Я обвиняю! Фрагмент (Владимир Павлович Беляев)

Планы экспансии на Восток, в частности планы нападения на Советский Союз, выношенные нацистскими главарями, активно поддерживали руководители греко-католической униатской церкви. В «Календаре миссионера» на 1942 год, изданном в Жовкве, под Львовом, на обложке изображена Богоматерь с младенцем. А кончается календарь статьёй «Важнейшие события», в последних строках которой читаем: «Дня 30 июня немецкая армия вошла в княжий город Львов. Мы были свободны и от всего сердца восклицали: «Да здравствует немецкая армия! Да здравствует Гитлер!»

Даже если бы мы не знали ничего больше из декларации святых отцов, то и этих строк было бы достаточно для того, чтобы навеки заклеймить униатскую церковь, верой и правдой служившую гитлеровскому фашизму.

К читателям

Впервые мне довелось столкнуться с буржуазным национализмом в годы моего детства на Украине. Шла гражданская война. Простой люд в жестоких схватках с внутренней и внешней контрреволюцией отстаивал с таким трудом добытую в дни Великого Октября свободу. А в то же самое время рядящиеся в тогу «защитников нации» отщепенцы под предлогом борьбы за «самостийную Украину» стремились оторвать её от республики Советов, восстановить на украинской земле прежние порядки, тот отживший социальный строй, который был сметён Октябрьской революцией.

Мне довелось тогда впервые увидеть, как униатские и православные священники напутствовали и благословляли Симона Петлюру и его приспешников присутствовать на молебнах, на которых служители божьи проповедовали националистическую идею «самостийной Украины». В ту пору я многого ещё не мог понять, хотя отчётливо видел, что и Петлюра, и униатские церковники против народа, поднявшегося на борьбу со старым миром.

Антинародная сущность украинского буржуазного национализма и стоявшей за его спиной унии особенно отчётливо проявилась в годы Великой Отечественной войны, когда националисты открыто встали на сторону фашизма, сделались соучастниками кровавых преступлений гитлеровских оккупантов. Такую же предательскую роль сыграла в те годы и униатская церковь, возглавляемая митрополитом Андреем Шептицким.

С первого и до последнего дня войны я был в действующей армии, в её завершающий период являлся членом Государственной комиссии по расследованию злодеяний фашистских захватчиков. И все эти годы я пополнял своё досье материалами, свидетельствующими об альянсе национализма и церкви, ставших верными прислужниками фашизма. Эти материалы легли в основу киносценариев «Иванна» и «До последней минуты», сборников памфлетов «Ночные птицы» и «Формула яда», повести «Кто предал?», моих многочисленных выступлений в периодической печати, вызвавших злобные нападки предателей украинского народа, оказавшихся в послевоенные годы в западных странах. Национализм не сложил оружия. Его сегодняшние главари, делая всё возможное, чтобы обелить себя за прошлое, продолжают и по сей день вынашивать планы отрыва Украины от Союза Советских Социалистических Республик, в составе которого украинский народ впервые обрёл свою самостоятельность и независимость. Предпринимаются попытки возродить унию, ибо в «окатоличивании» украинского населения буржуазные националисты видят путь к «самостийной Украине». Вот почему так важно сегодня напомнить людям о предательской роли националистов и униатских церковников, предъявить им обвинение в преступлениях, которые навсегда останутся на их совести.

Я обвиняю! Я имею на это право — право человека, который вместе со всем народом строил социализм на украинской земле, а затем отстаивал его в тяжелейшие годы Великой Отечественной войны. Право свидетеля чёрных преступлений предателей украинского народа. Право писателя, посвятившего долгие годы своей литературной деятельности разоблачению тех, кто до сих пор продолжает вынашивать планы реставрации капитализма на Украине. Эта книга и есть моё обвинение!

Отец Сойка и его хозяева

В первое утро войны из облаков, нависших над Львовской цитаделью, вынырнули немецкие бомбардировщики. Наполняя воздух рёвом моторов, они шли так низко, что ясно можно было разглядеть чёрные кресты на крыльях. Увидели эти приметы фашистских самолётов и шедшие по Октябрьской улице украинские писатели Степан Тудор и Александр Гаврилюк и польская писательница София Харшевская. И в это же время сверкнуло яркое пламя взрыва…

…Спустя пять лет, тихим июньским вечером 1946 года, группа советских писателей Львова пришла на Лычаковское кладбище, чтобы почтить память двух своих погибших товарищей: Александра Гаврилюка и Степана Тудора. Тело Софии Харшевской так и не было найдено. Быть может, её останки похоронили в какой-нибудь из братских могил первых безымянных жертв фашистских бомбардировок Львова… Собственно говоря, никакой гражданской панихиды в прямом смысле этого слова не было. В тихих разговорах, которые вели между собой друзья погибших, раскрывались живые человеческие черты этих представителей революционной западноукраинской литературы. Мы, не знавшие лично покойных, поняли из воспоминаний товарищей, что Тудор и Гаврилюк обладали прекрасными человеческими качествами, что они внесли большой вклад в литературу.

На книжных прилавках Львова появилась выпущенная издательством «Вільна Україна» книга Александра Гаврилюка «Берёза». На её обложке за чёрной решёткой хищный силуэт белого орла, терзающего лежащего человека. От первой до последней строки своей «Берёза» автобиографична. В этой книге сын крестьянина-бедняка из Полесья Александр Гаврилюк раскрывает перед нами страшный быт Берёзы-Картусской — кровавого застенка буржуазной Польши. До сих пор название «Берёза» является символом полицейского террора, который насаждали в довоенной Польше пилсудчики. Этим словом люди нынешней свободной Польши пользуются как политическим термином, разящим реакционеров, стремящихся реставрировать прошлое.

