«Дни милосердия, доброты и всепрощения»

Святочные рассказы Ч. Диккенса

Святочные рассказы, о которых сейчас пойдет речь, были написаны давным-давно, еще в 40-е годы ХIХ века, знаменитым английским писателем Чарльзом Диккенсом, чье творческое наследие издавна пользовалось популярностью среди русских читателей. Например, один из его рассказов «Рождественская песнь в прозе» неоднократно пересказывался дореволюционными православными авторами. Самое известное из этих переложений принадлежит перу известного религиозного философа А. Хомякова. Правда, пересказ этот изрядно русифицирован. В связи с чем главный герой, вместо Эбинезера Скруджа стал Петром Скруггом, его компаньон Марли превратился в господина Марлева, а клерк Скруджа Боб Крэтчит получил имя Федора Ивановича Кричева.

Вдобавок, поскольку для православного человека главным христианским Праздником является Пасха, А. Хомяков перенес время действия с Рождественской ночи на ночь Пасхальную. Что, в свою очередь, привело к перемене заглавия — с «Рождественской песни…» на «Светлое Воскресение». Однако, все эти изменения не исказили смысла повествования. Более того, замена Рождественских реалий на Пасхальные позволила А. Хомякову подчеркнуть смысл духовной перемены, произошедшей со Скруджем. Который, будучи прежде мертв душой, после своих приключений в ночь накануне Светлого Воскресения воскрес к «новой возрожденной жизни» во Христе. Иначе говоря, Иисус Воскресший воскресил его душу.

«Рождественскую песнь в прозе» нередко издают вместе с другой святочной историей Ч. Диккенса, которая называется «Колокола». Правда, события в ней разворачиваются не в Рождественскую, а в новогоднюю ночь. Да и герои этих двух произведений: жестокий делец Скрудж и добрейший старик-рассыльный Тоби Вэк по прозвищу Трухти, являются полной противоположностью друг другу. А вот приключения их во многом похожи: тут и встречи с таинственными духами, и путешествия во времени, которые в конечном итоге оказываются всего лишь сновидениями. Впрочем, по справедливому замечанию автора, видения героев «возникли из суровой действительности». И именно они меняют их отношение к оной действительности. Наиболее ярко это показано в «Рождественской песни в прозе», на примере Эбинезера Скруджа. Потому что именно он, а не Трухти, является живым воплощением того, что, по мнению Ч. Диккенса, противоречит сути Праздника Рождества. Почему? Чтобы понять это, посмотрим, что представляет собой Скрудж, как личность.

Надо сказать, что имя этого литературного героя давным-давно стало нарицательным, как имена знакомым всем нам со школьных лет Плюшкина и Гобсека. Ведь Диккенс более чем колоритно нарисовал словесный портрет оного героя: «ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел, старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица,…сковал походку,…сделал ледяным его скрипучий голос. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу». Знаменательно, что постоянными спутниками Скруджа являются холод и тьма. Причем отнюдь не потому, что он, будучи патологически скупым, экономит на свечах и угле для камина. А совсем по другой, куда более страшной причине, о которой уже упоминалось выше — он мертв душой.
Мне скажут — но ведь то же самое можно сказать и о Плюшкине. Однако, хотя по скупости этот гоголевский персонаж превосходит Скруджа, кое-в-чем он все же лучше его. Конечно, можно посмеяться над попытками Плюшкина угостить Чичикова заплесневелым куличом или завещать ему сломанные серебряные часы. Но все-таки эти поступки свидетельствуют о том, что в душе полубезумного старика-помещика, превратившегося в «прореху на человечестве», еще не угасли последние «искорки добра». Так что он еще может вспоминать старую дружбу. Или худо-бедно, но соблюдать законы гостеприимства. А вот Скрудж на это уже не способен.

