«…Далеко пока ещё до края»

Недавно, на книжном фестивале я познакомился с очередным «мэтром от литературы». Я знал, что встречусь с ним, поэтому заранее прикоснулся к его творчеству в Интернете, даже искренне попытался кое-что одолеть. Увы, не смог. Не смог в сотый, тысячный, миллионный раз переварить все эти «слёзы-грёзы-берёзы-пороги-дороги». А поскольку мэтр называет себя поэтом православным, то пришлось ещё немного помучиться, чтоб не взвыть от «покаяний-воздаяний-лампад-отрад». На фестивале он представился (как я и ожидал) лауреатом чего-то, каким-то призёром, номинантом, членом всего что ни есть, простым академиком пяти академий, и принялся читать. Какая тоска, помню, на меня навалилась! Боже, думаю, неужели – всё? Неужели нет больше на Земле людей чувствующих и любящих поэтическое Слово? Неужели все эти лауреаты и члены так-таки и погребут Русскую литературу без скорби и слёз? Возникло ощущение, что поэзия – в гробу, и крышка гроба вот-вот захлопнется. «Поэзия, не уходи, подай хоть маленький признак жизни!» Нет, не дышит она. Впору было отчаяться. Тосковал я долго и по-настоящему – каюсь. Но Господь, как известно, утешает скорбящих. И милостивым Его утешением я сегодня хочу поделиться с любителями Русского художественного слова.

В текущем году Чебоксарский литературный журнал «Иван-да-Марья» запланировал в сентябрьском номере подборку стихов поэтессы, имени которой до этого я не слышал. Когда макет журнального номера оказался у меня, я увидел там несколько стихотворений. Мне сразу стало ясно, что вот оно – утешение, что «далеко пока ещё до края», что покончить с поэзией даже силами всех лауреатов мира не так-то просто и что с этим автором я обязан познакомиться теснее. И познакомился. Рекомендую: Ирина Кемакова. Она не лауреат, не академик и пока даже не член СП. Широкому кругу книголюбов её имя почти не известно. Надеюсь – пока. Если говорить о публикациях в периодике, то до сей поры её стихи публиковались лишь в региональных журналах и газетах. Что же касается книг, то и здесь всё не так шумно: в 2015 году в её родном Архангельске вышел первый и пока единственный сборник стихов «Вот так и жить». Ирина рассказала мне, что второй сборник с рабочим названием «Челобитная деревни» только-только готовится к печати. В наше время, когда графоманы издают свои книги десятками, это более чем скромно. Но, как известно, редкости тем и ценны, что они – редкости.

Кого, какого автора Ирина напоминает? Никого она не напоминает, она самобытна и это здорово. О чём её стихи? А вот так сразу и не скажешь, о чём. Кажется, что каждое её стихотворение несёт в себе жизненную полноту, заставляет испытать весь спектр эмоций. На первый взгляд может показаться, что Ирина воспевает ушедшую деревню русского Севера, тоскует по былому крестьянско-христианскому укладу, но это только на первый взгляд. Если углубиться в чтение её стихов, то начинает ощущаться некая метафизика и становятся понятны откровения другого современного большого литератора, который дал такое определение поэту: «Поэт несёт эпоху на плечах». Вот она – эпоха, Русская эпоха – и глядит на нас сквозь строки Ирины. И это ощущается! Будь это простая зарисовка, будь это лирические строки, будь это воспоминания – в них такая глубина, что дна не видно. Ну, а что касается художественных приёмов, то здесь по строкам рассыпано такое богатство, что собирать всем миром – не собрать. Хочется что-нибудь процитировать для примера, но выдрать из художественного полотна несколько штрихов, чтобы представить читателю красоту всего полотна у меня не получается, как ни стараюсь. Да и к чему много говорить о прекрасном, когда можно к этому прекрасному просто взять и прикоснуться. И всё увидеть. И почувствовать. Прямо сейчас.

Итак: Ирина Кемакова, стихи.

На закате лета 

Яркие зарницы отпылали, 
Яблоки румяно налились. 
Как слеза, светло прозрачны дали. 
Лето, лето красное, продлись! 

Бабий век, ты был ли? Помаячил 
Праздником разгульным – и затих. 
Будто бы прыгучий звонкий мячик 
Вырвался легко из рук моих. 