«…Молодой поэт путешествует. Крепкая цепочка твёрдо охватывает руки. Рядом, на скамье, сидит полицейский с винтовкой на коленях. Окна вагона затянуты сплошной пеленой белого инея. На дворе лютый мороз» — так начинается книжка Александра Гаврилюка, написанная кровью сердца. Волнующая повесть о себе, о своих страданиях и о мучениях целого народа, для устрашения которого фашистский диктатор Пилсудский особым приказом создал в 1934 году Берёзу.

«Идёт поезд, — продолжает Гаврилюк. — Арестованный знает: его везут не заточить, не покарать, не изолировать от мира. Его везут не попросту убить. Нет, его везут сломить. Ему создадут такие условия, в которых его революционная закалка, его благородство, преданность, верность должны раскрошиться, как комок в жерновах, распасться, как пружина в огне. Для этого создана Берёза».

Александр Гаврилюк раскрывает перед читателем весь дьявольский замысел пилсудчиков, поддерживаемый церковниками и претворённый в жизнь в повседневной практике лагеря Берёза-Картусская. Палачи добивались того, чтобы из Берёзы могли выйти люди, изменившие собственным идеалам, отказавшиеся раз и навсегда от революционной борьбы, запуганные и сломленные.

В незабываемые сентябрьские дни 1939 года участники великого освободительного похода Красной Армии, двигаясь к Бугу, попутно распахнули и ворота Берёзы. В те дни мы видели на дорогах западной

Белоруссии и в пышных хоромах замка князей Браницких в Белостоке, где готовились акты Народного собрания, немало последних узников Берёзы, освобождённых советскими людьми. Внешне они напоминали выходцев с того света, но в их глазах был неугасимый огонь жизни, непокорённости и гордости, — тюремщики Берёзы не смогли задушить в них чувства революционного долга. С таким огнём в глазах и огромной жаждой работать для своего освобождённого народа появился во Львове и Александр Гаврилюк.

Перед самой войной он опубликовал в Киеве сборник новых стихов, а в нём поэму «Песня Берёзы». Весной 1941 года польские революционные писатели во Львове опубликовали в «Альманахе Литерацком» отрывок из повести Гаврилюка под названием «Конец Берёзы». Целиком повесть пришла к читателю лишь в наши дни, и, как всякое произведение, выстраданное автором, написанное кровью сердца, нисколько не устарела. Сегодня память человеческая хранит страшные картины быта Освенцима, Майданека, Треблинки, Бухенвальда и многих других застенков гитлеровской Германии, созданных фашистскими убийцами для поддержания их режима и удушения всякого стремления к свободе. Но всё то ужасное и незабываемое, что знаем мы о фашизме в действии, нисколько не ослабляет сегодня силы воздействия книги «Берёза». Невольно мы обращаем мысли к тридцатым годам, видим, как прорастали семена фашизма. К сожалению, ещё не все произведения Гаврилюка известны широкому советскому читателю, например «Поэма о петле» — гневное обличение капитализма.

Ближайшим другом Александра Гаврилюка был писатель-атеист Степан Тудор-Олексюк. Будучи солдатом австрийской армии, он в 1915 году попал в плен и несколько лет работал на Украине в Шполе, Киверцах, Березняках, Касперовке. Там Степана Тудор а застала Октябрьская революция. Он пишет в автобиографии: «Пережив мартовскую и Октябрьскую революции на Украине, убедился в глубокой правдивости политики партии Ленина и этому убеждению оставался верен в своей общественной и литературной работе».

Эта верность убеждениям определяла всю его деятельность— он учительствовал в городе Черткове и вёл там революционную работу, преследуемый шпиками. Степан Тудор восстановил уездную организацию Коммунистической партии Западной Украины в Чертковщине, вследствие чего с 1927 года для него как учителя двери школы были закрыты. Со временем во Львове Степан Тудор издаёт и редактирует журнал группы пролетарских писателей Западной Украины «Вікна». Журнал, впоследствии закрытый польской полицией, рассказывал читателю Западной Украины правду о Советском Союзе. Не случайно сотрудников журнала травили и польские жандармы, и украинские националисты.

В 1936 году Степан Тудор был одним из организаторов состоявшегося во Львове антифашистского конгресса деятелей культуры.

Украинским националистам было хорошо известно об участии Степана Тудора в подготовке конгресса, так обеспокоившего их берлинских хозяев. Бандиты из ОУН знали также, что Степан Тудор по поручению коммунистической партии произнёс на этом конгрессе речь об угнетении украинской культуры при буржуазно-польском господстве. Они знали, что с 19 сентября 1939 года, ещё до провозглашения на западноукраинских землях Советской власти, Степан Тудор был председателем революционного комитета, а затем — членом временного управления Золочева и, наконец, депутатом Украинского Народного собрания, принявшего постановление о воссоединении Западной Украины с Советским Союзом.

