Вениамин Айзенштадт (Блаженный). Избранное

ЖИЗНЬ

Отдаешь свои волосы парикмахеру,
Отдаешь глаза — постыдным зрелищам,
Нос — скверным запахам,
Рот — дрянной пище, —
Отдаешь свое детство попечительству идиотов,
Лучшие часы отрочества — грязной казарме школы,
Отдаешь юность — спорам с прорвой микроцефалов,
И любовь — благородную любовь — женщине, мечтающей... о следующем,
Отдаешь свою зрелость службе — этому серому чудовищу
                    с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом —
И гаснут глаза твои,
Седеют волосы,
Изощренный нос принимает форму дремлющего извозчика,
Грубеет рот,
И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней —
Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!

1944

* * *

Душа, проснувшись, не узнает дома,
Родимого земного шалаша,
И побредет, своим путем влекома...
Зачем ей дом, когда она — душа?

И все в пути бредя необратимом
Просторами небесной колеи,
Возьмет душа мое земное имя
И горести безмерные мои.

Возьмет не все их, но с собой в дорогу
Возьмет душа неодолимый путь,
Где шаг за шагом я молился Богу
И шаг за шагом изнывал от пут.

Какой-то свет таинственный прольется
На повороте времени крутом
Но цепь предвечная не разомкнется
Ни на юдольном свете, ни на том.

* * *

Так явственно со мною говорят
Умершие, с такою полной силой,
Что мне нелепым кажется обряд
Прощания с оплаканной могилой.

Мертвец — он, как и я, уснул и встал —
И проводил ушедших добрым взглядом...
Пока я жив, никто не умирал.
Умершие живут со мною рядом.

* * *

В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу
На встречу былых друзей.

И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, —
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса...

А кошка была худою,
Едва волочился пес,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.

Робел он, робел немало,
И слезы тайком лились, —
Напутственными громами
Его провожала высь...

Процессия никудышных
Застыла у Божьих врат...
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

- Михоэл, — сказал он тихо, —
Ко мне ты пришел не зря...
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь...
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною —
Величье тебе к лицу...

БЛАЖЕННЫЙ

Как мужик с топором, побреду я по Божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей — сатане-куманьку на потребу...
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!

Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...
Вот тогда-то его я топориком и огорошу —
По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.

Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский — Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...

А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком — куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле — псалом запеваешь распутной жене...

Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог — так воистину Бог...

* * *
У женщин не стареют голоса, —
Или с тобой одной такое чудо?..
Откуда этот голос?.. Ниоткуда.
Но почему он свежий, как роса?

Мы столько лет не виделись с тобой,
Что впору говорить не о разлуке —
О смерти... Но растут из смерти звуки,
И даже звук становится судьбой...

ДОМ

Прийти домой, чтоб запереть слезу
В какой-то необъятный сундучище,
Где все свои обиды прячет нищий,
А письма к Богу — где-то там внизу...

Да, есть и у меня на свете дом,
Его сработали мне стаи птичьи,
И даже жук работал топором,
И приседал на лапы по-мужичьи.

Прийти домой и так сказать слезе:
- Вот мы одни в заброшенной лачуге,
И всех моих Господь прибрал друзей,
Убил котенка, смял крыло пичуге...

Но я не сетую и не ропщу,
Ведь мертвые меня не забывали,
И проходили парами, как в зале,
Не обходилось даже без причуд...

И я даю вам адрес на земле:
Мой дом везде, где нищему ночевка,
У птицы недобитой на крыле
Он машет Богу детскою ручонкой...

Мой дом везде, где побывала боль,
Где даже мошка мертвая кричала
Разнузданному Господу: — Доколь?..
...Но Бог-палач все начинал сначала.

* * *

- Ослик Христов, терпеливый до трепета,
Что ты прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?..

- Я побреду каменистыми тропами,
В кровь изотру на уступах колени,
Только бы, люди, Христа вы не трогали,
Всадника горестного пожалели...

Кроток мой всадник — и я увезу его
В синие горы, в мираж без возврата,
Чтобы его не настигло безумие,
Ваша его не настигла расплата.

*

- Ослик Христов, ты ступаешь задумчиво,
Дума твоя — как слеза на реснице,
Что же тебя на дороге измучило,
Сон ли тебе окровавленный снится?..
- Люди, молю: не губите Спасителя,
На душу грех не берите вселенский,
Лучше меня, образину, распните вы,
Ревом потешу я вас деревенским.
Лучше меня вы оплюйте, замучайте,
Лучше казните публично осла вы,
Я посмеюсь над своей невезучестью
Пастью оскаленной, пастью кровавой...