День закатным облаком растает, 
Паутинка тонкая скользнёт. 
Вот наступит осень золотая – 
Может, в сентябре мне повезёт? 

А пока – забыть о невозвратном: 
Ночь на землю негу льёт и льёт… 
Не роса на листьях – жемчуг скатный. 
Не вода в реке – цветочный мёд. 

Этим мёдом щедро напоённый, 
Сад уснул привольно и легко. 
До утра качают листья клёна 
В бархатных ладошках мотыльков. 

Старый дом 

Вечер в деревне наполнен блаженной истомой. 
Крылья заката легонько касаются крыш. 
Тропкой знакомой иду на свидание с домом, 
Мягким ковром под ногами пружинит спорыш. 

Путь этот с детства моими шагами измерен, 
Скрипнет замшелый заворчик, сбивая росу. 
Ржавый замок без ключа, коромысло у двери, 
Запах с открытой повети щекочет в носу. 

Пахнет навозом, мукой и слежавшимся сеном, 
Пол коридора в кусках облетевших белил. 
Жук-древоточец дырявит осевшие стены, 
Мерно стуча, будто ходики кто запустил. 

Выцвел от солнца знакомый рисунок обоев, 
В узком простенке меж окон висит календарь, 
Желтый листок, в сером кружеве пыли – второе, 
Год девяностый, смахну паутину – февраль. 

Ушлый сквозняк не листает страницы и даты, 
Дом в полудрёме далёким живёт февралём. 
Веком ушедшим, колхозно-крестьянским, двадцатым, 
Намертво вросшим избой в голубой окоём. 

Августовская ночь 

Мятой и кипреем ночь вольготно дышит. 
Ветер в дальней чаще потерял свисток. 
Млечный путь на небе яркой нитью вышит. 
Пахнет летним зноем на задворках стог. 
Брякнет пёс соседский в будке цепью ржавой, 
Рявкнет возле клуба пьяный мужичок. 
Во хлеву телёнок захрустит отавой. 
Месяц тонкорогий ловит на крючок 
Рыбку золотую в маленькой речушке, 
Окна чёрных банек тускло серебря. 
Жёлтый лист берёзы плавает в кадушке – 
Первый, да нежданный вестник сентября.

Молчание 

Капли дождя на листьях печальных лип. 
Что-то спрошу – с досадой пожмёшь плечом. 
В горле застрянет жалкий, ненужный всхлип. 
Оба молчим весь день. Говорить – о чём? 

Ад – без чертей, без пламени и котла. 
Слово любое – ластиком о стекло. 
Сами хотели – помнишь? – сгореть дотла. 
Вот и настало, кажется, это "тло": 

Каждый молчит привычно в свою дуду 
(Можно не только петь – и молчать не в лад). 
Так и живём в безмолвном своём аду - 
Сам сатана не выдумал злее ад.

Ильин день 

На Ильин день травы сохнут на корню, 
Утром – лето, а с обеда – осень. 
Наступают на колючую стерню 
Ноги на крестьянском сенокосе. 

По традиции гостей наедет в дом – 
Все свои, с кем бабушка гостится, 
Зашумят, за стол поместятся с трудом. 
Бабы — кто в шелках, а кто и в ситце. 

Мужики неспешно курят в холодке, 
О своём, мужском, степенно судят. 
Дядя Вася щеголяет в пиджаке 
Свадебном – другого и не будет. 

На столе стоит домашний холодец, 
Жирный лещ глядит из чёрной корки, 
Пироги, свежепросольный огурец, 
Морс, пол-литра водки, помидорки. 

«Что, не жарили барашка мы Илье? – 
Дядька донимает всех вопросом. – 
Вот он явится – а нету на столе!» 
И улыбка на лице курносом. 

Навестит уже под вечер сам Илья, 
Загремит над домом колесница. 
Гости — из дому и дождевым струям 
Красные свои подставят лица. 

«Молодец, Илья-пророк, не обманул: 
В этот день всегда гроза бывает!» 
Оживленный ближе к ночи стихнет гул, 
В звёздном небе без следа растает.