Планы экспансии на Восток, в частности планы нападения на Советский Союз, выношенные нацистскими главарями, активно поддерживали руководители греко-католической униатской церкви. В «Календаре миссионера» на 1942 год, изданном в Жовкве, под Львовом, на обложке изображена богоматерь с младенцем. А кончается календарь статьёй «Важнейшие события», в последних строках которой читаем: «Дня 30 июня немецкая армия вошла в княжий город Львов. Мы были свободны и от всего сердца восклицали: «Да здравствует немецкая армия! Да здравствует Гитлер!»»

Даже если бы мы не знали ничего больше из декларации святых отцов, то и этих строк было бы достаточно для того, чтобы навеки заклеймить униатскую церковь, верой и правдой служившую гитлеровскому фашизму.

Степан Тудор отчётливо и ясно представлял себе, что такое греко-католическая церковь, руководимая Ватиканом, и каковы её политические цели на западноукраинских землях. Зная многие тайны этой церкви, зная стяжательский, хищнический быт её священнослужителей из ордена василиан, Степан Тудор считал своей прямой обязанностью гражданина и писателя рассказать правду народу о том, что он знал.

Ещё в 1928 году в сборнике «3 литературного життя на Радянській Україні», изданном во Львове, Степан Тудор-Олексюк опубликовал свой рассказ «Куна» — рассказ, действие которого, как следует из подзаголовка, «происходит на путях революции». Спасаясь от мести революционного крестьянства, батюшка Тихон прячется на колокольне. Другой же его коллега — «известный на весь уезд богатей отец Христич» поднял своё сытое, кулацкое село Скиданивкана коммуну. «Землемеров со степи прогнали, волостного председателя комитета незаможных крестьян на месте затолкли, с водой пустили. Разъезжает о. Христич на белом коне, золотой крест на груди, настоящий крестоносец. Зазвонили колокола в церквах, загудело громкое слово скидановецкого батюшки, призывая против коммуны».

Но этот ранний, забытый сейчас рассказ Степана Тудора был только первой разведкой на подступах к большой теме, которую писатель разрабатывал в своём романе «День отца Сойки». Он затратил много труда, перечитал множество книг и архивных документов, стараясь подойти к решению главной задачи во всеоружии. Работа Степана Тудора не ускользнула от внимания украинских националистов, свивших себе гнездо во Львове.

Когда, выражаясь словами отцов василиан, «дня 30 июня немецкая армия вошла в княжий город Львов», помогать ей стала организованная украинскими националистами полиция. На счету у националистических бандитов, навербованных в состав этой полиции, тысячи истреблённых и выданных немцам мирных жителей Львова. Один из первых патрулей полицейских по заданию своего командования получил наряд разыскать и арестовать Степана Тудора. Полицейские, ворвавшиеся в его квартиру, не знали, что Тудор погиб от немецкой бомбы в первый же день войны. Но приказ начальства они выполняли ревностно и доставили все архивы покойного писателя в комиссариат полиции.

Шеф полиции, которому были сданы архивы, прочитав рукопись романа «День отца Сойки», понял, какую опасность этот роман представляет для руководителей униатской церкви. В полиции часть романа уничтожена вовсе.

После освобождения Львова Советской Армией рукопись в таком виде и была извлечена из архива полиции. Потребовалась большая, очень кропотливая работа литераторов Петра Козланюка и Михаила Марченко, чтобы подготовить её к печати. Действие романа часто прерывается, строки точек и сноски поясняют: «Потеряно приблизительно пять страниц машинописного текста». Но эти отдельные пропуски в романе Тудора не в состоянии нарушить архитектонику повествования и не могут ослабить силу авторского замысла.

Герой романа греко-католический священник Михаил Сойка начинает свой день, как только начинает светать. День этот — один из первых дней декабря 1931 года — Степан Тудор предлагает раскрыть, «словно окно, из которого читатель увидит современную действительность, часть бурного потока, освещённого скупым декабрьским солнцем».

Сперва действительность, окружающая отца Сойку, кажется очень далёкой от сравнения её с бурным потоком. Низенькие потолки, анфилада комнат, заставленных мебелью в стиле барокко, бой старинных часов, тихое перешептыванье прислуги — всё это создаёт в представлении читателя старосветскую обстановку мещанской скуки и прозябания. Читатель, пожалуй, уже готов обвинить автора в малозначительности темы его романа. Но вот, совершив обряд утреннего купания в приспособленной для закалки организма ванной комнате, сухопарый, весь похожий «на хищника в прыжке» отец Сойка едет причащать умирающего сельского богатея Гайдучка.

Казалось бы, недалёк и весьма прозаичен путь настоятеля прихода Новой Климовки к своему прихожанину. Разве только картина просыпающегося, занесённого снегом села и краткие характеристики его обитателей могли бы отвлечь внимание. Но, обрывая сюжетную нить повествования, Степан Тудор вводит читателя в биографию героя. Он рассказывает о мотивах, которые побудили Михаила Сойку принять сан священнослужителя. Мы видим его молодым богословом на площадях и в библиотеках старого Рима. Вместе с молодым Сойкой читатель перелистывает историю папства от его возникновения до тридцатых годов XX века. Летопись мрачных времён инквизиции, поддерживавшей незыблемость папского престола, органически входит в сюжетную ткань романа.

