Дом, где живёт память...

Дом, в котором живёт моя семья, стоит на взгорье. Из окон открывается удивительный вид. Я называю Максимиху — русская Швейцария.

Гористая местность, поросшая лесом. Лиственные породы чередуются с хвойными, создавая удивительное множество оттенков зеленого цвета. Вдали — высокий песчаный откос, справа — полигон воинской части. И вдоль всего пейзажа проходит сначала извилистой лентой, а потом широкой зеркальной гладью разливается река — Томка. Здесь сооружена высокая (по местным понятиям) бетонная плотина. Поэтому река в этом месте превратилась в озеро, очень красивое, поросшее камышом и кустарником.

В первое время в озере развелось большое количество карпов и окуней. Но потом на озеро стали съезжаться толпы отдыхающих и любителей «легкой» рыбалки и изобилие рыбы быстро пошло на убыль.

Больше всего я любила смотреть на озеро из окна дома в лунную летнюю ночь, когда из-за леса поднимался огромный красный диск луны. Луна глядится в воду, а по воде бежит лунная дорожка. Гладь озера в тихую безветренную погоду почти зеркальна. Так что видно, как вдоль лунной дорожки играет рыба.

Здесь среди этой дивной красоты и прошло детство моего сына.

Сколько себя помню в доме — на кухне всегда висело старое радио. Иногда оно замолкало без видимых причин, или вдруг так же неожиданно начинало громко говорить. В связи с этим, мне рассказали историю, которая произошла днем в мое отсутствие. Малыш расшалился и никак не хотел угомониться. Бабушка пыталась урезонить его, но ничего не помогало. И тут, молчащее до этого целый день радио, зашипело и сказало очень громким мужским басом:

— Саша, слушай!

Саша вздрогнул, притих, испуганно поглядел на радио. Но оно снова замолчало.

— Бабушка, а тот дяденька что ли узнал, что я не слушаюсь?

— Конечно узнал. Будешь хулиганить, он придет и заберет тебя.

Целый вечер ребенок был очень тихий (как шелковый). И, выходя на кухню, с опаской поглядывал на радио.

Я старалась научить малыша всему, что умела сама. Я рисовала с ним, лепила из пластилина, выжигала, учила пришивать пуговицы, вязать, плести макраме. Позднее, я научила его плавать, кататься на лыжах и косить траву. Мы с сыном много читали и даже начали сочинять сказки. Больше всего малышу нравилось слушать детектив «Три поросенка», гонять на велосипеде и искать приключений со своим дружком.

Малыш, как и все мальчишки, любил играть в войну. Была у него настоящая солдатская фуражка, солдатский ремень, погоны.

Однажды я пришла с работы и застала в доме море слез. Малыш был одет в полное армейское обмундирование, на ногах были резиновые сапоги, а за спиной висел вещь — мешок. Он обнимал бабушку и, при этом оба в голос рыдали. Я долго не могла добиться у них, что же, в конце — концов, случилось. Оказалось, что малыш уходит на войну. Бабушка собрала ему в дорогу хлеб, соль, картошку, военный котелок деда. И вот наступил момент расставания.

История с проводами на войну продолжалась довольно-таки долго. И только годы спустя я поняла её истоки. Дело в том, что из этого дома на войну ушло трое мужчин. Вернулось двое. Притом один из вернувшихся впоследствии умер от ран. Сами стены дома были пропитаны горечью невыплаканных слёз, болью утраты и недосказанностью прощальных слов.

Да, в нашем доме очень любили воспоминания.

Дед мужа — Потехин Иван Иванович погиб под Сталинградом в 1942 году. Служил рядовым в 212 Ивановской дивизии 72 Кинешемского полка. Мы с мужем побывали летом 1979 года на Мамаевом кургане в Волгограде и там нашли в списках его деда. До войны дед был председателем колхоза «Первое мая» в д. Фатиха Кинешемского района. Его брат — Потехин Николай Иванович организовал первую коммуну «Имени Третьего Интернационала» в д. Максимиха.

Мой свекр очень любил своего свата (моего отца). Было у них много общего — война, Германия, оба «шоферили». Они даже внешне походили друг на друга — небольшие ростом, коренастые, крепкие, как грибы. Только у Владимира Ивановича была густая шевелюра, а у Александра Михайловича — лысина.