На исходе июля 

Вечера на исходе июля особенно любы. 
В час закатный спокойная нега на землю ложится, 
Зной палящий спадает, идёт вместе с летом на убыль. 
В палисаде – рубины в зелёной оправе – княжица. 

Солнце мягко румянит на яблоньке россыпи яблок, 
Золотит колоколенки крест и в заулке постройки 
И в округлые кроны ложится, усталое, на бок. 
Басовито гудит над деревней вечерняя дойка. 

Рву в ведерко княжицу – рубины под кожицей тонкой 
Прячут семечки, сок терпковатый и спелую мякоть. 
Так легко на душе, что захочется мне, как ребёнку, 
Не сдержавшись от счастья и слёз не скрывая, заплакать.

Моё деревенское лето 

Моё деревенское лето… 
Седые июльские росы, 
Скрипит коростель до рассвета, 
И таволгой пахнет у плёса. 

Сегодня иду на Балашник: 
Пошли, говорят, там обабки. 
Вернусь – старый глиняный кашник 
В сенях отыщу я у бабки. 

Из кашника квас льётся в нёбо - 
Похлеще любого насоса! 
Разбухшая корочка хлеба 
Всё время касается носа. 

А после, в забавной панамке, 
Спешу на покос вслед за дедом, 
И шлёпают тапки-вьетнамки, 
И солнце смеётся в полнеба. 

От первых лучей до последних 
Гребём, ворошим, переносим. 
Стога тяжело, но победно 
Стоят на крестьянском покосе. 

«Не сено – малина! – устало, 
Но гордо нам дедушка скажет. – 
Вот вёдро ещё б постояло – 
Господь с сенокосом развяжет». 

Полуденным солнцем согрето, 
Укрыто туманом белёсым 
Моё деревенское лето, 
Седые июльские росы…

Расстояния 

В заскорузлых пальцах стебелёк катая, 
Комаров пугая дымом папиросы, 
Дед в теньке уселся: «У! Жара клятая! 
Добрести б к обеду до своих покосов». 

Лёнька с хрустом впился крепкими зубами 
В сочный стебель дудки – дедова гостинца. 
На покос впервые – не под юбку к маме. 
Ну, теперь не скажут: «Вырастили принца!». 

Дед, пуская кольца, обронил: «Устал ли?» 
Лёнька удивился, догрызая стебель: 
Десять километров – не велики дали, 
Сенокос – да это ж не звезда на небе! 

Сквозь листву проникнув, дедушкину щеку, 
Как щенок, ласкаясь, лучик солнца лижет. 
Дед вздохнёт: «Покосы стали так далёко… 
А с годами, парень, только небо ближе…»

Пережидая дождь 

Пережидала дождь, врасплох застигший в поле, 
В тяжёлой духоте приземистого стога. 
Заложница дождя – на время, поневоле – 
Вот потерплю чуток, еще совсем немного… 

Нудила комаром назойливая морось, 
Потом траву пригнул к земле июльский ливень – 
Пережидала дождь, бодрясь и хорохорясь: 
Мол, я разумней всех. Да буду ли счастливей 

В заполненной водой до ленты горизонта 
Невнятной, как туман, размытой акварели? 
Другой бы разговор, коль был бы крепкий зонтик. 
В промозглую мокредь и птахи присмирели. 

Подумалось: со мной такое не впервые – 
Бездельно ожидать, надеяться на чудо. 
Нелепо лезть теперь под капли дождевые – 
Я лучше потерплю… Да, так вернее будет. 

А дождь то припускал, то сеял через сито. 
Хоть жалок мой приют, но струй страшнее жала. 
И день, длинней, чем век, тянул холщовый свиток, 
Как будто я не дождь, а жизнь пережидала.

Поездка в прошлое 

Догорают костры иван-чая вдоль старых просёлков. 
Островерхие ели своими зубцами кровавят 
Утомлённое солнце, а ветер дурманяще шёлков 
И легонько щекочет лицо, и приходит на память 

Благодатное время: июль, воробьиные ночи, 
Над полями сверкают зарницы – и рожь поспевает, 
На излуке речной мелкий, солнцем прогретый песочек, 
Молоко в старой кружке, пахучий ломоть каравая. 

Дергачи до утра на лугу окликают скрипуче – 
Сторожат от незваных гостей разнотравное царство. 
Жаркий день сенокосный, такой суматошно-кипучий, 
И работа на поле – от хвори крестьянской лекарство. 