Теоретические искания молодого Сойки в учебных заведениях Ватикана, практические занятия по философии католицизма не приводят его, однако, в лагерь ослеплённых религиозных фанатиков. Практический, кулацкий ум Михаила Сойки повсюду ищет ответа на один вопрос: «А что на этом можно заработать?» И под фресками знаменитой Сикстинской капеллы в Ватикане Сойка думает об одном — о пшенице, о мельнице, о каменоломнях… Вовсе не случайно «неудержимый захватчик, начало и конец всех завоевателей, могучий Саваоф», взлетающий к сводам Сикстинской капеллы, неотвязно соединялся в представлении Сойки с образом его деда контрабандиста Петра, о котором ходили легенды, что он, схватив подстреленного пограничниками быка, взвалил его себе на плечи и принёс домой.

Подготовляя в Риме теоретическую богословскую работу о взаимоотношении между верой и знанием, молодой Сойка старался найти в своих исследованиях прежде всего утилитарный, практический смысл, который помог бы ему в личном обогащении. Кажется, что многочисленные противоречия, которые находит Сойка в старинных манускриптах, при чтении теологических работ его современников вот-вот бросят его в лагерь воинствующих атеистов, — настолько очевидно превосходство современной материалистической мысли над закостенелостью религиозных представлений. Но Сойка чувствует, что «на этом можно хорошо заработать», и все его сомнения прячутся глубоко в хитрой, расчётливой его голове. Буквально «пресыщаясь богом», ради соображений религиозной карьеры он подавляет в самом себе всякие колебания и завоёвывает большой авторитет у своего покровителя, иезуита-итальянца монсеньёра Д’Эсте.

Степан Тудор очень тонко показывает весь внутренний процесс перерождения отца Сойки: «Сколько раз возвращался потом воспоминаниями в эти времена и никогда не смог осознать, когда в нём начался этот невидимый процесс, когда внутренняя его опустошённость, окостенелые чувства обиды и отвращения начали оплывать холодными как лёд каплями умозрительных выводов и калькуляций, переплавляться в холодный, добытый церковью опыт веков, который должен был служить сойкам…»

И молодой богослов Сойка уже в начале своей жизненной карьеры, в кельях Ватикана, с удовольствием повторяет один из староиндийских законов Ману: «Господь сотворил разные классы людей из разных частей своего тела: браминов — из головы, чтобы знали его тайны и открывали их несознательным в случае опасности; воинов — из крови своего сердца, чтобы были горячи, как она, и не знали страха смерти; а нечистых париев — из задних частей своего тела, чтобы были нечисты, как они, чтобы жили лишённые гордости… Так хочет господь, чтобы нижние слои покорялись высшим и чтобы никогда не возникала в их головах противная мысль. И чтобы это было неизменно, как неизменно приходит после зимы весна, а после лета — осень…»

Эта философия, хотя и заимствованная из чужой религии, полностью устраивает Сойку, который отрешившись от сентиментальных заблуждений юности, решительно шагает по пути личного благополучия, какой бы ценой ни было оно добыто. Начиная свои философские изыскания, Сойка ещё недостаточно ясно представлял себе все ухищрения иезуитской пропаганды, «неуловимой, как ртуть, и как она, проникающей».

Но приходит время, и эта тайна перестаёт существовать для Сойки. Его духовный отец и меценат монсеньёр Д’Эсте, хитрый и умный представитель ордена иезуитов, фанатичных защитников папского абсолютизма, давно и тщательно следил за созреванием своего питомца, с которым он впервые столкнулся во Львове. И когда Сойка «познал уже механику живого бога с формулами измерений и орудования божьей силой, подобно тому, как орудуют силой горного водопада, претворяя её в напряжение электрического тока», мировые события ускорили принятое монсеньёром Д’Эсте решение относительно дальнейшей судьбы его воспитанника. В России вспыхнула революция. Ватикан поставлен перед лицом больших исторических преобразований, к которым он должен определить своё отношение.

Здесь действие романа «День отца Сойки» приобретает особенный интерес. В разговоре отца Сойки с монсеньёром Д’Эсте выясняется, что папский Рим ревниво следит за развёртыванием революционных событий на Востоке. Верный слуга Ватикана монсеньёр Д’Эсте отнюдь не склонен скорбеть о судьбе православной церкви, авторитет которой рушится на глазах. Он говорит: «Вот прибывают к нам первые вести о том, что в огне революции зашаталась схизматическая церковь, что революционная масса относится с большой ненавистью к представителям русского духовенства, считая, что жандарм и священник — наиболее презираемые личности свергнутого режима, наиболее ненавистные… Народ говорит: «Жандарм и поп — один недуг!»»

Однако, осуждая православную церковь, монсеньёр Д’Эсте стремится прежде всего извлечь из создавшегося положения выгоду для католической церкви. Д’Эсте верит, что ненависть русского народа к его духовенству будет расти, что она «как пожар пройдёт по безграничным просторам российских земель, уничтожит там схизматический недуг, выжжет этот вид прегрешений и блуда в вере, как выжигается зло злом и адский блуд — огнём пекла».

Михаил Сойка спрашивает:

— И там возникнет религиозная пустыня?

— Нет, милый, — спокойно отвечает своему воспитаннику монсеньёр Д’Эсте. — Опыт прошлого учит нас, что масса боится религиозной пустыни. Масса скоро затоскует по новой церкви. А кто же больше подготовлен к оправданию этих ожиданий, чем святая католическая церковь? Кто более призван к успокоению тех надежд на просторах Российского государства, чем столица святого Петра, чем святая воля Рима?

