В.Г. Распутин и славянство (И.А. Чарота)

Доклад на международной научной конференции, посвященной 75-летию В.Г. Распутина (2012 г.)

Не претендуя на то, чтобы заявленную тему в докладе осветить с надлежащей полнотой, заранее извиняюсь за вынужденную беглость и поверхностность изложения, а также прошу принять оправдательное уточнение: это попытка хоть как-то подступиться к важному и весьма непростому для осмысления вопросу, во всяком случае — обратить на него внимание.

Изначально мне представлялось уместным продолжить разговор, начатый в заочном докладе на позапрошлогодней иркутской конференции^[1]. Позволю себе напомнить, что я тогда рассуждал, в меру своих скромных возможностей, об исторической судьбе славянства как „феномене поразительном и провиденциально-поучительном в разных отношениях“, о «внутреннем состоянии и самосознании нашем как славян», «о том, что должно бы называться «расславяниванием» или «деславянизацией», о «межславянских спорах и раздорах“, о тех результатах, которые вследствие отмеченного уже проявляются в филологической науке, литературе и духовной культуре славянских народов, и о том, что при всем таком нас еще ожидает.

В данной же ситуации продолжение того разговора как бы само по себе выводит на исключительно интересное и значимое, однако не оцененное по реальной значимости (как историософское, а не ситуативно-публицистическое) произведение, с которым ровно два десятилетия назад выступил ныне чествуемый нами В.Г. Распутин — „Что дальше, братья-славяне?»^[2]. Оно для моего доклада является стимулятивным фактором в разных планах: временная дистанция не только позволяет, но и побуждает разобраться, насколько высказанные тогда опасения подтвердились действительностью; к тому же это обращение так или иначе касалось и меня, белоруса, представителя народа славянского, братского, причем по отношению к русскому «единоутробного», как определяет сам Валентин Григорьевич.

Вынесенный в заголовок распутинской публикации вопрос ставился, как известно, в особых условиях, вынуждавших констатировать, что «никогда еще славянство не было так далеко друг от друга, так друг к другу нетерпимо, и никогда еще, за исключением кратковременного послереволюционного периода, сама Россия не падала так в своем политическом и нравственном значении», — в прямом смысле «на пепелище» бывших СССР, ЧССР и СФРЮ, неизменно декларировавших братство и единство родственных народов. Причем Валентин Григорьевич на полную громкость озвучивал его «не для упреков и предъявления счета, а только для того, чтобы проследить, как это происходило, и прикинуть, пойдем ли куда-нибудь дальше». Всем участникам нынешней конференции, думается, понятно, что вопрос этот и в наши дни отнюдь не риторический. Более того, очевидно, что опасения подтвердились со всей определенностью, а намечавшиеся тогда противоречия не сгладились, наоборот усугубились во всех планах. Особенно вот этом: «В сущности, российские славяне — это один народ, народ русский, разлученный историческими обстоятельствами в старые времена на три части и в разлуке наживший различия, давшие основание называться Малой, Белой и Великой Русью. Но — Русь, с единым телом, единой душой и сердцем, сращенность которой могли взяться проверять только враги ее». Нам остается лишь засвидетельствовать, что до последнего времени это единство жестоко проверяется и результаты проверки утешительными назвать нельзя.

О складывавшейся именно так ситуации Распутин говорил с болью и горечью, с тревогой за судьбу современного мира и славян в нем, а что для нас в данном случае важно — хотя и не без обиды на тех «братьев-славян», которые способствовали разломам и раздорам, но все же так или иначе принимая давно сложившееся и историческим опытом подтвержденное мнение, что «русский вопрос есть вопрос славянский, а славянский есть вопрос русский», поскольку «Создатель высеял нас единой горстью».

