Вы здесь

И бысть сеча зельна

Маленькое уютное пространство часовни закутано клубами душистого ладана. Толи от того, что за стенами было слишком пасмурно, толи от того, что оконца были слишком узки, здесь сегодня особенно темно. Лишь мерцание свечных огоньков на подсвечниках да блеск теплящейся лампадки перед старого письма иконой, на которой от древности и лика-то рассмотреть было невозможно, угадывали присутствие людей или полутеней. Несколько силуэтов, очевидно певчих, слева от аналоя красиво выводили слова акафиста:
«От юности своей Христа возлюбив, к небесным духом прилепился еси, безплотных подражав житию, ублажаем тя…»
Отец Виктор вслушивается в пение, но не может понять о ком речь, Он внимательно, до боли в глазах, приблизив свечку к киоту, вглядывается в икону, но не узнает святого.
«Радуйся, доблестный в защиту веры и Церкве воителю; радуйся, своея земли мужественный защитителю. Радуйся, безопасности всея страны Российския охранителю…»
Да что же это? Да как же он, батюшка, не знает кому службу ведет? У аналоя стоит старушка. Вроде как схимница. Лица нет вовсе — укрыто черной материей.
— А скажи, матушка, кому акафист-то читаем. Я что-0то вроде, как не в себе.
— Да что ты, батюшка? Коли не признал? Тебе, тебе родимому. Слышишь?
«Радуйся, святый праведный воине Викторе, земли нашей защитниче предивный».
— Что же это? Как же так? Что за святотатство?!! — кричит отец Виктор и просыпается.
За окном уже вовсю разыгрался рассвет. Солнце золотом заполнило все пространство палаты. Птицы расщебетались, словно выводя свой особенный птичий акафист. Отец Виктор истово перекрестился, вскочил с постели к раскладной иконе Спасителя, Богородицы и Николы-угодничка, пал на колени и стал молиться. Глупый сон был уж через чур богохулен, очевидно давно пора отцу Виктору исповедаться духовнику. Курортная жизнь расслабляет. Тут тебе ни служб, ни постов. Пей себе нарзанчик, да ванны принимай и в горы побольше ходи. Говорят здесь, в Кисловодском парке, особая микрофлора, некие живительные бактерии в высокогорьи, которых обязательно нужно набрать полные легкие — тут тебе и нервы в порядок придут, и сердечко болеть перестанет, и суставы укрепятся. Отец Виктор в санатории третью неделю. С матушкой и сынишкой. Все здесь хорошо, жаль только зарядку утреннюю делать негде. На площадке спортивной неудобно — все-таки священник, поп, люди могут осудить, а в палате своим спать не дашь. Приспособился батюшка зарядку делать на балкончике. Развернуться особо нельзя, но форму поддерживать можно. Не то дома. У себя в квартирке иерей Виктор одиннадцатый год, каждое утро просыпаясь в пять часов, прежде, чем приступить к утренним молитвам неизменно минут сорок делает зарядку — кидает гантельки. С детства Витя Гусляров был необычайно худ, за что подвергался насмешкам и издевательствам одноклассников и, что более обидно, одноклассниц. Также трудно было ему и в институте, из которого он ушел в семинарию. Да и братья-семинаристы не упускали случая пошутить над будущим батюшкой. Ко всему иерей Виктор был трусоват. С детства. Завидит на улице стайку подростков, оживленно беседующих и смеющихся, и сразу бежит через дорогу на другую сторону. Даст ему мальчишка из параллельного класса щелчка, просто так, походя, он бежать, а то вдруг догонят и ещё поддадут. Понравится ему в студенческой группе девушка, решится он на объяснение, да только вот к ней паренек спортивного вида подходит, смеется, может жених? Объяснения не будет. Мучился будущий иерей. Героем стать хотел. Книжки любил героические, фильмы, особенно про Александра Невского. Это ли не герой? Ради славы Отечества, за веру