Скрудж не Плюшкин. И даже не Гобсек, который, несмотря на свою жадность и жестокость, все-таки мудрее и человечнее его. Возможно, Скруджу ближе всего по духу герои двух зарубежных литературных сказок, чьи авторы жили в одно столетие с Ч. Диккенсом. А именно — Снежная Королева из одноименной сказки Г. Х. Андерсена, владычица «пустынных и мертвых» чертогов, куда «никогда не заглядывало веселье», которая похитила маленького Кая и превратила его сердце в кусок льда. Но еще больше Скрудж похож на героя сказки немецкого писателя В. Гауфа «Холодное сердце» — угольщика Петера Мунка, продавшего свое сердце злому чародею (или «лесному духу») Михелю Голландцу. Сказка эта была написана примерно за два десятилетия до выхода в свет «Рождественской песни в прозе». Современному российскому читателю она доступна в двух вариантах — «взрослом», а также более часто издававшемся «детском» пересказе, сделанном Т. Габбе и А. Любарской. Разумеется, поскольку он был сделан в советское время, там отсутствуют упоминания о Боге и загробной жизни, которые есть во «взрослом» тексте сказки. Хотя даже в таком пересказе смысл повествования не исказился. Был ли Ч. Диккенс знаком со сказкой «Холодное сердце», мне неизвестно. Однако, несмотря на то, что одно из этих произведений является сказкой, а другое — хотя и святочным, но при этом вполне реалистичным рассказом, сравнить их вполне стоит. Ибо жизненный путь их героев — Петера Мунка и Скруджа во многом схож. Равно как аналогичны и те выводы, к которым они в конце концов приходят.

Сначала — о «Рождественской песни в прозе». С первых страниц этого рассказа мы видим его героя уже взрослым человеком со сформировавшимся характером. А именно — бездушным сквалыгой. Однако по ходу действия выясняется, что когда-то Скрудж был совсем иным. Он был способен мечтать, плакать над прочитанной книжкой, любить, дружить и беззаботно веселиться по праздникам. Причем даже в ту пору, когда жизнь не баловала его радостями. В первом сне Скруджа по воле Святочного духа Прошлых Лет перед ним и читателями рассказа предстает прошлое героя: одинокое бедное детство, проведенное вдали от родного дома, нелюбовь отца, годы жизни в услужении у чужих людей… Да, такое детство вряд ли можно назвать счастливым. Но стоит вспомнить, что многим юным героям произведений Диккенса приходилось куда тяжелее. Например, всем известному Дэвиду Копперфильду. Или мальчику-сироте из «Приключений Оливера Твиста», который, прежде чем найти родных, побывал и в сиротском приюте, и в услужении у злого мастера-гробовщика, и в воровской шайке. И, тем не менее, остался добрым и честным. Не легче было и Эмили, героине романа Ч. Диккенса «Крошка Доррит», сумевшей пребыть собой и в нищете, и в богатстве. Тогда почему же пал Эбинезер Скрудж?

Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к сказке В. Гауфа «Холодное сердце». Ее герой, угольщик Петер Мунк, пожалуй, счастливее юного Скруджа: у него есть любящая мать, собственный домик, работа, хотя и тяжелая, но не ставящая его в зависимость от чужой воли. До поры до времени Петер вполне доволен судьбой. Пока в его душе исподволь не поселяются гордыня и зависть к трем местным богачам, ненавистным всем за скупость и жестокость, но, тем не менее, пользующимся всеобщим уважением за свои несметные богатства. В итоге Петер Мунк начинает роптать на свою «жалкую долю» угольщика, и мечтать о богатстве, которое бы превознесло его над всеми остальными людьми, дав возможность «жить играючи», без труда и забот. Деньги для Петера Мунка — не самоцель, а лишь средство удовлетворить свою гордыню, приобрести людской почет и жить праздно. Не случайно при встрече с добрым «лесным духом» Стеклянным Человечком он просит сделать его самым лучшим танцором, и лишь потом — самым богатым человеком в их городке. Это ничто иное, как «самость». Иначе говоря, гордыня. На этой страсти героя играет и другой лесной дух, злой искуситель Михель Голландец. Он внушает ему: «такой проворный и славный малый мог бы на свете предпринять что-нибудь порядочное, а ты должен жечь уголь». Предлагая богатство и избавление от «жизненных тревог и забот». Однако за это Петер должен отдать ему свое живое сердце, способное любить, радоваться, страдать. Получив взамен сердце из камня.