Само собой разумеется, что к «славянскому вопросу» у Валентина Григорьевича подход «русскоцентричный», а это значит, что и в историческом, и в актуализированном аспектах русский писатель его содержание воспринимает иначе, нежели представители других, особенно западных, славянских народов. Но В.Г. Распутин, опираясь в этой своей публикации на мудрые и пророческие суждения Ф. М. Достоевского, так же, как и его великий предшественник, постоянно учитывает — как непременный и определяющий фактор — «всемирную отзывчивость» русского человека, о которой вслед за Достоевским он тоже много размышлял и неоднократно высказывался. Вот и на этот раз, последовательно трезво оценивая и «славянские грезы», и «славянское самоедство», принял в качестве свыше предначертанного следующее: «Это не воля наша — быть или не быть славянином? Это наша доля, врученный нам в рассветные времена человечества духовный надел».

Собственно, есть все основания считать, что как раз ответственность за этот «духовный надел» предопределяет многое из свойственного позициям В.Г. Распутина-писателя и гражданина. Причем то, что в его мировоззрении и художественном мироотражении концентрируется именно русское самосознание, по большому счету, противоречий не создает. Ведь бесспорно, что русская составляющая до сих пор является основой и опорой славянства. Более того, как верно утверждал Валентин Григорьевич, ею объективно обусловливается и будущее: «Это будет зависеть от того, спасется ли Россия. Не устоит она — поминай как звали славян всех вместе и каждого по отдельности».

Не секрет, что публичные рассуждения об особой исторической роли русского народа зачастую вызывают настороженность, а то и подозрения в шовинизме, гегемонизме и т.п. Но меня-то, как этногенетически не принадлежащего к племени великорусскому, подозревать в подобном вряд ли стоит. Хотя и я, должен признаться, не смущаюсь, а скорее горжусь тем, что представляю ветвь (пусть и не так уж цветущую) от общерусского ствола и славянского корня. И мне, белорусу — не белофинну, не белоевропейцу, не белоамериканцу, и даже не белополяку — великоросс Распутин, естественно, близок. Это, что называется, по определению.

К тому же для меня, родившегося и воспитанного изначально в крестьянской среде, как и для выдающегося русского писателя В.Г. Распутина, уже вследствие происхождения бытийно значима и неизбывна проблема деревни ... А вместе с тем она и по-особому сложна, по-настоящему болезненна (Осознаю, что подобным же образом на нее реагируют многие коллеги моего и более старшего возраста, но поскольку не смею претендовать на роль высказывающегося „от имени“, то придерживаюсь формы первого лица единственного числа). В общем, даже если бы очень хотел, я никак не способен подходить к этой проблеме отвлеченно, а тем более отчужденно. Все происходившее и происходящее, так или иначе, я должен оценивать с учетом опыта не только своего, но и своих предков. И только этот совокупный опыт позволяет как-то находить разрешения противоречий, особенно нравственных. Скажем, как только я настраиваюсь на лирическо-ностальгическую волну и начинаю говорить о благоприятных условиях жизни в той деревне, которая все еще до боли дорога, сразу же (во мне самом!) отзывается скептический оппонент: „Да зачем распускать нюни?! Бросай город и возвращайся в деревню!..“ Однако и при самой что ни есть критической настроенности, опять-таки, я не чувствую за собой права осуждать нынешних жителей деревни, которые эту среду обитания делают далекой не только от идиллии, но и от всяческих идеалов. Ведь любой из оставшихся сельчан, а заодно и тот же (само)критичный alter ego, с полным правом отбреет меня: „А чего же ты, на идеалы настроенный, не остался в деревне, чтобы сохранять идиллию, делать родную деревню идеальной?“ Одним словом, дает о себе знать не только отвлеченная коллизийность, но и — пусть тоже в известной степени отвлеченная, поскольку не реализована должным образом, однако не дающая все же покоя — ответственность как остаточная совесть.