*

- Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, —
Сколько я лет твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..

Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.

Сердце мое безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.

* * *

Жизнь — все измяла, исковеркала,
Перевернула вверх ногами,
И я гляжу в себя как в зеркало
С потрескавшейся амальгамой.

ДУРДОМ

...Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им — арестант.

Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.

Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.

Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя — этаким столбом —
Ладони обжигал горячей миской.

И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты — с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.

"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..

* * *
Я не хочу, чтобы меня сожгли.
Не превратится кровь земная в дым.
Не превратится в пепел плоть земли.
Уйду на небо облаком седым.

Уйду на небо, стар и седовлас...
Войду в его базарные ряды.
- Почем, — спрошу, — у Бога нынче квас,
У Господа спрошу: — Теперь куды?..

Хочу, чтобы на небе был большак
И чтобы по простору большака
Брела моя сермяжная душа
Блаженного седого дурака.

И если только хлеба каравай
Окажется в худой моей суме,
"Да, Господи, — скажу я, — это рай,
И рай такой, какой был на земле..."

* * *
Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.

Моление об их голодных вздохах...
О, сколько слез я пролил на веку,
А звери молча сетуют на Бога,
Они не плачут, а глядят в тоску.

Они глядят так долго, долго, долго,
Что перед ними, как бы наяву,
Рябит слеза огромная, как Волга,
Слеза Зверей... И в ней они плывут.

Они плывут и обоняют запах
Недоброй тины. Круче водоверть —
И столько боли в этих чутких лапах,
Что хочется потрогать ими смерть.

Потрогать так, как трогают колени,
А может и лизнуть ее тайком
В каком-то безнадежном исступленье
Горячим и шершавым языком...

Слеза зверей, огромная, как Волга,
Утопит смерть. Она утопит рок.
И вот уже ни смерти и ни Бога.
Господь — собака и кошачий Бог.

Кошачий Бог, играющий в величье
И трогающий лапкою судьбу —
Клубочек золотого безразличья
С запутавшейся ниткою в гробу.

И Бог собачий на помойной яме.
Он так убог. Он лыс и колченог.
Но мир прощен страданьем зверя. Amen!
...Все на помойной яме прощено.

1963

* * *
В эту землю хотел бы сойти я живым,
Я бы плыл под землей, как плывут океаном,
Созерцая глубокие корни травы
И дыша чем-то диким, и вольным, и пьяным.

Я бы плыл под землею в неведомой мгле,
Узнавал мертвецов неподвижные лица,
Тех, кто были живыми со мной на земле,
С кем тревогой своей я спешил поделиться.

Я бы плыл под землею, тревожно дыша,
Уходил в ее недра и тайные глуби,
Ибо только земное приемлет душа,
Ибо только земное душа моя любит.

* * *
Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком
Жил бы я век и слезами кропил свою норку
И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,
И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!
Может, забытое солнце букашкой зовется?
Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,
Солнце горит и букашка садится на солнце.

Боже, роди не букашкой — роди меня мошкой!
Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!
Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,
Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

Боже, когда уж не мошкою, — блошкою, тлёю
Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,
Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,
С домом зеленым моим никогда не расстаться...

* * *

Чем трепетнее старость,
Чем осторожнее приближается она к детскому возрасту,
Тем грубее обрушиваются на нее удары судьбы...
Непредвиденный удар сапогом в зад —
Это не только боль, это еще и стыд,
Ибо старческий зад обладает чувствительностью
Скрипки Страдивария.

* * *

Всегда между мною и женщиной возникал кто-то третий,
То ли порнографическая открытка с ее преувеличенной точностью,
То ли пасхальные ангелочки... (Тоже открытка.)

Ритуал совокупления напоминал детскую игру,
Ее нежность и ярость,
Непонятно лишь было, почему в игре принимают участие
Не звонкие детские ладошки,
А нечто иное.

СТИХИ УХОДА

Больше жизни любивший волшебную птицу — свободу,
Ту, которая мне примерещилась как-то во сне,
Одному научился я гордому шагу — уходу,
Ухожу, ухожу, не желайте хорошего мне.

Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый,
Где обширные плеши подсчитывают барыши...
Там, где каждый кивок осторожно и точно рассчитан,
Не страшит меня гром — шепоток ваш торгаший страшит.

Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней руки,
Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки.

Ухожу и от вас — продавщицы роскошного тела,
Мастерицы борщей и дарительницы услад,
На потребу мужей запустившие ревностно в дело
И капусту, и лук, и петрушку, и ляжки, и зад.