Когда они с моим отцом начинали вспоминать войну, то маленький Саша сидел возле них, разинув рот. И было что послушать. Об этом ни в одном фильме не увидишь.

Отец рассказывал, как взял его однажды генерал на реку раков ловить:

— Ну, раки раками, но не генеральское это дело в реке сидеть. Показали, как, объяснили и… : «Иди, Сашка, раков таскай «.

А сами сидят пиво с полковником попивают.

Я одного рака вытянул, другого. Вдруг слышу, сильно схватил, боль нестерпимая. Руку вытащил, а на ней — крыса огромная, да еще какая-то сине-зеленая. Я завизжал и — деру из реки. Сколько они меня потом не уговаривали, я — наотрез. Стреляйте мол, не пойду в воду.

Отец давал нам потрогать осколок снаряда, который остался у него с войны в ноге. При этом говорил, что один раз уж точно должен был погибнуть, да видно не время еще:

— Мы тогда маршем шли. Дали нам перекур. Мы так, как шли, рухнули, даже не рассредоточились. Нас там человек пятьдесят лежало. Так снаряд в самую середку к нам упал. Ну, мы лежим, не шелохнемся. Но не разорвался. Кто-то из нас в рубашке родился.

Далее эстафету принимал Владимир Иванович:

— А я на фронт в мае 42-го попал. Отца в этом же году забрали — в марте, а меня выходит — через месяц. До войны я на гужавтотранспорте работал слесарем — механиком, образование-то — пять классов. А до того и грузчиком в колхозе работал и пом — мастера на Томне (ткацкой фабрике). Служил я в 9-м Танковом Корпусе, 1-й Танковой Армии, 8-й Мотострелковой Бригады, во втором батальоне на противотанковой батарее. Награжден двумя Орденами 2-й степени, Орденом Красной Звезды, Медалью «За отвагу».

В учебке я был в поселке Кузьминки на станции Липняки. Там и была сформирована 8-я Мотострелковая Механизированная Бригада. Назначили меня командиром расчета противотанкового орудия (сорокопятки).

Прошел я и Центральный и 1-й Белорусский фронта. Сильных ранений не было. Так — царапины. Вокруг столько людей полегло, а мне — ничего. На Курской дуге контузило. Кровь из ушей текла. Ничего не слышал, только гул стоял. После того сражения из 40 наших ребят в живых только 15 осталось. Я в госпитале три дня пробыл и назад сбежал, к своим.

Перед самым наступлением на Курской дуге у меня встреча произошла с командующим фронтом — Рокосовским. Серьезный мужик был, высокий, худощавый. Мы с вечера «накушамшись», вот и отсыпались в стогу. А часа в 3 утра выбрались из стога. Вид, конечно, … ну совершенно не соответствует. И все в соломе. А Рокосовский перед наступлением войска объезжал:

— Что такое? Кто разрешил это безобразие?

А мы стоим, как пни, глазами хлопаем, молва отнялась и солома в голове торчит. Отведал я тогда плетки главнокомандующего.

За Курскую дугу я первый Орден ВОВ 2 степени получил — подбил два немецких танка.

Второй Орден ВОВ мне дали за Юнкерса 88-го. Стояли мы на позиции. Тут этот немец налетел и пошел нас колошматить. Земля к небу летела. Света не видать. И ведь, сволочь этакая, все бомбы раскидал, а угомониться не может. Решил нас еще и попугать. Тут я его на бреющем полете из противотанкового орудия и сбил.

Осколок на щеке — это память, чтоб рот не разевал. Мы уж тогда Днепр форсировали. Я из окопа башку высунул, тут мне осколок щеку и разрезал.

А то был случай уже в Польше. Тогда наступление шло. Неразберихи много. Ехали мы ночью в колонне. Темень — глаз выколи. Моя пушка была замыкающей. Так вот, на мою пушку ночью немецкий транспортер в темноте наскочил (сзади в нас немецкая колонна врезалась). Да так, что ствол моей пушки в радиатор их транспортера вошел. Ладно, мы заснули. А они-то что, спали что ли?

Ну, тут стрельба пошла. Все равно ничего не видать. Немцы порыпались — порыпались, с моей пушки им не слезть, так и дали деру прямо через поле. А я пушку к лесу прямо с транспортером оттащил и уж там кое-как расцепились. На войне всякое бывало. Где свой? Где чужой? Поди — разбери.

