Молитвы Валентина Распутина

Статья написана к 70-летию писателя

В начале 80-х я, молодой рабочий-строитель и одновременно студент-заочник литературного факультета, впервые целиком прочитал «Тихий Дон» и меня неожиданно потрясло, что я современник Михаила Шолохова.

Я — современник Михаила Шолохова? Я, именно я современник его? Да что за казусы или, напротив, презенты судьбы?

Меня дивило и пьянило, что я живу всего-то в каких-нибудь нескольких тысячах километрах от него, от благословенной Вёшенской, что, в сущности, я могу поездом или самолётом приехать к нему и — поговорить с ним, если повезёт, или же посмотреть на него издали, в конце концов, подышать тем же воздухом, которым дышит и он, пройти по той же земле, по которой и он ходит, пожить вблизи от него в тех секундах, минутах и часах, в которых и он сейчас живёт.

Валентин Распутин — ближе, я встречаю его на улицах Иркутска, в Доме литераторов на Степана Разина, 40, ещё где-то и как-то. Он, слава Богу, жив и деятелен. Присматриваюсь к нему — мнится обычным, если хотите, неприметным человеком, этаким внешне стиснутым, несмелым крестьянином из какой-то таёжной тьмутаракани, незнамо зачем очутившимся в городе. Порой увидишь Валентина Григорьевича на улице, а у него в руках пакеты с продуктами или портфель, или так, налегке идёт, и невольно подумаешь зачем-то: вот, смотрите, люди, обычный человек перед вами. Он в чём-то непостижимо, необъяснимо привычен, обыден, если хотите. Но сердце своё не обманешь, не запутаешь, оно словно бы захолонёт и тут же ворохнётся: а ведь перед тобой, дружище, великий русский писатель.

Я доподлинно, я наверняка знаю, что Валентин Распутин — великий писатель. Да я и не хочу никому доказывать, что он вровень или в одном культурологическом пласту с Михаилом Шолоховым или Львом Толстым. Меня смущает и заботит только лишь вот что: я встречаю его на улицах Иркутска, а ведь он великий — великий писатель. Как мне это постичь, осмыслить, как свыкнуться?

Как?

А может, не надо свыкаться?

С Валентином Распутиным мы всегда жили рядом, нас отделяло друг от друга небольшое расстояние. Мы долго не были знакомы, но я знал и помнил, что он где-то поблизости, так, как всегда неподалёку от очередного моего дома Ангара и Байкал. Он по значимости и масштабу лично для меня, для моего сердца — Байкал, а его проза — Ангара. Согласитесь, уникальнейшая на планете увязка: Байкал — Ангара — Енисей — Мировой океан. И никак не рассоединяется во мне такая вот череда: вспомнишь о Валентине Распутине — пахнёт и Байкалом с Ангарой, вспомнишь о Байкале и Ангаре — вслед вспомянется как-то и Валентин Распутин, его проза, его мысли, его обличье.

Написал и — смутился, засомневался: ну что я зачастил «великий», «великий» да ещё Мировой океан примешал? Скажут, подхалимничает, низкопоклонничает землячок. Но я-то знаю, что не подхалимничаю, не прогибаюсь, не ищу у него особой защиты, хотя однажды обратился к нему с просьбой. Я говорю то, что должен сказать, о чём не могу не сказать именно сейчас, когда у Валентина Распутина юбилей. Так надо.

Так надо прежде всего лично для меня и, кажется, пора мне сказать о Валентине Распутине так, как давно хотелось. Судите, кому охота и надо. Говорите о чём-то другом, кому охота и своя пора приспела.

Да, минули годы, десятилетия, но я по-прежнему восторженно и упоённо — не боюсь высокого слога — влюблён в литературу, в писательство, в добротную строку.

И вновь возвращаюсь к теме «великий»: никак не хочется называть Валентина Распутина великим, потому что он прост, ясен, открыт — и в творчестве, и в жизни. Но если как-нибудь по-другому называть да величать — понимаю, что мало, совсем-то маловасто, недобор выходит самоочевидный и беспокоящий. А может, никак и не надо называть? Может быть, это как раз тот случай, когда говорят, что произнесённое слово — уже ложь? Возможно, всемирно известная форма-словосочетание «Валентин Распутин» — уже и есть высочайшая оценка, уже и есть ориентир, вектор для нас.

