Во мне и Чацкий, и Онегин,
Все Карамазовы, Левша,
Обломов, Чичиков, Телегин…
Как общежитие — душа.
Литературные герои,
К чему мне ваша толкотня?
Мне даже кажется порою,
Что меньше всех во мне меня.
Во мне и Чацкий, и Онегин,
Все Карамазовы, Левша,
Обломов, Чичиков, Телегин…
Как общежитие — душа.
Литературные герои,
К чему мне ваша толкотня?
Мне даже кажется порою,
Что меньше всех во мне меня.
Здесь, как всегда: свеча с дрожаньем
Пред светлым образом горит…
Вдруг слышу я как прихожанин
Другому тихо говорит:
«Мне в жизни многого не надо,
Успеть бы до скончанья века
Молитвой вызволить из ада
Мне дорогого человека».
Я не писал ни разу оду,
И тут сумел себя сдержать.
Но я к великому народу
Имею честь принадлежать.
Я так любил смотреть на небо.
О, как мне нравилось оно!
Я верил в жизнь светло и слепо,
Как только в юности дано.
Теперь я выгляжу нелепо,
И мир вокруг совсем иной.
Теперь не я гляжу на небо,
Теперь оно следит за мной…
Моё родное захолустье,
Ты словно создано для грусти:
Кривые хаты, мокрый луг,
На лавках сборища старух,
Прибитых немощью к безделью;
Ночами жуткий плач совы.
Ничтожным поводом к веселью
Обрадуй, Господи!
Увы…
1983
О, детство, — ты подарок Бога,
Жить можно было не греша.
Ещё не ведала душа
Слов: страх, сомнение, тревога.
В окошке помню россыпь звёзд,
И помню бабушкины сказки,
И то, как мы с ней после Пасхи
Всегда ходили на погост.
Всё было так необычайно
И вместе с тем так быстротечно…
Всё светлой музыкой печальной
Осталось в памяти навечно…
Всегда, всегда была ты стервой,
В чаду своей богемной скуки,
Народ ты предавала первой,
На пепелище грея руки.
Была ты рупором разврата
И верной подданной его.
И поднимался брат на брата
Не без участья твоего.
По заграницам ты моталась,
Всю грязь оттуда привозя…
Такой ты, впрочем, и осталась.
И изменить тебя нельзя.
С лица Земли улыбка стёрта.
Последней быть иль нет войне?
Всё чаще в снах я вижу чёрта
С солдатским ранцем на спине.
Он с леденящею усмешкой
До самой утренней зари
Из ранца сыплет головешки —
Всё, что осталось от Земли.
2015
«Выходите скорей,
чтоб взглянуть на высоких своих!»
Н.Рубцов
Который год над нашим краем
Не пролетают журавли.
А мы живём и умираем
В заботах мелочных, в пыли.
В сердцах своих не носим света,
Живём бездумнее травы.
Я сам приветствую соседа
Кивком небрежным головы.
Не подаём убогим хлеба,
А с раздраженьем гоним прочь.
Христу, всё видящему с неба,
Как от тоски не изнемочь?
В молитве рук не простираем
При виде утренней зари.
И потому над нашим краем
Не пролетают журавли…
Россия! Матушка! Держава!
Прошу ответь, не хмурь бровей:
Зачем ты столько нарожала
Неблагодарных сыновей?
Всегда в народе есть народец,
Который, правду говорю,
Исподтишка плюёт в колодец
И ненавидит мать свою.
Но всё итожит воля Божья:
Как ни была́ бы тьма густа,
Мы все сойдёмся у подножья
Животворящего Креста.
В состояньи нынешнем моём,
Что, возможно, скоро выйдет боком,
Можно разговаривать лишь с Богом,
Думать, исключительно о Нём…
2019
(диптих)
1
Лик Спасителя. Лампада.
Молча стану к алтарю.
Бог Сам знает, что мне надо,
А то я наговорю…
2
Дыханье чьё-то на плече,
Сегодня полон храм.
И воск стекает по свече,
Как слёзы по щекам.
С икон Спасителя глаза
Глядят в мои, как наяву.
В неделе эти два часа
Я, может, только и живу.
В мечтах несбыточных кочуя,
Я износился, как пальто.
Не ведал сам, чего хочу я.
А то, что сделал — всё не то.
И прав племянник: «Поздно, дядя,
Ты начал Библию читать».
…Пусть на моё паденье глядя,
Хоть он научится летать.
1986
«И небритый, как русский в раю»
Ю. Кузнецов
Русь — глава за облаками
Средь безгрешной синевы, —
И не видно ей, увы,
Что творится под ногами.
И небритый, как в раю,
Я в сомнении стою:
Воспевать ли, отпевать ли
Нынче Родину мою?
Хочу заснуть, – не получается,
Хотя давно уже пора.
Глядит в окно луна-печальница
Сегодня так же, как вчера.
И, шевеля на окнах шторы,
Ко мне по лунному лучу
Приходят мысли, от которых
Всю жизнь избавиться хочу…
Я люблю эти старые хаты
С вечно ржавой пилой под стрехо́й.
Этот мох на крылечках горбатых —
Так и тянет прижаться щекой.
Этих старых церквей полукружья
И калеку на грязном снегу
До рыданий люблю, до удушья.
А за что — объяснить не могу.
1995