И здесь монсеньёр Д’Эсте обращается к отцу Сойке со следующими словами: «Захватить весь большой Восток Европы, протянуть руки к Уралу, в глубь Азии, далеко-далеко к Дальнему Востоку, к берегам Тихого океана! Привести под опеку святой церкви, апостола Петра все азиатские народы! Чтобы один руль и воля, чтобы один пастырь и одно стадо!.. «Чтобы один бог на земле!..» Далёкий это, на сотни лет рассчитанный процесс, но путь к нему открыт. И представим себе, что он победит в первые века в границах Русского государства, среди народов России, — сто шестьдесят миллионов верующих! Разве мало этого? Разве перспектива такого приобретения не пьянит сердце верного сына церкви?»

Однако, увлечённый идеей захвата новых «подмандатных Ватикану» территорий, монсеньёр Д’Эсте, а с ним и молодой Сойка побаиваются, как бы революция не выплеснулась за пределы России. Сойка чувствует, как растущий гул разносится по миру подобно половодью, как ширится страшный крик, грозящий гибелью «церквам, богам, сойкам… И сойкам тоже… И сойкам тоже…».

Монсеньёр Д’Эсте сдержанно сообщает своему воспитаннику, что его хотел бы видеть прелат Лотти из конгрегации пропаганды веры.

Живущий вместе с Сойкой в маленькой монастырской келье брат Альберто рассказывает непосвящённому богослову о «пропаганде». Под её руководством работают в Риме сотни служащих в рясах, тысячи связных снуют между Римом и провинциями, десятки тысяч миссионеров путешествуют по всей земле, пробиваясь в самые далёкие пустыни. Обрабатывают там сердца самых малых детей божьих, наивных дикарей, чтобы сделать из них послушные орудия христовой правды и власти Рима.

Брат Альберто сообщает Сойке, что у работников конгрегации пропаганды веры «разумное правило»: не стесняться в выборе средств и прежде всего добиваться расположения властителей, ибо «нет кратчайшей дороги к сердцам и сокровищам верных».

Вопреки ожиданию Сойки, прелат Лотти оказался говоруном и шутником. В дружеской непринуждённой беседе с неофитом Сойкой он как бы старается подчеркнуть, что ничто человеческое ему не чуждо, даже искусно приготовленные макароны. Но в лоб заданный Сойке вопрос, знаком ли тот с научным социализмом, подсказывает читателю, что прелат Лотти не так уж безобиден, как кажется с первого взгляда. Читатель понимает, что это опасный враг.

Лотти советует Сойке… изучать научный социализм и даже на время пассивно поддаться основам этого материалистического учения. Но он советует делать это отнюдь не для того, чтобы Сойка из поборника религии стал социалистом. Замысел его более хитрый. «Вы войдёте в самые основы этой теории, — поучает оторопевшего Сойку прелат, — узнаете и ощутите её до глубины и если захотите потом её опровергнуть, а вы захотите этого, то ударите в самый корень социализма и раните его не на минуту, а насмерть!»

Таким напутствием и кончается первая часть интересного философского романа Степана Тудора, к содержанию которого неспроста проявили такое пристальное внимание чины националистической украинской полиции во Львове, верные наёмники немецких оккупантов…

Чем же объяснить, что писатель-революционер Степан Тудор, тесно связанный на протяжении многих лет с коммунистической партией, посвятил столько сил и времени созданию романа о греко-католической церкви?

Случилось так, что редакция журнала «Вікна», которую возглавлял Тудор, одно время помещалась на площади святого Юра во Львове. Выходя из подъезда кирпичного дома редакции, Степан Тудор неизменно видел перед собой резко вырисовывающийся на фоне розоватого предвечернего львовского неба силуэт величавого собора святого Юра — религиозного центра всей униатской церкви Западной Украины. Рядом с собором, за кирпичной стеной старинной кладки, высились палаты митрополита.

Степан Тудор знал, что там в одной из комнат вот уже много лет сидит прикованный к своему креслу тяжёлым недугом глава этой церкви граф Андрей Шептицкий, вокруг личности которого с первых же дней его духовной карьеры угодливые попы-униаты, монахи, прихожане создавали ореол святости, славы и лживых восхвалений.

Для большинства современников был загадкой крутой поворот блестящего уланского офицера к духовной карьере. Выходец из старинного польского рода, завсегдатай блестящих салонов австрийской столицы и парижских гостиных, граф Андрей Шептицкий внезапно ушёл в отставку. Пышный офицерский мундир на его могучей фигуре сменила скромная ряса монаха ордена василиан.

В восьмидесятые годы прошлого века на землях Западной Украины австро-венгерская Вена и папский Рим объединёнными усилиями пытались решительно выкорчевать давние симпатии украинцев-галичан к России, к русскому народу.

Наступательные действия против свободолюбивых галицийских украинцев, и в первую очередь против интеллигенции, предпринимались униатской церковью, преданным авангардом Ватикана в его замыслах продвижения на Восток. Этот замысел был не фантазией романиста Тудора. Он выражен достаточно недвусмысленно папой Урбаном VIII: «Надеюсь, что с вашей помощью, мои рутепы (украинцы. — В. Б.), будет возвращён нам Восток!»

Вот для этой-то политической миссии родовитый аристократ, офицер австро-венгерской армии Андрей Шептицкий и надел рясу. На приёме в Ватикане с ним ведёт напутственные разговоры папа. С молниеносной быстротой Шептицкий становится епископом и вицемаршалом Галицийского сейма и, наконец, в 1900 году — главой всей греко-католической церкви. Он остаётся её бессменным митрополитом на протяжении долгих десятилетий. Андрей Шептицкий — опытный дипломат, отлично умевший скрывать свои далёкие политические цели под маской доброго мецената.