Ах, как вы дорожите подсчетом, почетом, покоем —
Скупердяи-юнцы и трясущиеся старички...
Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,
Ничего мне не надо из вашей поганой руки.

Не простит мне земля моей волчьей повадки сутулой,
Не простит мне гордыни домашний разбуженный скот...
Охромевшие версты меня загоняют под дула
И ружейный загон — мой последний из жизни уход.

Только ветер да воля моей верховодили долей,
Ни о чем не жалею — я жил, как хотелось душе,
Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,
Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей.

Но не волк я, не зверь — никого я не тронул укусом;
Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы,
Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,
Каждой твари забитой я другом неназванным был.

...Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, —
Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа —
Не такой это суп — этот рай — и Господь не такой!..

И уйду я из неба — престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел...
Ухожу от всего... Ничего, ничего мне не надо...
Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..

* * *

Я стою, приготовившись к смерти,
Слышу гул нестерпимый вдали...
Так береза, схватившись за ветер,
Отрывает себя от земли.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДУШЕ

Где б ни был ты, в толпе или в глуши,
Погряз ли в дрязгах грешного расчета,
Тебя пронзит звериный крик души,
Стучащей, словно нищенка, в ворота.

Ты жил, уйти от вечности спеша,
Греша в своей беспамятной дороге...
И вот она — стоит твоя душа
У смерти на затоптанном пороге.

* * *

...И в кого же я должен теперь превратиться,
Почему на исходе страдальческих лет
Должен я, как гороховый шут, нарядиться
В свой изношенный и неопрятный скелет?..

Я хотел бы по смерти остаться визгливым
И пронзительным голосом гробовщика,
Переливом рулад соловья торопливым
Или сливою сладкой в руке дурачка.

Дурачок я и есть, говоря откровенно,
Но я все же особых кровей дурачок:
Я нашел свое место на древе вселенной —
Неприметный такой и засохший сучок...

На сучке неприметном сидит воробьишка,
Он мгновенного мира мгновенный жилец,
И щебечут пичужки: "Плутишка, плутишка,
Мы теперь распознали тебя наконец..."

* * *

Как обманчиво слово "покойник",
Оно вызывает больше тревоги, чем сто орущих мужиков,
Мужики поорут-поорут, успокоятся,
А этот так молчит,
Что у вселенной звенит в ушах.

...И лопаются ушные перепонки.

* * *

Последний волк на территории цивилизованного государства,
На территории общества,
Где есть сортиры, бардаки, общественные
Учреждения.

Последний волк принюхивается к запаху
Поредевшего леса,
Прячет в лапы усталую голову,
Он спит или мертв.

* * *

Матушка вострит большой топор,
Говорит: «Грехов твоих не счесть...
Это ты и есть — всемирный вор,
Тать великий — это ты и есть».

— Матушка моя, — ей говорю, —
Не казни разбойного сынка...
Дай мне помолиться на зарю,
Дай мне помолиться на закат.

Это я и есть — небесный бес,
Это я и есть — предвечный срам...
Древнего изгнанника небес,
Звали меня некогда — Адам.

Матушка, шальная моя кровь
Красным безголовым петухом
Буйно зацветает вновь и вновь,
Вспыхивает яростно грехом...

Не губи же голову мою,
Не смущай, родимая, молвы...
...Я стою у смерти на краю, —
И не жалко буйной головы...

* * *

Я к Богу подойду на расстоянье плача,
Но есть мышиный плач и есть рыданье льва,
И если для Христа я что-либо да значу, —
Он обретет, мой плач, библейские права…

Я к Богу подойду в самозабвенье стона,
Я подойду к нему, как разъяренный слон,
Весь в шрамах грозовых смятенья и урона, —
Я подойду к нему, как разъяренный стон…

Но есть и тишина такой вселенской муки,
Как будто вся душа горит в ее огне, —
И эта тишина заламывает руки,
Когда ничто, ничто ей не грозит извне.
 

* * *
Сейчас мы, отец, свой отпразднуем праздник,
Но только бы в наши дела не вмешался
Господь — одинокий и грустный проказник —
И спали спокойно в подполье мышата…

Но только б не стали ни дятел, ни петел
Мешать нам ни стуком, ни пеньем дурацким
- Какое везенье, что я тебя встретил
Не где-то, а в нашем родном государстве.

В родном государстве мышей и помоек,
Где чешет разбойничью бороду нищий…
Но мы свои руки слезами омоем
И станем всех праведных постников чище.

