отец. Алёша слушает и кивает, словно бы соглашаясь. Но мысль ускользает, и никак не выходит её додумать. И вот что необъяснимо: как это — быть одному? Закрываешь глаза, а представить не можешь.

Сам Алёша, сколько помнит себя, всё на людях: живёт в коммуналке. Только чихни, — и Антонина Петровна из комнаты справа крикнет так резко, что голос пробьет стену и ударит прямо в висок:

— Алёшенька, будь здоров!

И бас деда Бориса слева поддакнет:

— А ну, боец! Не хворать!

Только Роза, та, что напротив, всегда промолчит. Дверь её не откроется, хоть греми, колесом ходи, кричи да труби.

Живу — как птицы,
а боюсь — как люди,
что птичьего уже
нигде не будет,
что человечье
превратят в увечье,
а душу — в вывих.
И что песнь овечья
заменится пустой
козлиной речью.

Есть в первых днях Великого Поста

Какая-то особенная хрупкость –

Такая же бывает у листа

Еще нетронутого, только

Уже заточено перо

И приготовлены чернила,

И вопрошает лист: «А что

На мне напишут?». Терпеливо

Я провожаю эти дни,

Я пью их мелкими глотками,

Когда закончатся они,

То будни постные настанут,

Будет привычен их узор,

И пролетят в одно мгновенье.

Так краток долгий этот Пост,

Что предваряет Воскресенье.

Ночь. Февраль окончательно сник.
То ли дело гламурный март,
Словно первый дурацкий дневник:
Хаос, лирика, нестандарт.

Над соседнею крышей – луна –
Неподвижная голова.
И обветренные, как стена,
Заслоняют печаль слова.

Потихонечку сходишь с ума
От оранжевой этой  луны.
А она дружелюбна весьма –
Ей такие вот и нужны.

Ей, похоже, никто не указ,
Ей, по-моему, хорошо.
Да и мне не сомкнуть уже глаз,
Слишком в памяти всё свежо.

Точно также февраль городской
Год назад заморозил сны.
И сидел я тогда сам не свой –
Лунный мученик тишины.
2017

В храме темно и печально,
Вьются слова в узелки,
Ловятся сетью сакральной
В сердце грехов мотыльки.

Слов умиленных канона
В душу сложила суму,
Слёз покаянных бутоны
Богу дарю моему.

Вторю устами - помилуй,
Плоть усмиряя в поклон,
Рая изгнанники были,
Время вернуться Постом.

Когда в громоотвод электросетевой станции ПАО «НИКЧЕМУРЕГИОНЭНЕРГО» ударила молния, задымил курятник директора энергохозяйства Ивана Ивановича Толстохарева. Сам директор в этот момент пил коньяк с Сидоркиной Екатериной Ивановной, заместителем по оргвопросам. Выглянув в окно своего кабинета, он всплеснул руками:

— Говорю тебе, Катька, как на духу: молния в курятнике всех посшибает, а сторожа Игнашку Изоглошкина — никогда. Не родилась ещё такая искра, дьявольская, которая могла бы оглоушить этого дурня.

ГЛАВА 3. РАЗГРОМ

Еще помнили сельчане Сондуги, как собирали деньги на то, чтобы расширить свой Христорождественский храм. Как в 1908 году, наконец, завершили пристройку нового теплого придела. Как долго готовились к его освящению, которое должно было стать настоящим сельским праздником, как мыли и украшали храм цветами, как встречали колокольным звоном Владыку и какой, наконец, торжественной была та служба, на которой служили епископ и несколько священников из соседних приходов. Они не забыли, как тогда радовались, как поздравляли друг друга и как думали, что слава Богу, теперь на службе будет не так тесно, а в пределе есть место, чтобы поставить купель для крещения младенцев.

Режет воздух ввысь шум поездов,

Тишь небес - велеречивей нет ответа,

Лишь целует красный луч рассвета

Арки леденеющих мостов.

В полдень ярче тает снежный наст,

Звонче слышится синиц веселых пение,

Предвкушая жизни пробуждение,

Зимний сон свои права отдаст.

И во мне кровь подымает градус,

Треск суставов, как в стволах берез:

Мой проклятый остеоартроз

Телу свой напоминает статус.

И ничем казалось не резон

Мне избавиться от боли и простуды.

Жжет огонь подспудно во все уды,

Чужд рассудку временный сезон.

Словно мастер в кузне сталь кует

И в воде закаливает спешно,

Тает в теле изморозье снежно

Жарким потом каплет в рыхлый лед.

Радек кидал листья в пенящиеся волны реки, размышляя о времени. В этих краях давно не происходило никаких привычных для человека событий. Ледяные берега с голубоватым снегом, собранным в белые стога, размывали границу между водой и землей. Казалось, здесь хранились печати времени. Никто не забредал сюда даже случайно. Новорожденный ветер испускал со свистом первый вздох, разгоняясь до урагана, и устремлялся в привычные человеку пространства. Все, казавшееся правильным там, в городах и селениях мира, было лишь семенем здесь. Самых разных размеров, семена цеплялись за течение, исчезая за первой излучиной горной реки. Только Радек знал их будущий цвет и вкус. Он любил наблюдать, как они, оказавшись в холодных хрустальных водах, уплывают за поворот, не сталкиваясь друг с другом.