Нет, называть всё-таки надо, потому что если не называть, то можем окончательно сбиться, заплутать, очароваться по самую маковку ложными, раздутыми литературными, во всю ивановскую писательствующими авторитетами, разного колера пророками, борцами за придуманную ими самими демократию. Они сейчас, сдаётся, даже из-за каждого куста, как маньяки, наскакивают на тебя и требуют любви к себе, поклонения, жертв и чёрт знает чего ещё и зачем. Но они не знают, похоже, не догадываются даже, что писательство — настоящее мужское, буду точнее, мужичье дело, а писательство в России по силам дюжему мужику, мужику силачу, лобастому мужику, твердолобцу, которому чихать на всякую дешёвку со стороны публики и властей. А они кто? Хиляки, разомлевшие от дешёвого, всемещанского успеха, торопливо испечённая аристократия, не понявшая и не принявшая главного по жизни — Бог прежде всего труды любит. Валентин же Распутин — трудяга, мужик истый, мужик умом, обликом, норовом, каждой строкой своей.

Распутин у нас один, и мужиков от литературы настоящих пока что ещё немало, и трудятся они, как надо и должно, и к боям готовы. А современная русская литература — это поле битвы. И обе стороны ещё сильны и могут наступать. Кто ж кого?

Боязно, потому что лжелитература, лжеписательство лавой, селем прут и пучатся. И хотя хиляки, белоручки они, а ведь тьма тем их. Вдруг — задавят, сметут наёмными будьдозерами, закатают в асфальт то истинное, что скопилось и сбереглось в русской культуре за века и нахально скажут, что так-де и было?

Жутковато порой.

Но перечитываешь добрую, подлинную литературу и радостно-зло думаешь: «Э-э, нет, ребята: ещё неизвестно, кто кого!»

Перечитал я недавно «Деньги для Марии». Боже, что же это! Прозаическое, поэтическое, драматургическое по своей сути? Нет, тривиальные, узкие, тесные определения. Нечто внежанровое, наджанровое? Нет, не надо выдумывать, изгаляясь над словами. Вероятно, молодой автор и сам не понимал хорошенько, что и зачем пишет. «Стараясь попадать в чьи-то следы, чтобы не мять снег, Кузьма через рельсы идёт к вокзалу…» Хочется всю повесть переписать куда-нибудь в дневник. Хочется «попадать в следы» Валентина Распутина, чтобы сохранить «снег» — любовь, добро, преданность, всё то немногое и хрупкое, на чём и отчего произрастает сущее человеческое счастье.

Знаете, а ведь вся повесть — молитва.

Вся!

Он не писал её, он молился, не помня о жанрах, о рецензентах, о критиках и тому подобном. Молился за себя, за свою семью, за всех нас. Он сам-то знает ли, как текст «Денег для Марии» оказался на бумаге? Сохранились ли черновики? Много ли в них правок, именно его правок? А может, — есть и редакторские? Нет, хочется думать, что повесть как-то, что ли, благодатно сошла на него.

Погоди-ка, дружище! Ты же на своей шкуре изведал сполна: потому и неплохо, неподдельно может получиться иногда, что тяжело было в работе, что искал то самое неповторимое едино-единственное слово, находил его вечером, а утром выбрасывал и снова, снова искал и снова выбрасывал.

Узловой вопрос для современного писателя, вопрос, которого не любят, от которого прячутся, начинают умствовать и запутываются, отвечая, — зачем писать? Настоящие ответы угадываются в подтекстах — чтобы прославиться, чтобы выплеснуть из себя помои, а ещё, полагают, можно и нужно писать для денег, для красивой жизни. И первое, и второе, и какое-нибудь десятое в этой же этической тональности так же глупо, как жить, к примеру, для того, чтобы дышать или пить воду.