Понятно, что сейчас реакции на поднятые В.Г. Распутиным и волнующие меня вопросы о деревне как основе традиционного жизнеустроения так или иначе предопределяются происхождением и возрастом тех, кто их обсуждает. Поэтому, увы, столь широко распространилась, а для молодого поколения стала доминирующей, самая что ни есть примитивная трактовка истории ХХ века, в свою очередь вызвавшая игнорирование положительного опыта поколений отцов и дедов: мол, советский тоталитаризм страшнее германского фашизма, жертвы борьбы с которым были бессмысленными, а спасительным будет скорейшее установление демократии по образцу той же Германии либо Америки и т.д. Разумеется, были и есть основания для серьезной критики многого из продолжительной истории построения социализма и коммунизма. В частности, того, что „прорабы“ этого строительства руководствовались идеологией пролетарской, а в духе ее „гегемон“ воспитывался так, чтобы на дух не переносил „мироедов“, безжалостно ликвидируя их, частнособственнический уклад, а затем „неперспективные деревни“ и т.д. Да, таковы идеологические предпосылки почти тотального „раскрестьянивания“, а в придачу и „слияния“ с городом, которое стало бедствием, отнюдь не стихийным по своей природе... Но принимать во внимание только это — значит упрощать коллизии как общественно-политической, так и духовно-культурной истории.

А глубинную суть всех этих коллизий отразила „деревенская проза“, одним из самых ярких представителей которой является В.Г. Распутин. Это ведь не просто одно из тематических направлений, а феномен мощного духовного движения. Так называемые „писатели-деревенщики“ как „нравственники“ народные бедствия называли своими именами всегда, опровергая закрепившиеся идеологические стереотипы относительно „идиотизма сельской жизни“, а утверждая вековыми традициями установленный „лад“. И тогда, когда уже новый „процесс пошел“, „талдычили о душе, о совести“. Вообще-то, не случайно, что в русском языке (одном лишь) понятие „крестьянин“ связано с „крестом“ и „Христом“. Ведь именно наш селянин особый крест несет и по-особому Христа почитает, благодаря своей природной укорененности-постоянности является хранителем полученных в наследие ценностей . Но поскольку не все считают столь важным вероисповедное начало, то воспользуемся более общим подходом, внимание сосредоточив на том, что пафос лучших произведений „деревенщиков“ кратко можно передать словами сербской писательницы Исидоры Секулич: „Селянин — человек, озабоченный больше всех в мире“. Впрочем, сейчас, как и в советские времена, правомерность, а тем более мудрость, такого суждения бесспорна далеко не для всех. Нынешние „властители дум“ сами не помнят и другим не позволяют вспоминать о том, что именно селянам — по причине их укорененности и наименьшей социальной защищенности — особые испытания принесли войны, революции, коллективизации и фермеризации… Кстати, до сих пор не написана правда о судьбах западно-белорусского крестьянства, поголовно вынужденного российскими властями в 1914 (15) г. отправиться в эвакуацию а в 1918 г. вернувшегося на пепелища под власть поляков … Потому все меньше остается тех, кто имеет способности (не только врожденные) воспринимать мир деревни как универсальный и самодостаточный, как оптимальный микрокосмос бытия вообще и для себя лично, как средоточие традиционных ценностей, а сельский люд — как самого ответственного хранителя и самого последовательного носителя этих ценностей. Ведь наивно полагать, что таким хранилищем может быть музей, «скансен», а хранителями его — отторгнутые от реального сельского мира музейные сотрудники.