На первый взгляд, в «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса не происходит ничего подобного. И Святочные духи, являющиеся ее герою, совершенно не похожи ни на Стеклянного Человечка, ни на Михеля Голландца. Тем не менее, Скрудж превращается в человека с холодным, каменным сердцем по той же самой причине, что и Питер Мунк. Правда, Диккенс называет ее как бы мимоходом. Вот Святочный дух Прошлых Лет напоминает Скруджу один эпизод из его юности. А именно — расставание с бывшей невестой. Казалось бы, это происходит потому, что любовь к деньгам вытеснила из сердца Скруджа любовь к девушке. Об этом говорит и она сама. Но при этом прибавляет нечто очень важное для понимания глубинных причин перемены, свершившейся с ее бывшим женихом: «ты слишком трепещешь перед мнением света, — кротко укорила она его. — Всем своим прежним надеждам и мечтам ты изменил ради одной — стать неуязвимым для его булавочных уколов… У тебя другая душа, другой образ жизни, другая цель». Из этого отрывка можно заключить, что, как для Петера Мунка, так и для Эбинезера Скруджа обладание богатством становится средством для удовлетворения уязвленной гордыни. Он стремится получить его для того, чтобы стать неуязвимым для тех насмешек и презрения, на которые «свет» обрекает бедняков. И если задаться вопросом: какая страсть первой пленяет его душу, то после знакомства с этим фрагментом рассказа ответ напрашивается сам собой: гордыня. Кстати, это вполне согласуется и с православным святоотеческим опытом. Достаточно вспомнить утверждение преподобного Иоанна Лествичника о том, что именно гордыня является «матерью всех пороков». Причем именно Скрудж, пожалуй, несет куда большую ответственность за собственное падение, чем Петер Мунк. Ведь за сердце (или, если угодно, душу) Петера яростно сражаются силы добра и зла. И сам он принимает сторону то Стеклянного Человечка, то Михеля. А Скрудж по собственной воле и без всякой внутренней борьбы превращается в «каменносердечного» человека. Так что к нему вполне применимы известные строки Святителя Филарета (Дроздова):

«Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал;
Душу сам наполнил страстью,
Ум смятеньем взволновал».

Да, Скрудж — скупец. И человеконенавистник, для которого не существует ни любви, ни дружбы, ни родственных чувств. Однако таким он стал опять-таки из-за своей гордыни. Именно она заставляет Скруджа не просто дрожать над каждой копейкой, но при этом еще и ненавидеть тех, кто живет иначе, чем он. Знаменательно, что другой английский писатель, Г. К. Честертон, живший уже после смерти Диккенса, в своем эссе «Если бы мне дали прочитать одну проповедь» подметил одну особенность страсти гордыни. А именно, что она «столь сильный яд, что отравляет не только добродетели, но и грехи», и «утверждает другие грехи, придает им форму… Скупец, стыдящийся своего порока, куда милей и понятней богача, зовущего скупость бережливостью, умением жить или умеренностью вкусов». При чтении «Рождественской песни в прозе» становится очевидным — Скрудж убежден: его-то образ жизни является самым, что ни на есть правильным. И он осуждает своих племянника и клерка за то, что они смеют жить иначе. Эту особенность гордецов опять-таки замечательно подметил Г. К. Честертон: гордый человек «…беспрерывно верит в то, во что даже дурак верит урывками: он считает себя мерой всех вещей. Гордый примеряет все на свете к себе, а не к истине. Гордый считает плохим все, что ему не по вкусу».

ействительно, Скрудж мнит себя истиной в последней инстанции. Характерен ответ, который он дает человеку, предлагающему ему ради Праздника Рождества сделать пожертвование на нужды бедных: «если они предпочитают умирать, тем лучше. Это сократит излишек населения. А кроме того, извините, меня это не интересует». Или его заявление о том, что Святки — совершенно бесполезная вещь, от которой нет никакого проку. Эти слова свидетельствуют о гордыне и жестокосердии героя. Но также и о том, что он далек от Бога и чужд Ему. Как, впрочем, и любой гордец. Ведь для гордого человека единственным божеством является его собственное «Я». В свое время Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) утверждал, что «сам факт…поставления своего ума выше соборного разума всей Церкви есть проявление величайшей гордости». Но, противопоставляя себя Церкви, такой человек оказывается враждебен и Богу. Не случайно Святитель Николай Сербский называл гордых и надменных людей «учениками сатаны». Ярчайший пример того, что представляет собой гордец в духовном отношении, можно найти в «новогоднем» рассказе Ч. Диккенса «Колокола», где напыщенный богач, член парламента, разглагольствует перед бедняком Трухти так сказать, о нравственном смысле новогодних праздников: «в эту пору года нам следует подумать о…э-э…о себе. Следует заглянуть в свою…э-э…свою счетную книгу. Всякий раз, с наступлением этого дня, столь знаменательного в делах человеческих, нам следует помнить, что в этот день происходит серьезный разговор между человеком и его…э-э…его банкиром». Как говорится, комментарии излишни.