Там бабуля и дедо, души в своих внучках не чая, 
Собирают для нас на болоте морошку – талушки. 
А теперь догорают бездымно костры иван-чая 
Над почившей деревней, над остовом нашей избушки. 

С огорода не тянет давно пряным духом укропным, 
Из репейника птица кричит с серым хвостиком куцым. 
Превратились просёлки в заросшие узкие тропы. 
Год-другой – и высокие травы над ними сомкнутся. 

Бабочки 

Солнце купается 
в радужных лужицах. 
Медля, ступаю, 
как будто бы крадучись: 
в вальсе 
над старой дорогою 
кружатся 
лёгкие бабочки, 
яркие бабочки. 
Слабые шорохи 
шёлковых крылышек 
слух обострённый, 
как песенка, радуют. 
Донником, 
мятой 
и клевером 
выложен 
яркий витраж, 
так похожий на радугу. 
Сядут на миг – 
и слепящими искрами 
снова вспорхнут 
над заросшей обочиной 
лёгкие бабочки. 
Хочется искренне 
чудо продлить – 
но дождями намочены, 
сбиты на землю 
Борея порывами, 
бабочки тихо 
уснут под метелицу. 
Лёгкий их танец – 
мгновенье счастливое – 
в сердце 
на долгую зиму поселится.

Старухино солнце

На лето внучонок приехал к старухе – 
Из города дочка отправила к маме: 
Такой несмышлёныш, смешной, лопоухий, 
Для бабки, конечно же, миленький самый. 

Идут с остановки заросшим просёлком, 
Вечерние тени ложатся на поле. 
Малыш, ничего-то не знающий толком, 
Как птенчик, впервые попавший на волю. 

Старуха глядит с обожаньем на кроху. 
Щебечет парнишка, вопросами сыплет: 
«Чей след? А не будет ли лошади плохо, 
Она если речку с пиявками выпьет?» 

Закатное солнце купается в жите, 
Другое – воробышком прыгает рядом – 
В восторге от сделанных за день открытий. 
...А большего счастья старухе не надо.

«Я скучаю, моя княгиня…» 

Не любовь, а так… жутко льстило – 
Бес ли тешил мою гордыню? 
Милый мальчик в городе стылом 
Называл дорогой княгиней 
Из деревни меня, простушку, 
Что с гряды прогоняла галок 
И считала, что – так, игрушки, 
Эти нюни. Немного жалок 
Он казался, но позволяла, 
Чтоб его не обидеть всё же, 
Поправлять на мне одеяло. 
«Мы увидимся завтра?» - «Может». 

Уезжала – писал прилежно, 
Пухлых писем скопилась пачка. 
Убирала в комод небрежно: 
«И охота бумагу пачкать? 
Намарал тут – и ум-то гинет». 
До конца не прочла ни разу. 
«Я скучаю, моя княгиня!» - 
Только эту и помню фразу 
Из его грустно-длинных писем. 
Как расстались – не помню даже. 
Жизнь петляла тропою лисьей… 
Что – любовь?.. Велика пропажа!.. 

А на днях отыскала свёрток, 
Наводя в кладовой порядки, – 
Запылённый, слегка потёртый, 
Пахнет старой бумагой сладко 
Непрочитанных писем стопка... 
Развернула – да как нахлынет: 
Стылый город, мальчишка робкий, 
«Я скучаю, моя княгиня!» 
Всё могло быть совсем иначе, 
Хоть немного его люби я. 
Что за глупости?.. Нет, не плачу, 
Так… нахлынула ностальгия. 

Лето 

Сотнями ромашковых крупинок 
Круто посолив горбушку луга, 
Лето зашагало вдоль тропинок, 
Заразив невольно всю округу 
Страстью к пряным травным ароматам, 
Шелку по-цыгански ярких платьев. 
Соловью подпеть бы, да куда там: 
Так любить души уже не хватит! 
День за днём тонуть в объятьях солнца, 
В лето с головой – такая шалость! 
Молоко туманов пить до донца, 
Не считая, сколько дней осталось… 

Счастье – в мелочах 

Отыскиваю счастье в мелочах: 
День выдался погожий – я и рада. 
В тени ажурной летняя веранда, 
И на вьюнок садится шмель, ворча. 