Сказанное, понятно, более всего касается современной нашей молодежи, не исключая писательскую и журналистскую. У нее, в основной массе, просто нет своей родной деревни, т.е. своего дома и двора, со своей околицей и своим кладбищем, своей окружающей и постоянно волнующей природы, своей среды родством связанных людей и обусловленного всем этим уклада жизни, да и содержания всего ряда таких понятий, как „мать“, „матера“... Что поделать, нынешняя молодежь воспитывалась, образовывалась, просвещалась уже иначе — в реальности, сложившейся не только после „прощания“ дедов с дорогим для них миром, но и после пережитого отцами глобального „пожара“. Увы, для большинства этих молодых людей понятия «деревня» и все производные от него несут уже разве что негативную коннотацию. И быть как-то причастными ко всему «деревенскому», тем паче «колхозному», для них просто неприятно, стыдно даже. Намного приятнее — выискивать (как это повально делается у белорусов) «шляхетные» родословные. Трезвомыслящие соотечественники мои реагируют на такое увлечение снисходительно: ну и пускай потешатся; это не более чем проявления возрастной закомплексованности детей сельчан!.. Но такого объяснения вряд ли достаточно. Как-никак, по-своему опасны и эти симптомы сами по себе, а еще более то, что наши преемники, наследники не знают и города в положительном смысле. Так что здесь уже дает о себе знать склонность быть вполне удовлетворенными обычным средоточием бараков и общежитий, лишь бы имелись неподалеку дискотеки и бары, удовлетворяющие их запросы — понятно, определенные... Пожалуй, иначе и не могли проявляться результаты прежнего состояния «ни к селу, ни к городу», давшего специфические предпосылки для нынешней «постистории».

А это означает, что «время и бремя тревог» не в прошлом. И уже потому творчество русского писателя и мыслителя Распутина важно как для его соотечественников, так и для других народов, имеющих подобный социально-исторический опыт. В их числе, разумеется, все народы бывшего СССР и все славяне, также прошедшие испытание строительством коммунистического рая на земле. Тем паче, что Валентин Григорьевич неоднократно привлекал внимание именно к общим для славян бедам, опасностям и угрозам.

С другой стороны, практически все произведения В.Г. Распутина столь значимы оттого, что являются результатом глубоко личного и незаурядно личностного отношения к тому, о чем он писал. В любом случае, пытаясь определить опознавательные знаки его как писателя, мы прежде всего выделяем то, что именно он отразил через свою собственную душу, столь отзывчивую на боль и печаль других, на неправду по отношению к народу. Следует, конечно же, должное воздать ему как личности, обладающей не только исключительно ярким даром, своеобразной художнической экстрасенсорностью и нравственной прочностью, но и непоколебимой верой в идеалы добра и гражданским мужеством, благодаря которым он показал, что и в условиях советского строя общественное мнение по большому счету формируется не идеологами-функционерами, не партэлитой, не проводниками официоза, не псевдоинтеллектуалами от „образованщины“, а тем более — не бульварной прессой, как сейчас. Он показал и доказал, что русский писатель может, если вынужден, поправлять и цекистов, и министров. Это в значительной степени его заслуга, что русская литература во времена и «застоя», и «перестройки» продолжала оставаться «центральной миросозерцательной силой» (В.В.Кожинов), а также что «литературоцентризм» русской культуры оказался самым серьезным оружием сопротивления»^[3].

В.Г. Распутин, своим творчеством и всей своей жизнью убедительно доказывая, что «литература — это нравственное служение», выявляя и утверждая лучшие свойства русского человека, способствует сохранению нравственности, духовности, здорового национально-исторического сознания не только у русских, но и у всех славян. Соответственно, есть основания говорить об универсальной распутинской системе оценок того, что со всеми нами было, что есть, что может и должно быть.

В былом Валентин Григорьевич совершенно правомерно выделяет лучшее, важное и для настоящего, и для будущего. В настоящем он бескомпромиссно осуждает стирание различий между красотой и безобразием, добром и злом, правдой и обманом. О будущем размышляет всегда с тревогой, а в последнее время и с некоторым пессимизмом. Но неизменно честно выполняет важнейшую функцию писателя-гражданина: напоминает о том, что необходимо восстановить нарушенную систему ценностей, вернуть в действие законы Божьи и истинно человеческие, без которых будущее невозможно. Все оценки у него неизменно строгие, а установки высокие — на то, что должно быть спасительным для каждого человека, любого народа и человечества в целом. Взять хотя бы, к примеру, вот эти, призванные вразумить околпачиваемых и дезориентируемых, суждения: «Память — само по себе понятие скрепляющее и охранительное»^[4]; «Искусство — это праведный и чистый голос человечества в целом и каждого народа в отдельности, духовная и эстетическая побудительная высота, осуществленная мечта человека, ухваченное перо жар-птицы и прометеев огонь человеческих исканий и побед»^[5]; «И как для экологии природы вредны грязные производства, так и экологию языка загрязняют «фабрики» чужесловия, дурно- и тупословия, против которых вместе с охранительными законами нужна и постоянная расчистка родных истоков»^[6]; «Потрясения рождают растерянность, а растерянный человек и Отечество, и судьбу потерять может»^[7].