А Красную Звезду я за Бобруйск получил. Там под Бобруйском через болота прорывались 7 немецких дивизий. Ну, немец очумевший валил. Пехота наша вся разбежалась. Осталось нас всего два расчета по 6 человек. Я вижу, что пехота драпает. А у нас — орудия. Я и отдал приказ: «Ни шагу назад!»

Вышел на нас кавалерийский корпус немцев. Это была не атака, а безумие. За три часа боя я расстрелял 40 ящиков снарядов. Я сам и за затвором был, и снаряды заряжал. Расчет мой в это время круговую оборону держал. Немец так пер, что некоторые даже за ствол орудия хватались. Немцы были кругом — и впереди, и сзади, и слева, и справа. Я стрелял наугад. Просто стрелял и стрелял, пока снаряды не кончились. Было сплошное месиво из лошадей и людей. Ствол орудия раскалился докрасна. Я сам такое впервые видел.

Потом появились наши танки. Но они не могли проехать на наши позиции. Все пространство перед орудиями было покрыто телами людей и животных. Была целая гора лошадиных трупов. Танкам пришлось идти в объезд. Из моего расчета тогда двое погибли.

После сражения к нам все начальство сбежалось. И генерал-лейтенант Багданов, и командир бригады — подполковник Кружкин, и командир танкового корпуса — генерал-майор Бахарев. Бахарев там и погиб — при наступлении на Бобруйск. Ему памятник установили — танк на постаменте.

А бригада наша громко называлась — Бобруйско — Брянская, Краснознаменная, Ордена Кутузова, Ордена Суворова, Гвардейская. Был у нас командир батальона — майор Максимихин.

Медаль за отвагу я в начале войны получил за спасение пушки и машины с расчетом во время бомбежки.

С пушкой в Берлине расстался, в мае 1945 г. Дали мне машину — американский Студебекер. Потом нас перевели в г. Чурстенвальде. Стали мы вывозить заводы из Берлина. Заболел я там пневмонией, попал в госпиталь. Оттуда уже был направлен в 35-й автополк, где служил в звании старшины.

Приехал как-то к нам полковник Клепиков. Дорога плохая была — гололед. Вот меня и послали в Дрезден его отвезти. А на третий день — вызывают к начальнику и объявляют, что, мол, будешь теперь возить полковника. Было это 21 января 1945 г. Я было отнекиваться, но куда там. И перевели меня в 707-ю отдельную роту при штабе Армии в Дрездене. Командиром роты был у нас капитан Блохин. Оттуда я в марте 1947 года и демобилизовался.

Полковника М. П. Клепикова — начальника тыла Армии я возил на машине Мерседес-Бенс. У меня и фотографии живы.

И котелок фронтовой жив. Память. В шкафу стоит. Баушка в нем манку хранит. Котелок немецкий. Мне его вместе с шансовым инструментом выдали — ложкой, саперной лопаткой, ниткой с иголкой.

А чудо место имело. У Днепра у нас ствол у пушки разорвало. Нас троих с лафета сбросило. Но все живы остались. Вот это было чудо, что живы. Мы тогда через Днепр прицельный огонь вели по немецким тиграм. Тогда нас всех в СМЕРШ таскали. Все выясняли — почему ствол разорвало. Ствол через неделю заменили.

Мать мне, как на войну уходил, наставление давала:

— Будь здоров, сынок! Живой возвращайся!

Ну, я и выполнил ее наказ. А на фронте самое важное — умный начальник. Чтоб о солдате думал и не сволочь был.

Довелось мне и с Жуковым повстречаться на Одере, перед наступлением на Берлин. Был он среднего роста, но здоровый мужик. Подошел он к нам, поздоровался и просто так сказал:

— Что, мужики, завтра часов в 12 в Берлине будем на кольцевой дороге.

Но тоже горячий был. Мне связисты давали в телефон послушать, как он наше начальство матом крыл.

На войне, как на войне.

Сейчас ни Александра Михайловича, ни Владимира Ивановича уже нет в живых.

Я с грустью перебираю старые пожелтевшие фотографии семейного альбома. С них на меня смотрят улыбающиеся молодые родители.

Вспоминаю радостные моменты. Много ли их было? Пожалуй, нет.

Но самым ярким всегда был День Победы. День, когда пробудившаяся природа ликовала всеми красками весны. Цветущие яблони и сирень.