И тем не менее — зачем писать, зачем?

Да, сложно ответить так, чтобы тебя не заподозрили в неискренности, чтобы ты сам был хотя бы немножко доволен своим ответом. А может, сначала задумаемся, «что в слове и что за словом?» — о чём спрашивает Валентин Распутин и нас, и себя. Но чуткому читателю доподлинно известно, что в его слове, в его прозе и публицистике она — молитва. А что за его словом, за его молитвой? А за его словом-молитвой — душа читателя, разбуженная к покаянию, к очищению, к своей неповторимой молитве. Не сомневаюсь, он пишет в упование, что его слова услышит Бог.

«И опять наступила весна, своя в своём нескончаемом ряду, но последняя для Матёры…» Хочу переписывать и «Прощание с Матёрой», и «Дочь Ивана, мать Ивана», — многое, многое. Не спеша переписывать, разбирать, вглядываться, умиротворённо «попадая» в распутинский след. Но опять сомнение и смута: не мучился, не маялся он над «Матёрой» (можно назвать и другие произведения), а писал, как молитву читал.

Но знаю, знаю, что молитву читают не потому, что больше нечего делать. К молитве надо прийти, её надо ещё и заслужить. А потом органично, ласково влиться в неё, текущую из веков, от предков твоих.

«В конце концов, отчаявшись куда-нибудь выплыть, Галкин выключил мотор. Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман и ничего, кроме воды и тумана». Можно потерять и ум, и душу, кричи, не кричи: «Ма-а-ать! Тётка Дарья-а-а! Эй, Матёра-а!..», а не знаешь пути, — на Бога надейся. Но говорят неспроста: «На Бога надейся, а сам не плошай». Заблудились, потому что обеспамятовали, потому что хотели ускользнуть от правды. С правдой тяжело жить. За правду не приласкают, не поблагодарят.

Валентин Распутин — писатель всея Руси, писатель той Святой Руси, которая была и остаётся высшим этическим идеалом для русского человека, потому что веками высшим законом и мерилом жизни была и будет правда.

Валентин Распутин не современный писатель, в значении модный, «продвинутый», а жутко, трагически старомоден. Посконен. Сыромятен. Но где теперь весь тот легион модных, крикливых, егозливых, партийных и не очень партийных сочинителей целого 20-го века, из которого и он, Валентин Распутин, вышел? Кто ими интересуется, кроме профессуры или предприимчивого фабриканта-макулатурщика? Валентин Распутин, его проза и публицистика выстояли, нужны 21-му веку, потому что в нём правда Святой Руси, потому что в нём молитва.

А какой у прозы Валентина Распутина недостаток? Есть такой, если вымерять его творчество филистерской мерой «престижно — непристижно». Валентин Распутин весь в традиции, он старомоден, а сейчас — и это вполне очевидно — устроен настоящий крестовый поход против традиции, всего корневого народного. Ложных кумиров возносят за ахинею, за чревовещательство, за ёрничество, за выполаскивание своего кишечника перед всем светом. А что же Валентин Распутин? А он традиционно, по-русски молится за нас, грешных, плутающих, молится каждой строчкой своего творчества.

И его молитвам звучать в веках, как звучать в сердцах и помыслах истинных русских людей колокольным звонам Святой Руси, которую мы — нет, нет! — не потеряли, не изжили в себе, несмотря ни на что, но которую, похоже, как время от времени вообще случается с людьми, с изменчивой, неустойчивой человеческой породой, подзабыли, подзадвинули покудова в некое укромное местечко. Подзабыли и подзадвинули, конечно, с умыслом: чтобы нагрешиться вволю, досыта, оторваться, как говорится, по полной, коли уж дозволено всё и вся.

Но ходим-то по круглой земле, да и в природе всюду круговороты и круговерти.

Будем жить и помнить, мои дорогие соотечественники, что за душу нашу молятся, и что мы современники Валентина Распутина.

«Господи, поверь в нас: мы одиноки», — взмолился он ещё молодым в «Что передать вороне?».

Господи, поверь в нас.

2007