В.Г. Распутин не принадлежит к числу писателей, творчество которых воспринимается и осваивается легко. И это в известной степени влияет на особенности его восприятия зарубежными славянами. Тем более, что миру славянскому свойственны многовековые противоречия, а в последнее время они усугубляются безоглядным стремлением едва ли не всех «братьев- славян» как можно выгоднее обосноваться в «общем европейском доме», который издали выглядит привлекательнее социалистического «лагеря». А это, соответственно, стимулирует подключение к механизмам рецепции определенных стереотипов. Так, замечалась тенденция особыми акцентами выделить, что Распутин — писатель все же советский, а при этом последовательный в консервативно-национальных убеждениях, противник «перестройки» и эсэсэровской, и европейской, и мировой … Хотя такого рода акценты существенно влияющими на восприятие распутинского творчества в целом стать не могут как на пространстве постсоветском, так и на постсоциалистическом. Они корректируются временем, а точнее — текущими процессами глобализации, которые вынуждают трезво разобраться, что на самом деле со всеми нами было и что стало, каковы наши реальные потери и каковы приобретения в плане материальном и духовном, какие ценности на поверку оказываются истинными, а какие ложными. И осмыслить все это нам помогает В.Г. Распутин. Вот конкретный пример из практики филологическо-педагогической. Как и большинству участников этой конференции, мне приходится искать-обсуждать со студентами наименее спорные показатели значимости литературных произведений. И обсуждение, как правило, сводится к тому, что мы условно определяем художественные тексты, годящиеся на тот случай, когда представителям иной цивилизации нужно дать максимально полное представление о сути жизни того или иного времени. Так вот, в качестве универсальной метафоры всего бытия русского народа ( и восточных славян в целом) конца ХХ века лично я называю неизменно „Прощание с Матерой“ Валентина Распутина. Правда, если прежде, еще даже лет десять назад, студенты воспринимали это с нужным разумением, то сейчас — и с недоумением. Как я уже отмечал, в результате воздействия новой реальности у них наблюдается все меньше „чувств к отцовскому краю“ и способностей адекватно реагировать на изменение традиционных устоев бытия, особенно сельской жизни. И упоминавшееся „время и бремя тревог“ они, как правило, брать на себя не готовы, осталяя это Распутину да ему подобным. А молодежи инославянских стран, ищущей себе места в глобалистском мире, такое свойственно еще больше, чем молодым людям Беларуси и России.

Весьма интересно и важно было бы обсудить, как проблемно-тематическое, философское содержание произведений Валентина Григорьевича соотносится с опытом иностранных писателей. И хотя это отдельный аспект, остановимся на некоторых моментах. В частности, нельзя не учитывать, что его творчество — своеобразная полемика с западноевропейским экзистенциализмом. Причем распутинская концепция экзистенциального, бытийного, явно более содержательна и созидательна, чем та, которая распространилась и у нас благодаря писателям-экзистенциалистам Запада. Здесь, конечно же, есть о чем подумать. Кроме того, вряд ли по большому счету убедительны проводившиеся сравнения В.Распутина с У.Фолкнером и Г.Гарсиа Маркесом. Так или иначе, они все же связаны с известными тенденциями «моды» на определенных писателей в поздний период существования СССР. Значительно больше оснований имеется для сравнения, например, с украинцами Михайлом Стельмахом и Евгеном Гуцало, болгарами Йорданом Йовковым и Йорданом Радичковым, сербами Велько Петровичем и Добрицей Чосичем, поляками Владиславом Реймонтом и Юлианом Ковальцем, словаками Мило Урбаном и Винцентом Шикулой, а так же, конечно, белорусами — Иваном Мележем, Василем Быковым, Иваном Пташниковым, Виктором Козько…