отцовскую нещадно рубил крестоносцев, а если надо было, и на поклон к монгольским собакам ездил без страха. Очень хотелось Виктору быть таким, как князь великий. Через него, кстати, и к вере пришел. Слишком поразило будущего священника, что великий правитель к концу жизни схиму принял, отказавшись от славы земной, власти государственной и роскоши человеческой. Стал Виктор понемногу подражать Невскому. Попав с тургруппой в Ленинград, первым делом в лавру- музей подался, к раке князя, который оказывается канонизирован церковью в лике святых. Икону Александра достал; через знакомых, робея, выпросил акафист — для чего и сам не знал. Так и пошло. Однажды ноги сами принесли его к стенам семинарии, где как раз шел набор слушателей. Нет. Героем Виктор не стал. Даже будучи семинаристом он по прежнему был тих и трусоват. Товарищи сжалились над ним, познакомили с девушкой — студенткой педагогического училища, женили. Ну, не монахом же становиться такому робкому парню? Время шло. Виктор стал батюшкой, получил приход. Но из-за робости его дела на приходе шли неважно, и епархиальный епископ перевел его в собор штатным священником. Однажды после вечерней службы шел батюшка домой, переодевшись в светское, напевал про себя тропарь какой-то. Вдруг:
— Стоять!
— Это вы мне?
— Тебе конечно, а ты что особенный что ли?
Трое подростков, выпившие, ухмыляются. Лет по четырнадцать, не более.
— Что вы хотите?
— Воздух подогрей!
— Как это?
— Бабки гони, козел, не понимаешь что ли?
Хотел было отец Виктор возмутиться, дескать нельзя так со взрослыми, да ещё и со священниками, но не возмутился. А вдруг, узнав, что он поп, они ещё хуже с ним что-либо сделают? Выложил все деньги, что с собой были. А они и карманчики у него проверили. Слава Богу хоть цепочку и крестик нательный серебряные не заметили, а то ведь сняли бы.
Идет домой отец Виктор едва не плачет. А дома, лишь вошел, встретился взглядом со святым Невским — князем. Укоризненно глядит, даже презрительно. И решил с этого дня батюшка силу качать. Гантельки купил сборные, штангу небольшую, грушу боксерскую, книжку про Брюса Ли. Стал по утрам гантельки тягать. Сперва по килограмму на каждую, затем добавил ещё и ещё. Лет через пять довел вес до шести, и время зарядки увеличил с десяти до сорока минут. Мутузил воздух со всей силы. По первости руки из суставов на волю рвались, но пересилил боль батюшка, укрепил мышцы. Грушу колотить начал. Непременно голыми кулаками. В кровь руки разбивал. Архиерей бывало спросит:
— Что это у тебя, отец Виктор руки все побиты?
— Простите, Владыко святый, не рассчитал, зашибся.
Каждое утро и зимой, и летом в пять утра начинался поединок батюшки со своей слабостью. Нанося удары с гантелями в руках по воображаемому противнику, представлял себе батюшка этого самого противника в виде себя самого и не жалел крепнувшие мышцы. Один прихожанин, занимавшийся восточными единоборствами, сказал ему в личной беседе, что мастер боя не будет заучивать несколько десятков приемов и ударов. У него должно быть два-три удара, отточенных до автоматизма, таких, противостоять которым не мог бы никто. И отец Виктор выбрал для себя три удара, которые и отрабатывал все эти одиннадцать лет. Сила и скорость со временем стали впечатлять случайных свидетелей. Технически безукоризненно выполненный прямой удар без замаха ошеломлял, его почти не было видно. Боковой был молниеносен, а в связке с ложным замахом просто сокрушителен. Однако, крепкие мускулы батюшки никак не отражались на увеличении его телесной массы. Отец Виктор по-прежнему был худ, почти тощ, до неприличия. И по-прежнему был робок, хотя может быть не так