С одной стороны, он жертвовал приобретаемые им от эксплуатации прикарпатских лесов средства на создание больниц и бурс-общежитий для украинской молодёжи, с другой стороны, стремился ввести целибат (безбрачие духовенства), пытаясь приостановить рост украинской интеллигенции из среды духовенства, при-грезал под крышей своих палат в качестве управляющего имениями митрополии главаря украинских националистов, германского шпиона ещё со времён первой мировой войны Андрея Мельника по кличке Консул Первый.

В палатах митрополита Шептицкого во время немецкой оккупации Львова (1941–1944 год) среди почётных посетителей, которых принимал у себя «князь церкви», были шеф гитлеровского абвера адмирал Вильгельм Канарис, губернаторы дистрикта Галиция бригаденфюреры СС Карл Ляш и Отто Вехтер, шеф гестапо бригаденфюрер СС Катцман, полковник абвера Альфред Бизанц, «фюреры» украинских националистов и многие другие видные чины гитлеровского рейха. С ними часами задушевно беседовал Андрей Шептицкий, согласовывая совместные обращения к народу Галиции, хотя прекрасно знал, что руки его гостей обагрены кровью убитых и замученных ими украинцев.

Военные цели гитлеровской Германии во второй мировой войне во многом совпадали с замаскированными религиозной фразеологией политическими устремлениями папского Рима, верным слугой которого была возглавляемая Шептицким униатская церковь. У тех и других было одно стремление — на Восток. Митрополит Андрей Шептицкий по заданиям германского генерального штаба проводил в широких кругах украинского населения активную работу, направленную во вред украинскому национально-освободительному движению, всячески препятствовал революционным стремлениям галицийских украинцев к воссоединению с Советской Украиной.

В 1918 году сведённая в военные формирования галицийская молодёжь, вместо того чтобы воевать за независимость Западной Украины, её воссоединение с Советской Украиной, была вовлечена своим националистическим, контрреволюционным офицерством и попами-униатами в поход на Киев. Благословляемая митрополитом, она пошла войной на Советскую Украину.

А тем временем Святой Юр под эгидой Шептицкого плёл тончайшую паутину сложных политических комбинаций, в которую попадались тысячи наивных душ молодых украинцев-галичан.

Думая о католицизме, о проникновении его на Восток, митрополит Шептицкий, как бы подслушав советы прелата Лотти из романа Тудора, знакомится с научным социализмом. Накануне смерти Шептицкого в его кабинете на полках богатой библиотеки можно было видеть вместе с папскими буллами и собрание сочинений Маркса и Энгельса, и сочинения Ленина, и даже… «Краткий курс истории ВКП(б)». Сидя в своём уютном кресле-троне, он читал «Анти-Дюринга», «Диалектику природы» и «Капитал». Читал и перечитывал для того, чтобы, зная основы научного социализма, всеми силами своего разветвлённого церковного аппарата бороться против «опасного» учения, всё больше и больше проникавшего в города и сёла Западной Украины и поднимавшего народ на борьбу с захватчиками.

Таким образом, в последнем романе Степана Тудора, «День отца Сойки», мы наблюдаем удивительное проникновение художественного замысла в реальную действительность. Глубокий и вдумчивый художник, отлично знающий жизнь бедного, закабалённого украинского крестьянина, который всё чаще и чаще обращал свой взгляд в сторону Советского Союза, Степан Тудор видел, какую разрушительную, деморализующую работу ведут в народе тихие и незаметные на первый взгляд «святоюрские мыши и крысы» — посланцы графа Шептицкого и Ватикана.

Многие эпизоды романа «День отца Сойки» рассказывают, как ведёт свою подрывную работу отец Сойка. Заботясь о личном процветании, о приобретении новых мельниц, сенокосов, стад скота, одержимый лихорадочной страстью обогащения, выросшей из девиза его молодости: «а что на этом можно заработать?», отец Сойка «борется с коммуной» в своём приходе. Он окружает себя кулаками и с их помощью пытается парализовать всякие действия прогрессивных слоёв села, ведущих крестьянство по пути просвещения и активной борьбы с поработителями.

Образ живучего, цепко хватающегося за жизнь кулака-мироеда, лучшего прихожанина отца Сойки — Гайдучка хорошо выписан Степаном Тудором в его романе. Несколько раз собирается Гайдучок умирать и зовёт отца Сойку, но всякий раз внешние, не имеющие даже прямого отношения к состоянию его здоровья обстоятельства задерживают его на этом свете. Последний раз Гайдучка «воскресила» его принёсшая ягнят овца. Умирающий слышит блеяние новорождённых ягнят и встаёт со смертного одра.

Эта сцена, отлично написанная Тудором, помогает читателю представить себе ближайших помощников отца Сойки. Все они — и «святоюрская мышка» дьякон Цвень, и кулаки Гайдучок, Гелета, Сливка являются, как откровенно выражается сам отец Сойка, его «жандармерией». Они-то и помогают отцу Сойке выполнять данные монсеньёром Д’Эсте и прелатом Лотти заветы продвижения на Восток и охраны завоёванных уже Римом земель от «тлетворного» влияния, идущего из Советского Союза.

Читатель видит отца Сойку в романе Тудора в состоянии постоянного напряжения и собранности. Священник, если прибегать к военной терминологии, находится в состоянии «мобилизационной готовности № 1». Каковы же причины, заставившие отца Сойку уже тогда, задолго до войны, вести себя так агрессивно и судорожно цепляться за свои позиции в Климовке и окрестных подольских сёлах?