Аспект «Распутин и Беларусь», естественно, я не смею ограничить всего лишь утверждением: «Валентина Григорьевича у нас вполне основательно знают и ценят». А такую констатацию, в принципе верную, должен уточнить, что ранее белорусы знали его и по российским изданиям, и сами издавали как на русском^[8], так и на белорусском^[9] языках. К тому же для белорусских читателей и исследователей он неизменно был субъектом единого литературного процесса^[10]. Ныне же ситуация изменилась: русские издания до нас доходят, мягко говоря, не всегда; переводы с русского языка тоже, можно сказать, почти свернуты; а единое литературное пространство никак не восстанавливается… При всем этом однако часть творческой и научно-филологической интеллигенции сохранила к Валентину Григорьевичу и внимание, и почтение. В Беларуси о нем написан ряд кандидатских и магистерских диссертаций (Соколовска Я. Природа и человек в современной советской прозе. МГПИ, 1983; Крамарска Д. Характер и обстоятельства в «деревенской» повести 60-80-х годов. МГПИ, 1991; Шпаковский И.И. Сюжетно-композиционная структура современного рассказа (На материале белорусской и русской прозы). ИЛ АНБ, 1996; Селина А. А. Образ деревни в творчестве Й. Радичкова, В.Распутина, В.Казько. БГУ, 2009). Хотя это и нескромно, признаюсь, что две последние научно-квалификационные работы уже в «разломное» время защищены под руководством вашего слуги покорного. О сохраняющемся авторитете В.Г. Распутина в нашей среде свидетельствует то, что его попросили войти в Международный общественный совет на пороге ХХ века учреждавшегося русскоязычного журнала «Всемирная литература», который и недавно опубликовал о нем статью российской исследовательницы Н.Цветовой^[11].

В белорусской литературе, закономерно, имеется ряд произведений, типологически близких распутинским. К примеру, не случайно под одной обложкой издавались повести «Живи и помни» В.Распутина и «Знак беды» В.Быкова^[12]; не без оснований также критики сопоставляли роман В.Козько «Колесом дорога» и «Прощание с Матерой»^[13]. Тем более что Виктор Козько впоследствии, выступая в печати с анализом творчества В.Распутина, оценивал его высоко^[14].

Однако творческие и человеческие взаимоотношения писателей-белорусов с В.Г. Распутиным — тема особая, деликатная. Практически все видные белорусские литераторы в свое время о творчестве русского коллеги отзывались неизменно положительно. Между тем, в условиях, которыми был вызван затронутый нами вопрос Валентина Григорьевича: «Что дальше, братья-славяне?», — отношение к нему существенно изменилось. Ибо по важнейшим актуально-политическим вопросам, в числе которых и упомянутый, у Алеся Адамовича, Василя Быкова, Нила Гилевича и некоторых других белорусов, занявших либеральные политические позиции и декларировавших иные взгляды на историю былого единого государства, славянства и мира, с Валентином Распутиным явно обозначились расхождения. Между тем, Валентин Григорьевич не был равнодушным и к судьбе нашей страны — посещал ее в составе группы российских писателей, считавших нужным поддержать курс Беларуси на союз с Россией. Но это, опять же, тема отдельного разговора.