трусоват. По ночам ему снова и снова снилось ледовое побоище, бегущие псы-рыцари и Александр Невский, почему-то страшно худой и низкорослый. Просыпаясь от таких снов, отец Виктор истово покаянно молился, а потом шел в кухню и кидал гантели. Матушка отца Виктора относилась к гимнастическим опытам мужа снисходительно, лишь однажды доморощенный Брюс Ли получил от супруги серию чувствительных словесных ударов, едва не приведшую к нокауту. Было это, когда Великим постом ослабевший от простуды и плохого питания батюшка после очередного прямого в воздух не удержал гантелю, и она, врезавшись в дверной косяк, с шумом обрушилась на пол, перебудив всех жильцов пятиэтажки, принявших грохот упавшей железки за очередной террористический акт. Пришлось батюшке в свободное от службы время заниматься домашним ремонтом.
Худоба отца Виктора рано или поздно должна была вызвать кривотолки у паствы. Раз священник худ — значит он не настоящий поп, или болен. И пошли в консисторию письма и обращения. Архиерей вынужден был обратить на них внимание, и когда на епархию выделили несколько путевок в санатории курортов Кавказских Минеральных Вод, одну путевку, робея, получила семья отца Виктора. И вот он в Кисловодске. Добрались они, слава Богу, без приключений, если не считать одной малоприятной мелочи. В Минводах в электричке была давка, и на отца Виктора навалился грузным телом квадратный молодой дагестанец:
— Тэрпи, пацан. А то рассэлся, понимаешь.
И отец Виктор терпел до Ессентуков, хотя плечо его весьма затекло. Но это все были мелочи, ведь впереди были три недели чудного отдыха в прекраснейшем из европейских курортов…
И вот в тот день, когда иерею Виктору приснился собственный акафист, они с семьей, попив нарзану и пройдя все назначенные процедуры, вышли гулять в город. Был выходной день, и на Курортном бульваре было особенно многолюдно. У цветомузыкального фонтана карачаевцы устроили площадку аттракционов. Здесь был и тир, и детские электромобильчики, и карусели… но этот аттракцион отец Виктор увидел ещё издали. В маленьком балаганчике расположился картонный толстяк, у которого вместо пуза помещалась боксерская груша с намалеванной мишенью. Над толстяком красовалось электронное табло. Условия игры были просты. Нужно посильней ударить в центр мишени, и табло высветит твой результат в килограммах. Максимум — тысячу, мог выбить, пожалуй, лишь Майк Тайсон, поэтому хорошим результатом считалось выбить в пределах пятисот. У балаганчика толпился народ. В основном карачаевцы да трое дагестанцев. Русский здоровяк, подогретый изрядным количеством с утра выпитого пива, делал невероятный размах, едва не падая с ног, но больше четырехсот набрать не мог. Следом подходила карачаевская молодежь — все сытые и крепенькие. Правда удары у них получались слабоватые — сто, сто пятьдесят. Отец Виктор после каждого удара подвигался все ближе к мишени, постепенно забывая, зачем, собственно говоря, он здесь.
— Батюшка, благословите Димитрия на машинке покататься.
Это матушка некстати вынырнула откуда-то из-под руки.
— Да-да. Идите, идите.
— Батюшка, да что это с Вами? Благословите сына.
— Бог тебя благословит, чадо, — опомнился на мгновение отец Виктор, но уже в следующее с азартом следил за поединком в балаганчике.
— Эй, пацан, н. э. хочешь попробовать, понимаешь.
Знакомый голос. Квадратный дагестанец с издевкой дышит прямо в лицо. Где-то батюшка уже его видел. Так и есть, старый знакомый из электрички. В другой раз батюшка сробел бы и быстро ретировался, но теперь…
— Пять ударов! — громко произнес он, обращаясь не столько к хозяину балаганчика, сколько к приятелю-дагестанцу и юным карачаевцам.