Степан Тудор лишь изредка, да и то намёками, вскрывает эти причины. Мы вправе говорить о них более определённо. В начале тридцатых годов за Збручем, в нескольких километрах восточнее земель, на которых, усыпляя народное сознание, действовали отцы сойки, Советской властью в массовых масштабах стала проводиться коллективизация. Дальновидные политиканы из Ватикана прекрасно понимали, что массовая коллективизация, а с ней и ликвидация кулачества как класса, по существу, означает уничтожение той основной социальной базы, на которую мог бы ещё в какой-то мере рассчитывать папский Рим, мечтая о продвижении на Восток. С ликвидацией кулачества как класса исчезают последние надежды на буржуазную реставрацию в Советском Союзе, а значит, и надежды на «мирное» проникновение за Збруч. Советские органы государственной безопасности и пограничные войска зорко берегут советские рубежи, уничтожают один за другим шпионские аванпосты на советской стороне Збруча. Поэтому всё чаще речь идёт о неминуемой войне с Советским Союзом. Активизируются все отряды католицизма, и в первую очередь приводится в состояние боевой готовности униатская церковь, священнослужители которой для удобства проникновения в души верующих украинцев говорят на их языке. Всё очевиднее для Рима становится необходимость сделать греко-католическую церковь ещё более действенным орудием борьбы против зреющих революционно-демократических настроений.

Седобородый граф в мантии митрополита созывает в свою палату на Святоюрской горе самых «надёжных» представителей галицкой буржуазной интеллигенции и духовенства.

Оставляя в книге посетителей свои автографы и целуя затем морщинистую, дряблую руку «князя церкви», возле его трона рассаживаются: судебный советник в отставке Алексей Саляк, один из бывших руководителей «Украинских сичевых стрельцов», сражавшихся под знаменем Габсбургов в первую мировую войну, доктор Микола Галущинский, священники Пётр Голинский и Иосиф Раковский, лица светские — Роман Гайдук, Алексей Мельникович и представительница верующих католичек, исступлённо обожествляющая Шептицкого Мария Янович.

Митрополит по-отечески благословляет каждого из них и затем предлагает подписать программное заявление об организации «Украинской католической народной партии». Он говорит, что идеологическую подготовку к созданию такой партии можно считать завершённой. Она проводилась на протяжении нескольких лет в католических изданиях, финансируемых Шептицким, «Новая заря» и «Правда». Митрополит выражает надежду, что новая партия сможет довольно быстро занять видное место в общественной жизни Галицин.

Приглашённые расписываются в программном заявлении «за организационный комитет» и датируют заявление октябрём 1930 года. Правда, кое-кого удивляет, что среди подписей нет имени главного вдохновителя и организатора католической партии — самого графа Андрея Шептицкого, но «князь церкви», создавая ещё одну фалангу воинствующего католицизма и мышеловку для поимки оппозиционно настроенных к Польше галичан, остаётся и на сей раз верен своей излюбленной манере — быть в тени и дирижировать незаметно для широких масс, через подставных лиц.

Так во Львове, городе трёх митрополий Ватикана — римско-католической, греко-католической и армяно-католической, появляется ещё один центр для воздействия на общественно-политическую жизнь галичан — «Украинская католическая народная партия».

Для того чтобы придать популярность новой, создаваемой с соизволения Ватикана партии и утвердить в народе мысль о её искренней оппозиционности к правительству Речи Посполитой, львовская полиция конфискует первое издание программного заявления. Митрополит Андрей Шептицкий звонит официальным чинам полиции, обращается в Варшаву и конечно же добивается отмены цензурного запрета. Но цель достигнута двоякая: широким кругам украинцев становится известно, что поляки недовольны новой затеей Шептицкого, а это значит, что «Шептицкий защищает украинцев». Так, во всяком случае, пытаются истолковать происшедшее подголоски митрополита. Кроме того, на новом издании программного заявления появляется строчка: «После конфискации — второе издание». Она придаёт затее Святого Юра характер сенсации. А сенсация — это ведь залог популярности…

Восьмой пункт программного заявления проливает свет на идеологические основы создаваемой партии: «В общественно-экономической политике стоим на позициях сохранения хозяйственного равновесия и общественной гармонии и в свою очередь со всей решительностью осуждаем идею классовой борьбы».

Уже один этот пункт вполне характеризует кулацко-реакционную сущность новой партии. Её более далёкие политические цели были скрыты религиозно-исторической демагогией в девятом и десятом пунктах: «Считая христианско-католическую религию основой всечеловеческой культуры и национального прогресса, стремимся обеспечить полную свободу католической церкви, охраняемую конкордатом апостольской столицы, стремимся проводить соответствующее влияние на воспитание молодёжи и общественную мораль, в то же время боремся с течениями бесконфессионности, вольнодумства, масонства и сектантства.

…Верные исторической миссии и национальной традиции нашей земли, хотим быть посредником между Западом и Востоком, принимая от первого и передавая второму культурные ценности католического мира».

Такова была вуаль из высокопарных фраз, наброшенная Ватиканом на действительные политические цели «Украинской католической народной партии». Её воинствующую программу были призваны выполнять под руководством дряхлеющего «князя церкви» отцы сойки, проведшие свои молодые годы в Риме и нашпигованные советами прелатов из конгрегации пропаганды веры.