Мальки резвятся на речной мели, 
Склоняюсь, чтоб умыться и напиться, – 
Бесследно прогоняет сон водица. 
Дух разнотравный в воздухе разлит. 

Соседка с фермы к завтраку спешит, 
Из труб печных дымок струится сизый, 
И жемчуг рос на нити трав нанизан, 
Воздушной паутинкой день прошит. 

Вострит косу, играючи, брусок, 
Сияет крест на крыше колокольни – 
Повсюду жизнь, и счастье душу полнит, 
И купол неба празднично высок. 

Душевный разговор

Сестра – из отпуска, а я – из огорода.
Она – о пляжах, я – о сапогах
Резиновых и о плохой погоде,
О муже-пьянице и о больных ногах.
Она – об аквапарке и загаре,
О страстных мармарисских мужиках,
Я – о сельповском дорогом товаре
И об удавшихся сегодня пирогах.
Сестра – магнит и белую панаму,
Я ей – варенье, два румяных беляша.
Она – в салон, а я – на пилораму. 
Ой, так поговорили по душам!

Трудно быть тургеневскою барышней

Этакой тургеневскою барышней,
Платье в пол, шифоновое, пышное
Взяв роман, коньяк хороший, марочный,
Села на скамеечку под вишнею.

Мысли в голове – такие дивные:
Отпуск, море, юноши и музыка…
Шляпку с розою на лоб надвинула.
Вдруг сосед: «Ты не видала Мурзика?»

Дышит на меня парами винными,
Тянет руки через щель заборную
И глазами хлопает невинными,
Издавая громко брань отборную.

Всё исчезло… Гневною тирадою
Разразилась (впрок пошла риторика!)
Рассказала, где кота видала я
И его, соседа-алкоголика.

Понял. Мне ответил тарабарщиной.
…Ах, литература – вещь великая!
Трудно быть тургеневскою барышней,
Ведь страна у нас такая дикая.

Всё по старинке

Жарко натоплено, душно в крестьянском дому,
С фото на стенке глядит на семейство божатка, 
В рамах – гуденье осенних назойливых мух,
Тонко свистит самовар у печного жаратка.

Всё по старинке: добротно, тепло, сообща.
Ужин за крепким столом в немудрёной посуде,
Чёрный чугунчик густого мясного борща,
Миска глубокая с вмятиной в старой полуде.

Хлеба ломоть подставляешь под ложку – и в рот
Тащишь на пару с сестренкой похлёбку из миски.
Спят на лежанке трехшерстная кошка и кот,
Слушаешь походя речи неспешные близких:

О поросёнке – к Покрову бы надо забить,
Об урожае, о хлебе, коровушке стельной.
Всё хорошо и привычно, но душу свербит
Тайная мысль о тарелке – не общей, отдельной.

Долго ли будем из общей посуды хлебать
С мамой, сестрёнкой и папой, бабулей и дедом?
Прошлый же век! Ничего не хотят понимать!
Целым колхозом из миски совместной обедать…

Вот и сбылось. Только это хотелось ли мне?
Взрослая жизнь, и желанья – практичны и мелки.
В собственной светлой квартире сижу в тишине,
Стынет нетронутый ужин на личной тарелке.

Сын 

Не родился милый мой сыночек. 
Небо-зверь, нельзя так – подло, гадко! 
Плоть мою верни, души кусочек! 
Не кусочек – всю! …Пуста кроватка. 

Где он спит, в скрипучей колыбели? 
Вместо ночника – лишь звёздный лучик. 
Дни, недели, годы пролетели. 
Я живу. И боль – живет и мучит. 

Приносили белые метели 
Колыбельку с крохотным ребёнком 
В снах рассветных. Под печаль свирели 
Поправляла бережно пелёнку. 

Прибегал мальчишкой голенастым: 
Ноги в цыпках, в конопушках носик. 
Озорно кричал мне: «Мама, здравствуй! 
Мама, я подрос? Смотри, подрос ведь?» 

Юношей высоким, загорелым 
Видела вчера. Сошёл с причала, 
Посмотрел улыбчиво и смело: 
«Мама, как ты? Я пришёл. Скучала?» 