— Прямой. Без размаха!
Он встал напротив картонного противника, слегка напружинил ноги, плотно поставил правую вдоль корпуса, а левую поперек и чуть в сторону. Размял плечо, и, словно на тренировке, прикрыв левой открытой ладонью челюсть, он вдруг хлестко выпрямил правую руку, сжимая её в кулак перед самой мишенью, при этом корпус чуть развернулся в сторону носка левой ноги. На табло загорелось двести пять килограммов. Один из карачаевцев присвистнул, дагестанец усмехнулся. Батюшка изготовился ко второму удару, но или поспешил, или очень уж хотел выбить побольше, но удар не получился.
— Сорвал, — виновато сказал он не столько себе, сколько дагестанцу.
Тот лишь засмеялся в ответ. Отец Виктор снова приготовился к удару, заставив себя отрешиться от всех мыслей. Удар вышел на славу. Молнией, беспощадным хлыстом от плеча летела рука к картонному пузану. Результат вызвал хлопки. На табло красовалось двести шестьдесят пять.
— Боковой с замахом! — крикнул батюшка и изготовился к удару.
— Четыреста пятнадцать, — снова присвистнул давешний карачаевец.
— А ну, дай мнэ!
Дагестанец — приятель отца Виктора — растолкал столпившихся и, сильно размахнувшись, ударил по мишени. Табло высветило четыреста сорок три. Дагестанец ударил снова. Хуже. Ещё раз, ещё… После пятого удара табло показало четыреста пятьдесят. Дагестанец вспотел, зло вытирал пот, но бить больше не хотел. Видно было, что без тренировки он здорово отбил кулак.
— У меня остался последний удар, — робко произнес вдруг отец Виктор.
— Какой такой удар, парень, ты все попытки использовал, хочешь бить — плати деньги, — насмешливо глядел на него хозяин балаганчика.
— Я платил. Я использовал всего четыре удара.
— Каких-таких четыре? Не хочешь платить, проваливай.
— Он всего четыре использовал, я видел, — вступился за батюшку давешний карачаевец.
— Пусть бьет, — зло процедил дагестанец.
— Ладно, мужики, я вам верю. Бей давай и проваливай.
Отец Виктор изготовился к удару, но не спешил. Пару раз он готов был нанести свой последний удар, но сдерживал себя. Вокруг балаганчика собралась уже большая толпа любопытных. Табло по прежнему высвечивало рекордный результат дагестанца.
И тут отец Виктор вдруг вспомнил взгляд святого князя Александра Невского с иконы — укоризненный и презрительный. Мурашки побежали по телу иерея. На миг исчезло все. И толпа зевак, и балаганчик с его хозяином, и дагестанец, ещё недавно дышавший где-то сбоку. Лишь он — отец Виктор Гусляров, да картонный пузан, страсть как на кого-то похожий. На кого же? Да на него — отца Виктора. Как это он сразу не приметил. Ухмыляется, пузо отъел. Господи, помоги! Батюшка ударил. И пошел прочь. Свист, крики восторга, аплодисменты он различал смутно. Лишь пройдя шагов двадцать, словно опомнившись, он обернулся. На табло горело: «четыреста семьдесят пять». И в это время, хотите верьте, хотите нет, отец Виктор явственно услышал слова доносившегося откуда-то пения:
«Радуйся злых козней иноверия разрушителю; радуйся во бранех христолюбивого воинства своего мудрый предводителю…»

Отец Виктор встряхнулся, истово перекрестился и радостный зашагал к весело катающемуся на электроавтомобильчике малышу и семенящей за ним следом матушке. Надо было успеть выпить нарзану перед обедом.

25 февраля 2003 г.

Комментарии

Сколько всего тут сплелось! И сила Господня в немощи людской, и бескровный поединок русского священника с иноверцами. И, самое главное - с самим собой. Слабый, робкий человек оказался героем. На свой лад, понятно. И все-таки, думается мне - возвратись сейчас времена гонений - этот умрет, но не отступится.clapping

Господи, как же Вы хорошо написали...