Теперь вернемся к Плюшкину. Выше уже упоминалось о том, что он относится к людям куда добрее, чем Скрудж. Конечно, когда они не посягают на его добро… Например, совершив сделку с Чичиковым, Плюшкин благословляет его на дорогу и потом вспоминает как «беспримерно великодушного человека», так что даже решает завещать ему сломанные серебряные часы. А вот Скрудж ведет себя совсем иначе. Он грубо выставляет за дверь своего племянника, явившегося пригласить его в гости. И прогоняет мальчишку, запевшего под его дверью колядку. Но самое главное различие между Плюшкиным и Скруджем состоит в их отношении к вере. Несмотря на то, что религиозность Плюшкина носит достаточно уродливые формы, он все-таки по-своему набожен. И ему никогда не приходит в голову заявить, что, будь на то его воля, он бы «сварил живьем вместе с начинкой для святочного пудинга» того олуха, который смеет праздновать такой «чепуховый» Праздник, как Рождество. Плюшкин не настолько горд, чтобы ставить себя выше Бога. А вот Скрудж, ничтоже сумняся, делает это. Потому что в силу своей гордыни он совершенно чужд и враждебен духу Праздника Рождества.

Здесь я имею в виду не тех сказочных Рождественских духов, которые являются Скруджу во сне, чтобы научить его уму-разуму, а духовный смысл этого Праздника. Диккенс показывает своим читателям как бы «два измерения» Рождества, Святок и Нового года. С одной стороны, это — радостные дни, которые люди, вне зависимости от их возраста и достатка, весело проводят в семейном кругу, поедая пудинг и жареного гуся, устраивая всевозможные игры и танцы. Но куда важнее другое. А именно то, что «это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, раскрывают друг другу сердца и видят в ближних — даже в неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не какие-то существа иной породы, которым подобает идти своим путем». Эти слова просты. Однако каждый из нас, православных, на собственном опыте знает, что произносить их настолько же легко, насколько трудно их выполнить в жизни. Ведь все мы в большей или меньшей мере подвержены гордыне. Кто как Скрудж, а кто — как Трухти. А потому, что таить, всем нам сложно увидеть в том, кого мы привыкли обозначать словом «ближний», не врага, не существо низшего или высшего порядка по сравнению с нами, и, в связи с этим, чуждое и враждебное нам, а действительно ближнего, достойного сострадания, уважения, любви. Иначе говоря — насколько сложно смириться перед человеком и полюбить его. Ведь, по словам Святителя Николая Сербского, «из всего, что может постигнуть и усвоить человек, смирение — самая трудная для него наука». И это — правда…