Веночек

На майском лугу расцвели поутру одуванчики,
У ветра весеннего нос в золотистой пыльце.
Кудрявая девочка в ярком, цветном сарафанчике
Сплетает веночек с улыбкой на нежном лице.

Пыльца на подоле, на лёгких плетёных сандаликах,
Смешно озорнице и так несказанно легко,
Как только бывает легко непоседливым, маленьким,
Пока не обсохло на пухлых губах молоко.

Испачканы соком девчоночьи тонкие пальчики,
И ноги ступают неслышно по мягкой траве.
Короной из маленьких солнц – золотых одуванчиков
Весна засияет на юной её голове.

Северный этюд 

Снега сахарные головы 
У обочины лежат. 
Ольшняка, пока что голого, 
Ветки тонкие дрожат. 

Робко глазки мать-и-мачеха 
На припёке подняла. 
Грядки, в полдень цвета грачьего, 
С ночи в крепких кандалах. 

Скоро май, а щётка озими 
Вышла чахлой и кривой. 
Так бывает: вёсны поздние – 
Всё же Север – не впервой. 

«Я войну ненавижу» 

Декабрьские сумерки. Окна в узорах. 
На печке – старушка в цветастом халате: 
«Послушай маленько мои разговоры, 
Рассказывать всё – дак и ночи не хватит. 

А я из-под Минска, деревня Мостище, 
Сюда-то уж после войны, в сорок пятом, 
В детдом привезли. Девка, там пепелище – 
Деревню спалили фашисты прокляты. 

Николка, братишка, погиб на дороге: 
Повёз партизанам еду и винтовки. 
Фашисты отрезали руки и ноги 
И мертвому в рот натолкали перловки. 

Неделю лежало под солнышком тело 
И мать, обезумев, качалась матрёшкой. 
Когда привезли, я проститься хотела, 
А там, под мешком, – червяки… головёшка…» 

Старуха молчит, прижимаясь к лежанке, 
Как будто спасаясь от холода мира. 
Года пролетели, но раны – не ранки – 
В душе у старухи война бередила. 

«Согнали в сарай партизанские семьи, 
Бензином облили, зажгли и хохочут. 
Мальчишечка вылез из щели под дверью – 
Сбивает замок: маму выпустить хочет. 

Он страшно кричит: «Мама! Мамочка! Где ты?» 
Я, как наяву, это вижу и слышу: 
Фашисты, огонь и мальчишка раздетый – 
Убили его… Я войну ненавижу. 

А всё жизнь не учит. Всё делят чего-то: 
Наследство, деньжищи, машины, квартиры, 
Портфели, участки, озёра, болота, 
А главного – нету» – 
«Чего?» – 
«Нету мира...». 

Майской ночью, белой ночью 

Горизонт перевязала 
лента алая заката, 
вольный ветер до рассвета 
поубавил свою прыть. 
Прожит день, хорош ли, плох ли, – 
без обмена и возврата. 
Ночь приходит нас с тобою 
одурманить, одурить. 
И, нисколько не противясь 
(что же может быть желанней?), 
крепкий сон под одеялом 
мы оставим на потом. 
Груз обид взаимных, старых 
утопить в глухой елани, 
светлой радостью весенней 
наполняя общий дом. 
Изумрудные травинки, 
будто шёлком, прошивают 
с лёгким скрипом, тихим скрипом 
землю – тёмное рядно. 
Нам без грубых слов, какими 
заколачивать бы сваи, 
майской ночью, 
белой ночью 
молча думать об одном. 
Будем слушать птичьи трели, 
замерев от звуков сочных, 
каждой клеткой ощущая 
мир волшебный – до зари. 
Без сомнения поверим 
майской ночью, 
белой ночью, 
что отныне так – навеки. 
…Только вслух не говори. 

Впервые

Всё ПЕРВОЕ
осталось позади,
случилось,
состоялось
совершилось.
Тоска зажмёт,
и заскребет в груди:
осталось ли
хоть что-нибудь
«на вырост»?

Был первый снег,
написан первый стих,
шептала речка
в зарослях пушицы,
была любовь,
прошла…
Душа грустит:
впервые
ничего
не совершится.

