Старое, порядком истасканное, но не истинное ли оно — сравнение поэзии с чудом и тайной полёта над грешной землёй. Таким всегда, с самых ранних лет, когда я ещё не знал букв, было у меня ощущение от расходящегося и снова сходящегося, как взмахи крыльев, рифмованного слова. Уже первая строка возносила в небо, ритмика и энергия стиха придавали птице определённый образ и наделяли её заботой, радостью ли, с какой она устремлялась в полёт.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя… —
и мне чудилась почему-то ласточка (то, что ласточки улетают на зиму в тёплые края, не имело значения), которая, изнемогая от усталости, летит встречь тому ветру к своему гнезду и, попеременно то подныривая под жестокие его порывы, то снова взмывая вверх, в конце концов благополучно добирается до тёплого и тихого своего пристанища и под слова: «Выпьем с горя: где же кружка? Сердцу будет веселей», — накрывается крылом и утомлённо закрывает глаза.
Гораздо позже без всякого затверживания, одним прочтением я запомнил и не мог не запомнить известное фетовское:
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнию твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И с тех пор много лет я пытаюсь рассмотреть незнакомую мне, высоко над головой парящую птицу, незвонко и внятно выводящую в счастливой истоме свою Песнь Песней. Но мне не дано разглядеть её: человеческие глаза для этого слишком слабы, а она не в состоянии опуститься ниже своего волшебного горизонта.
Не зря издавна существует этот образ — «крылья поэзии», означающий, очевидно, лёгкость, звучность, выразительное богатство и ёмкость стихотворного слова.
* День поэзии 1979. М., “Советский писатель”, 1979, с. 224.