Под шорох листьев и дыханье пара

Глотала даль убогие дома,

Метельным посохом юдоль ласкала

Надежды и, как крыльями, в размах

Сзывала странниц на молитву Богу,

Затворникам предвосхитив дорогу.

Искали счастья и Грааль священный,

В багровых отсветах - настой любви,

А падали в ладони только тени,

Кому  с отрадой, а кому листвы.

Остаться бы собой, но жалит время,

Трубит успеха громовой захват,

Исподтишка раскрашивает темя

Земли на свой хромированный лад.

На что нам время? Поквитаться с болью?

Так боль сродни морям - закваска с солью.

___

Земля вращается, но так устало!

А снег под ногами хрустит, как сталь,

Посвящается храму в честь Озерянской
иконы Божией Матери в посёлке Буды

Как чисто в деревенском храме.
Нарядная сверкает ель.
Мне образа Святые рады,
И пьёт душа моя елей.

Как батюшка родной приветлив,
Полны глаза его теплом.
Здесь Дух витает светлый, светлый.
И, обессилив, меркнет зло.

Как все пришедшие красивы,
Как много в их словах добра.
Лампадою неугасимой
Горит воскресная пора.

Как мне молиться здесь уютно,
Стирая слёзы и грехи.
И не спеша плывут минуты,
И льются Библии стихи.

Исправь молитву, Господи, мою...

Во мгле страстей
Она не видит Лика...

Душа горда, тщеславна и двулика,
Исправь молитву, Господи,
Молю...

Жизнь колесит
По замкнутому кругу
Мирской печали,
Суетных забот...

Пустых тревог
Не ведает причины,
Впадая в мерзости
Дурной круговорот...

Исправь молитву, Господи, мою,
И в покаянии сотри
Чужую повесть...

Освободи мятущуюся совесть...

Исправь молитву, Господи,
Молю...

Период с 1860 по 1864 гг. Федор Михайлович Достоевский охарактеризовал как время «перерождения убеждений».

Мучительный переход от идеалов социализма совершался в течение длительного периода столкновения и болезненного познания окружающей действительности.

Творчество писателя достаточно полно отражает этот процесс разрыва с антропологическим утопизмом изначально доброй натуры человека и перехода к христианскому мировоззрению о падшей природе и изначальной свободе личности в выборе добра и зла.

Первые проблески упомянутой эволюции взглядов писателя появились уже в его «Записках из Мертвого дома»(1860), в которых нашли отражение годы, проведенные им на каторге.

"Церковь свята, потому что свят Бог» (прот. о. Валентин Асмус).

Очень актуальны мысли протоиерея отца Валентина Асмуса о человеческом элементе в Церкви.

Их правильное понимание позволит нам противостоять тем злопыхателям, которые, невзирая на грехи собственные, и находясь вне Церкви, пытаются судить грехи чужие, исходя из глубины своего неведения.

Люди грешны и склонны к падению, вероотступничеству, Богозабвению и проч…

Это непреложная истина относится как к мирянину, так и к священнослужителю, прежде всего, потому что его положение налагает на него огромную ответственность перед Богом за души вверенных ему людей.

***
Фарисей посты держал,
Строг был к чувствам плоти.
По три шкуры мытарь драл
С нищих – на работе.

Фарисей давал – и в срок –
Храму десятину.
Мытарь встать порой не мог,
Пьяный, как скотина.

Фарисей кормил детей
Молоком сгущенным.
Мытарь был прелюбодей,
А ушел прощенным.

Снова гордому уму
В этой древней были,
Непонятно почему
Мытаря простили.

Я решение суда
Порицать не смею.
Видно, не был никогда
Мытарь фарисеем.

Оказавшись вне привычной колеи, люди «ширмы» могут поразить бесчеловечностью не только других, но и самих себя. «Колея» и «ширма» — это всё, что у них есть. Личность развивается выходом за пределы того и другого. Колея проложена другими — это ноль, ничто; данное — не наша заслуга. «Ширма» — милость Господня. А что сделал ты сам? Кем ты стал, в противодействии, в сопротивлении внешнему? Вырос ли ты за границы своей «колеи» и «ширмы»...

О чём беспокоится мудрец Сократ во время суда над ним? Оправдывается ли? Пытается ли произвести выгодное впечатление на судящих? Ничего подобного. Сократ боится, что его сочтут не за того, кем он был. Вот что он говорит в своей защитительной речи: «Самая бесстыдная ложь обвинителей, будто я искусный ритор, δεινὸς λέγειν, ῥήτωρ, мастер слова. Это злейшая клевета на меня. Моё дело говорить истину εἰκῇ. Εἰκῇ означает „как придется, как попало“; „как Бог на душу положит“, сказали бы мы.

Изгнанники Рая -
Мы стали мудрее,
И в сердце запоры
Забили глухие,
Но все ж по ночам
Нас грызет ностальгия:
"Что было бы,
Если б убили
Мы Змия?"