Спрессованная
в дня неновизне,
под дождик,
льющий
третьи сутки кряду,
тоскую,
жду
хоть знак какой извне,
чтоб изменить
сложившийся порядок.

Стихает дождик.
Выключаю свет –
а ночь зажглась,
и, лёгкие, живые,
танцуют блики
лунные в листве,
как мириады светлячков, –
впервые.

Лоскутное одеяло

Лоскуты сатина чередуя
С озорными крапинами ситца,
В полотно сшиваю череду я
Дел, событий, случаев, традиций,

Неба незабудковое счастье,
Облаков барашковое чудо,
Серый креп осеннего ненастья,
Шерсть пустых февральских пересудов.

Нить прочна (она от бабки старой),
Путается в пальцах неумелых:
Бабушка своим делилась даром,
Только даром: до шитья ли дело,

Мир так полон сказок и открытий!
Но теперь и мне пора настала
Сшить из разных жизненных событий
Пёстрое, цветное одеяло.

По старинке, не спеша, вручную,
Каждый лоскуточек подбирая,
Синим зимним вечером начну я.
…Далеко пока ещё до края.

Божаткина молитва

У иконы теплится лампадка,
В кухоньке уютно и светло.
Притомилась старая божатка,
Села к самовару за столом.

Угощает пирогом с морошкой,
Наливает мне горячий чай:
«Я тебе гостинца на дорожку
Положила. С Богом, поезжай!

Не вертись там, да живи порядком,
Ладь с людьми, от глупости беги».
И, смахнув рукой слезу украдкой:
«Вот тебе молитва, береги!»

Мне семнадцать. Слушаю вполуха.
Мыслями – давно уже не здесь.
Что там деревенская старуха
Будет мне, учёной, в душу лезть?

Но молитву спрятала в кармашек,
Правда, на слова и не взглянув.
Полетела девочка-ромашка
В город – незнакомую страну.

Встретилась с обманом и обидой,
И любовь была, и боль, и зло.
Лист тетрадный вытерся на сгибах,
Потускнели очертанья слов.

Много лет божатки нет на свете.
Я её молитву сберегла.
Пожелтевший лист с молитвой этой
Крестнице вчера передала.

На Страстной 

Опять на Страстной зажиреют суглинки: распутица 
Смешает в растворе и талую воду, и грязь. 
У бани осевшей, на солнышке, верба распустится, 
Ночами отчаянно с воздухом стылым борясь. 

А снег ноздреват, как кусок рафинада искристого, 
Что дед доставал из кармана в крупинках махры. 
И ждётся, и в лучшее верится искренне, истово, 
И жизнь пробуждается почкой из грубой коры. 

Вот так и жить 

Вот так и жить: в обычный выходной 
В халате старом, наплевав на моду, 
Покыскать на крыльце кота-заброду, 
Ругнуть беззлобно, запустить домой. 

Вдыхая листьев прошлогодних прель, 
Послушать чаек крик на ближней ляге, 
Поставить под поток рядочком фляги, 
Открыть ветрянки: на дворе – апрель. 

Потом смотреть на капли по стеклу, 
Как тянется сугроб промокшим шлейфом, 
Толкунчики, как маленькие эльфы, 
Легонько вьются у хлева – к теплу. 

Помыться в баньке, почитать стихов, 
Напиться морсу местного разлива, 
Потом уснуть довольной и счастливой. 
Вот так и жить – и больше ничего. 

Остальцы

Не лезу в политику: где мне крестьянским умом 
Начальства заезжего длинные речи осилить. 
Но чую нутром, что всё глубже и шире разлом 
Меж первопрестольной и провинциальной Россией. 

Не зависть, не злоба, не ярость шального быка – 
В душе поселились обида и боль вперемешку. 
Над сельской церквушкой столетья плывут облака – 
Пожалуй, что вера одна и осталась в поддержку. 

Да сызмальства труд, безусловно живущий в крови, 
Косой, топором (дед ещё насадил топорище). 
До боли любовь – после стопки никто не кривит 
Душой – нараспашку! – к убогим родным пепелищам. 

Как будто в войну: ломят бабы и редок мужик, 
А жизнь не намазана мёдом, не сдобрена сальцем. 
«Глухая провинция» – словно убогий ярлык. 
Стократно вернее исконное слово – остальцы.