Какое везенье, отец, что вдвоем мы
Похожи на облик достойный мужчины,
И нас не пугают ни грозные громы,
Ни писки и визги ватаги мышиной.
 

* * *

Я больше не буду с сумой побираться
И прятать за пазухой крылья нелепо,
Пора мне поближе к себе перебраться,
Пора мне вернуться в господнее небо.

Пора мне на небо ступить осторожно,
Пора мне коснуться лазури устами...
Пускай мое сердце забьется тревожно, —
Я вновь на пороге своих испытаний.

И в небе разбуженного восторга
Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:
- Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,
Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..
 

* * *
Так это меня называли вы птицей,
Так это меня называли вы зверем,
И сам я казался себе небылицей,
И каждому слову недоброму верил.

Я верил и в то, что когда-нибудь в сани
Меня запрягут поднебесные духи,
И сердце томиться во мне перестанет,
И станет невзрачнее крылышка мухи.

Но где бы я не был и с кем бы я ни был,
Я где-то в раю обитал со святыми
И видел себя я в сиянье и нимбе, —
Отверженный всеми и всеми гонимый...

- И если рукою Господь меня тронет,
Он тронет рукою далекое эхо:
Я тоже когда-то был Богом на троне, —
Ах, то-то была мировая потеха!..
 

* * *
Блеснет господний свет во мраке преисподней...
- Господь, — я вопрошу, — не тот ли это свет,
Что всюду разлился по милости господней,
Которому нигде преграды в мире нет?...

Не тот ли это свет, что пронизает душу,
Всем горестным ее соблазнам вопреки,
И все ее грехи торчат в душе наружу,
Как у зверей торчат разбойные клыки...
 

* * *
Я, нищий и слепец, Вениамин Блаженный,
Я, отрок и старик семидесяти лет, —
Еще не пролил я свой свет благословенный,
Еще не пролил я на вас свой горний свет.

Те очи, что меня связали светом с Богом,
Еще их не раздал я нищим ходокам,
Но это я побрел с сумою по дорогам,
Но это я побрел с сумой по облакам.

И свет мой нерушим, и свет мой непреложен,
И будет этот свет сиять во все века,
И будет вся земля омыта светом божьим —
Сиянием очей слепого старика...
 

* * *
Какой-то тайный ход нашел он во вселенной,
Какой-то тайный ход, какой-то тайный лаз,
И вот рисует сны в пещере сокровенной,
Поскольку он теперь посмертный богомаз.

И вот рисует сны, где на горе высокой
Стоит высокий храм, а в храме стая птиц
Кружит вокруг чела Иконы Одинокой,
А купол так широк, что нет ему границ.

Во сне, не наяву взлетели в небо птицы,
И каждая из птиц свою избыла плоть,
Как-будто их листал, как светлые страницы,
Какой-то вешний вихрь, а может сам Господь…
 

* * *
А я давно живу в том бесноватом граде,
Где даже у детей в руках тяжелый камень,
Где нищие слепцы не бродят Христа ради,
А ангелов-скопцов дубасят кулаками.

В том городе живут лихие горожане,
Чьи деды и отцы работали на бойнях,
Они поют псалмы и крестятся ножами
И целят в лебедей из пушек дальнобойных.

И женщины живут в том городе беспечно,
Они творят убой, они всегда при деле,
Они в свои дома приводят первых встречных
И душат на своих предательских постелях…
 

* * *
Опять я нарушил какую-то заповедь Божью,
Иначе бы я не молился вечерней звезде,
Иначе бы мне не пришлось с неприкаянной дрожью
Бродить по безлюдью, скитаться неведомо где.
Опять я в душе не услышал Господнее слово,
Господнее слово меня обошло стороной,
И я в глухоту и в безмолвие слепо закован,
Всевышняя милость сегодня побрезгала мной.
Господь, Твое имя наполнило воздухом детство
И крест Твой вселенский — моих утоление плеч,
И мне никуда от Твоих откровений не деться,
И даже в молчаньи слышна Твоя вещая речь.

* * *
На каком языке мне беседовать с Богом?..
Может быть, он знаком только зверям и детям,
Да еще тем худым погорельцам убогим,
Что с постылой сумою бредут на рассвете...
Может быть, только птицам знакомо то слово,
Что Христу-птицелюбу на душу ложится,
И тогда загорается сердце Христово —
И в беззвездной ночи полыхает зарница...
И я помню, что мама порой говорила
Те слова, что ребенку совсем непонятны,
А потом в поднебесьи стыдливо парила,
А я маму просил: — Возвращайся обратно...