Готовя этот доклад, я постарался собрать как можно больше сведений о присутствии творчества В.Г. Распутина в разных инославянских странах. Конечно, собранная информация исчерпывающей не является, но может существенно дополнить ту, которая содержится в изданном пять лет назад указателе^[15]. Отнюдь не ради критики — ибо понимаю, что наличествующий в этом издании объем сведений зависел от (не)доступности зарубежных источников, — все-таки должен отметить, что на основе этого указателя невозможно составить адекватное представление о том, как воспринимает произведения В.Г. Распутина и славянский мир вообще, и каждый славянский народ в отдельности. Особенно не повезло сербам: (в указателе отмечается всего одна публикация на сербскохорватском языке (І, 511) да и та — перевод рассказа, опубликованный в Черногории). А как раз вектор сербский, судя по всему, представляет особую значимость. Впечатляет объем переведенного, интенсивность освоения распутинского творчества в целом^[16]. Помимо этого, нужно иметь в виду, что перевод, презентацию и осмысление произведений Валентина Распутина в Сербии осуществляли авторитетные филологи-слависты (Петар Буняк, Радмило Мароевич ), известные писатели (Злата Коцич, Славко Лебедински, Данило Йоканович, Мирослав Тохољ), высшей квалификации переводчики ( Даница Якшич, Мира Спасич). Стóит также обратить внимание на то, что одни и те же его повести, а также рассказы, по нескольку раз выходили там отдельными изданиями, причем в разных переводах, что рассказы включены также в серьезного уровня антологии, что статьи, речи, интервью публиковались в самых солидных журналах.

Показательно, что интерес сербов к Распутину не ослабевает и сейчас: так, издательство «Глобосино-Александрия», возглавляемое известной писательницей Лиляной Хабьянович-Джурович, в 2010 и 2011 годах выпустило по книге, а ныне готовит очередную.

Пытаясь разобраться в причинах именно такого отношения к русскому писателю, прежде всего следует иметь в виду трагизм исторической судьбы сербского народа и его традиционно искреннее русофильство. Безусловно, особое значение имеет то, что Валентин Григорьевич посещал Сербию, а также Боснию и Герцеговину, вникал в проблемы сербов как этнической общности, раздробленной и подавленной вследствие нового передела мира. И чтобы русскому граду и миру донести правду о его трагедии, сделал несколько выступлений в печати сам^[17] и пригласил выступить на страницах «Литературного Иркутска» неординарного сербского публициста Драгоша Калаича. Короче говоря, имеется очень богатый материал для серьезного исследования «В.Распутин и Сербия», не говоря уже о докладе, который я готов представить на следующую конференцию в ИГУ, если сподоблюсь быть на нее приглашенным.

Хочу надеяться на это. И признаюсь, что уже почувствовал большую силу «сибирского притяжения» — полагаю, благодаря «душекормным всходам» того, что посеял Валентин Григорьевич, и прежде всего «душекормным поступкам»^[18] иркутян, с которыми имел честь и радость познакомиться.

А возвращаясь непосредственно к заявленной теме и обобщая то, что попытался изучить, считаю допустимым сделать некоторые заключения.

Во-первых, верное представление о русской литературе и общественной мысли в эпоху второй половины ХХ — начала ХХІ веков без учета вклада В.Г. Распутина составить просто невозможно. И этим объективно задается уровень интереса к его творчеству в любой стране мира, а у славян особенно. И пик его пожалуй, еще впереди.

Во-вторых, Россия по праву может гордиться тем, что в ХІХ и в начале ХХ веков посвятила себя возрождению славянства; а вот чуть ли не весь ХХ век ее власти безоглядно осуществляли деславянизацию как внутреннюю, так и внешнюю. Да, на первый взгляд, ее история ХХ века — не более чем результаты деяний безумцев. Однако и провиденциальное в ней игнорировать не стоит. И оно со всей очевидностью может проявиться. В том случае, если ХХІ век станет концентрацией русскости ради нового возрождения славянства. А для этого бесспорно исключительно много сделано Валентином Григорьевичем Распутиным. Честь ему и слава! Многая и благая лета!