Говорила жаба лилии:
«Не из той ты, знать, фамилии,
раз в болото не ныряешь,
мух каких ловить не знаешь».
Лилия в ответ молчала —
мух, как жаба, примечала,
но не чаяла поймать.
«Жаль, не жаба моя мать», —
жабе лилия сказала
и от горя расцвела.
Жаба в страхе обмерла:
красоты она боится,
ведь без мух та чем живится?
Непонятны жабам лилии —
не из той они фамилии.
Мечтал веник орхидеей зацвести,
чтобы быть ему в большой у всех чести.
Распоясался, все прутья разметал,
и мести полы, конечно, перестал.
Как ни странно, веник — не зацвёл,
только мусора премного произвёл.
Выброшены прутья — лишний хлам,
и расцвел в домах большой бедлам.
Орхидеи почему-то не цветут,
веников и тех не стало тут.
Пластиком торчит в окне цветок,
тот что веник красотою влёк.
На дереве кривом листочек рос
и возмущался:
«Надо ж так случиться,
мне довелось тут как-то очутиться!
Я лучше, я красивей! Я пророс
на ветке по случайности, конечно,
и сокрушаюсь я о том сердечно.
О, это дерево!» —
стенал листок, страдал
и постепенно отрываться стал.
И оторвался.
«Наконец свободен», —
возликовал
и тут же в лужу пал.
«Я выше лужи!
Я так благороден,
что дерево кривое знать не знал!».
Листочек глуп, но дерево мудрее:
листочками покрыто неспроста —
оно питает их, и каждого лелеет,
не ожидая похвалы листа.
Красивые маски на полке стояли,
и души себя среди них выбирали.
Одна же искала, искала, искала...
Себя не найдя, начинала сначала...
Подружки смеялись над нею в ладошки:
какая нелепость! красы в ней ни крошки!
Душа умывалась от горя слезами —
и всё хорошела: чертами, глазами...
Подружки, не видя к красе перемены,
по прежнему дружно жужжали, без смены.
Пока к ним царица однажды взошла:
как солнце прекрасны лицо и душа.
От солнца растаяли маски и лики —
безóбразным лицам страшны даже блики
красы настоящей.
То, ищущий, помни:
не маскам на полках, а Богу лишь вонми!