* * *
Нет, я не много знал о мире и о Боге,
Я даже из церквей порою был гоним,
И лишь худых собак встречал я на дороге,
Они большой толпой паломничали в Рим.
Тот Рим был за холмом, за полем и за далью,
Какой-то зыбкий свет мерещился вдали,
И тосковал и я звериною печалью
О берегах иной, неведомой земли.
Порою нас в пути сопровождали птицы,
Они летели в даль, как легкие умы,
Казалось, что летят сквозные вереницы
Туда, куда бредем без устали и мы.
И был я приобщен к одной звериной тайне:
Повсюду твой приют и твой родимый дом,
И вечен только путь, и вечно лишь скитанье,
И сирые хвалы на поле под кустом...
Родная матушка утешит боль,
Утешит боль и скажет так: — Сынок,
Уйдем с тобой в небесную юдоль,
Сплетем в лугах Спасителю венок.
Венок прекрасен, а Спаситель сир,
Он кончил с мирозданием игру,
Он покорил Господним словом мир,
Теперь Он зябнет, стоя на ветру.
— Спаситель, наш венок из сорных трав,
Но знаем мы, что он Тебе к лицу,
И Ты, как нищий, праведен и прав,
Угоден Ты и небу, и Творцу.
Стоишь Ты на печальном рубеже,
Отвергнут миром и для всех чужой,
Но это Ты — велел Своей душе
Быть миром, и свободой, и душой.
 

* * *
И не то, чтобы я высотой заколдован от гроба —
Знаю, мне, как и всем, суждено на земле умереть,
Но и смертью я Господом буду помечен особо
И, быть может, умру я не весь, а всего лишь на треть.
Только руки умрут, только руки — приметы бессилья,
Что с бескрылою долей моею навеки сжились,
Но зато вместо рук из ключиц моих вырастут крылья —
Вот тогда-то меня не отвергнет вселенская высь...
Только высь! Только высь! Я о выси мечтал, как о небе,
Я о небе мечтал, как о Боге, — и вот высота
Заприметила мой одинокий скитальческий жребий, —
Где-то птицею стала земная моя суета...
 

* * *
Когда бы так заплакать радостно,
Чтобы слеза моя запела
И, пребывая каплей в радуге,
Светилось маленькое тело.
Чтобы слеза моя горчайшая
Была кому-то исцеленьем,
Была кому-то сладкой чашею
И долгой муки утоленьем.
Когда бы так заплакать бедственно,
Чтобы смешались в этом плаче
Земные вздохи и небесные,
Следы молений и палачеств.
Заплакать с тайною надеждою,
Что Бог услышит эти звуки —
И сыну слабому и грешному
Протянет ласковые руки... 

Об авторе:

В японской поэтической традиции существует особое направление, охватывающее стихи, написанные непосредственно перед моментом расставания с жизнью — дзисей. Это момент предельной искренности, когда уже нет ни времени и ни смысла рифмовать пустопорожние слова. Всего несколькими строками необходимо подвести итог, в сухом остатке передать суть всего пережитого и осознанного.
Белорусский советский поэт Вениамин Михайлович Блаженный (1921 — 1999) всю свою жизнь находился в таком состоянии. Каждое из его стихотворений это дзисей, рожденный на эмоциональном и психическом пределе возможного. Простые и даже невзрачные по форме, они обладают абсолютной внутренней плотностью — ни одного пустого слова и образа. И видимо от этого, стихи Блаженного необычайно тяжелы для повседневного восприятия и, как сейчас модно говорить, не имеют постоянно целевой аудитории. С другой же стороны, такой надрыв просто не может не затронуть всякую живую душу.
Блаженному не повезло оказаться в той среде, где он жил всю свою многострадальную жизнь. Впрочем трудно себе представить в этом мире такую среду, где бы он оказался своим. Его не печатали, не приглашали на светские литературные рауты. Он был настоящим юродивым и блаженным в полном соответствии со своим псевдонимом — такова цена и защитная оболочка для обычной детской непосредственности и прямоты. Но несмотря на официальное инкогнито, многие признанные советские литераторы первой величины (Арсений Тарковский, Е.Евтушенко, В.Шкловский и др.) тайком, в личной переписке, поддерживали и восхищались творчеством одержимого поэта.
Первый и единственный сборник стихов "Сораспятье" вышел только в 1995 году, когда Блаженному было уже 74 года...

Вениамин Блаженный

Сергей Головецкий. "Вениамин Блаженный" (1999г.). Фильм-интервью. Беседа Вениамина Блаженного с Юрием Шевчуком.