При чтении «Рождественской песни в прозе» и «Колоколов» становится очевидным, что Рождество для Ч. Диккенса -это Праздник смирения и любви. Цель приключений Скруджа в Рождественскую ночь состоит в постижении этих христианских добродетелей. Точно также и приключения Трухти в новогоднюю ночь помогают ему изгнать из своего сердца прокравшиеся туда помыслы гордыни и осуждения по отношению к таким же бедным и обездоленным людям, как он сам. Стоит отметить, что взгляды англичанина Диккенса не противоречат тому, как истолковывают смысл Праздника Рождества православные люди. В том числе — святые. Например, Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в своей проповеди «О смирении», произнесенной в Святочные дни, утверждал, что «нас ради и нашего ради спасения» Господь «…пришел в мир, как Человек самый незнатный, Он родился в загоне для скота и был положен в ясли, и потом вся Его жизнь была самой смиренной и простой, далекой от всякого блеска и превозношения». А потому «смирение есть основа всего христианства, всей христианской нравственности. Без смирения нет христианства. Святое смирение есть начало всякой христианской добродетели, первый шаг по пути в Царствие Божие». В православных Богослужебных текстах есть множество упоминаний о «Божественном истощании» (то есть, добровольном жертвенном самоуничижении, или, как говорят богословы, «кенозисе») Христа Спасителя, явившегося в мир ради спасения людского рода, и первым прошедшего тем путем, который мы сейчас называем крестным. Процитирую один такой текст из канона Празднику Рождества Христова: «в рабех кесаревым повелением написатися покорься, и нас рабы сущия, врага и греха свободил еси Христе; весь же по нам обнищав, и перстнаго от самаго единения и общения богосоделал еси». Об этом смирении Христа говорит и Святой Апостол Павел в Послании к Филиппийцам: «…Он… уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной, Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних…» (Флп. 2; 6—10). Комментируя этот фрагмент Священного Писания, Святитель Лука пишет: «за величайший подвиг смирения Бог Отец дал такую славу Своему Предвечному Сыну. И нам грешным, Он даст вечную славу тогда, когда мы глубоко смирим себя, взирая на Господа Иисуса Христа. Только тех, кто склонил свою гордыню перед Богом, Господь предназначает для Царства Небесного».

Действительно, герой «Рождественской песни в прозе» возвращается к Богу лишь тогда, когда смиряется перед Ним. Иначе говоря, вместо каменного сердца обретает то самое «сокрушенное и смиренное» сердце, которое «Бог не уничижит» (Пс. 50; 19). На это указывает эпизод в самом начале рассказа, когда первый из духов Рождества, явившийся Скруджу, касается рукой его сердца, объясняя, что в дальнейшем это поддержит его. После чего тот снова обретает способность радоваться, сострадать, смеяться и плакать, умолять о том, чтобы ему был дан шанс искупить свою бесцельно прожитую жизнь. Итогом приключений Скруджа становится расставание с гордыней и обращение к покаянию. Между прочим, этим же завершаются и приключения Петера Мунка, который через покаяние и обращение к Богу обретает свое прежнее человеческое сердце. Знаменательно, что во «взрослом» варианте сказки «Холодное сердце» герою удается победить злого духа Михеля Голландца силой Креста и молитвы. Впрочем, хотя в «Рождественской песни в прозе» о Боге не говорится напрямую, именно Он промышляет о Скрудже, желая ему «обратиться и живу быть». Интересная параллель этому имеется в стихире на литии Праздника Рождества Христова, где есть такие строки: «…да ликовствует убо вся тварь, и да играет: обновит ибо ю прииде Христос и спасти души наша»: Бог приходит в мир, чтобы спасти каждого из нас. Даже, когда мы так же грешны и мертвы душой, как Скрудж.

Какие же выводы делают герои Ч. Диккенса и В. Гауфа из своих приключений? Они обнаруживают, что жить в мире с Богом и людьми — куда лучше, чем с «холодным сердцем». Петер Мунк говорит об этом так: «лучше быть довольным немногим, чем иметь золото и холодное сердце» (в пересказе православной писательницы Т. Габбе: «беден я был, когда был богат, богат — когда беден. Были у меня раньше каменные палаты — зато и сердце было каменное. А теперь у меня только домик с печью — да зато сердце человечье»). Что до Ч. Диккенса, то он завершает историю Скруджа следующими словами: «на сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно». Таким образом, для героев обеих произведений «ключом к счастью» опять-таки становится смирение. И, вместе с этим, возвращение к Богу и людям.

Я завершу разговор о святочных рассказах Ч. Диккенса его новогодним поздравлением читателям. Или, если угодно, напутствием, которое не потеряло своей актуальности и через полтора века после того, как он завершил этими словами свой рассказ «Колокола». Вот оно: «…Не забывай о суровой действительности,… и в своих пределах — а для этого никакие пределы не будут слишком широки или слишком тесны — старайся исправить ее, улучшить и смягчить. Так пусть же новый год принесет тебе счастье, тебе и многим другим, чье счастье ты можешь составить. Пусть каждый новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сестры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которые определил им Создатель». И, как говорит Ч. Диккенс в своей «Рождественской песни…» — «…да осенит нас всех Господь Бог Своею милостью!»