Таково соотношение исторической правды и созданного талантливым художником романа.

Много воды утекло со времени действия повести «Берёза» и романа «День отца Сойки».

«Посредники между Западом и Востоком» — священнослужители униатской церкви и активные деятели «Украинской католической народной партии», выполняя давнюю мечту папского Рима, ринулись на захваченные гитлеровцами территории — одни в качестве миссионеров, другие, пропев осанну Гитлеру, капелланами в сформированную украинскими националистами дивизию СС «Галичина». Все они стали свидетелями её сокрушительного разгрома и вместе с остатками этой дивизии метнулись на Запад, поближе к апостольской столице, подобно тому как в молодости бежал туда из Львова, спасаясь от русской армии, молодой богослов, герой романа Тудора отец Михаил Сойка. Так и не удалось увидеть воспитанникам монсеньёра Д’Эсте и прелата Лотти берега Тихого океана…

С марта 1946 года униатская церковь перестала существовать, а верующие галичане, упразднив на своём соборе Брестскую унию, раз и навсегда порвали с католицизмом, вызвав этим решением не стихающий до сих пор гнев Ватикана.

Загадка Вулецких холмов

Включение германо-фашистскими оккупантами Львова в состав «генерал-губернаторства» произошло вопреки надеждам украинских националистов, стремившихся образовать если не «самостийную украинскую державу», то хотя бы протекторат. В надежде на это они сколотили для передовых частей вермахта два диверсионно-разведывательных батальона — «Нахтигаль»  и «Роланд». Националистические террористы и предатели подвизались также на нацистской шпионской службе, работали переводчиками и агентами в штабах, в гестапо, были глазами и ушами немецкой администрации, двигавшейся за гитлеровскими войсками на восток.

Рассказы о том, что происходило во время оккупации, широко расходились по Львову. Жители говорили о массовых казнях, о том, как гитлеровцы вешали заложников на Краковской площади и под Тремя Каштанами. Они вспоминали, как тысячи полуголых, избитых людей провозили на открытых трамвайных платформах для истребления на Пески, за предместье Лычаков, как сжигали потом их трупы. Рассказывали, как гитлеровцы уничтожали огнём целые кварталы Львовского гетто.

Но была одна трагическая и загадочная история оккупационных лет, о которой говорили нехотя, вполголоса, неуверенно и с оглядкой, так, будто кто-то из прямых участников её находился рядом, мог услышать и покарать слишком разговорчивого информатора. Это была история исчезновения большой группы Львовской интеллигенции. Даже близкие родственники погибших в одну ночь львовских учёных говорили об этой страшной для них ночи весьма неохотно, будто боялись мести за такие рассказы.

Занимаясь расследованием гитлеровских зверств, мы долго не могли понять, где кроется причина этой запуганности.

…Однако по мере того, как фронт передвигался на запад и даже для самого осторожного обывателя становилась очевидной неизбежность близкого разгрома Германии, завеса, прикрывавшая страшные подробности исчезновения учёных, постепенно отодвигалась и псе чаще на трёх языках мы слышали от старожилов Львова: «То була страшна масакра!», «То, проше пана, было жахливе мордерство!», «Это было ничем не оправданное злодейское убийство!»

Теперь мы знаем достоверно, что произошло во Львове в трагическую ночь с 3 на 4 июля 1941 года, вскоре после того, как на рассвете 30 июня авангардные части гитлеровской армии ворвались во Львов.

В ту ночь были захвачены в своих квартирах н арестованы гитлеровцами следующие лица: известный стоматолог профессор Антоний Цешинскнй; хирург доцент Владислав Добржанецкий; патологоанатом и терапевт профессор Ян Грек; окулист Ежи Гжендельский; доцент Ветеринарного института Эдмунд Хамерский; хирург профессор Генрих Хилярович; правовед профессор Роман Лонгшам де Берье; профессор математики Антоний Ломницкий; гинеколог Станислав Мончевский; профессор Витольд Новицкий; профессор Тадеуш Островский; профессор Политехнического института, прекрасный знаток карпатских нефтяных месторождений Станислав Пилят; крупный педиатру Станислав Прогульский; профессора Роман Ренцкий, Роман Виткевич, Владимир Круковский, Адам Соловей; знаток судебной медицины профессор Владимир Серадзский; профессора Владимир Стожек, Казимир Ветуляни и Каспар Вейгель.

Кроме того, в квартире профессора Островского вместе с её хозяином были захвачены и вывезены затем на сборный пункт: жена профессора, учительница английского языка гражданка США Кетти Демкив, ординатор госпиталя Станислав Руфф вместе с женой и сыном Адамом — инженером-химиком.

Из квартиры профессора Яна Грека были взяты жена профессора и академик, известный польский литератор и член Союза советских писателей Украины Тадеуш Бой-Желенский.

Из квартиры профессора права Романа Лонгшама де Берье гитлеровцы выволокли и бросили в машину трёх его сыновей. Подобная участь постигла двух сыновей профессора Стожека и сына профессора Новицкого— военного врача, который был незадолго перед этим интернирован советскими войсками, а затем вернулся во Львов, к отцу.

Один из лучших польских знатоков права, потомок гугенотов, поселившихся в Польше, учёный с мировым именем Роман Лонгшам де Берье был делегатом Международного конгресса по сравнительному праву в Гааге в 1922 году и съезда славянских юристов в Братиславе. Став профессором Львовского университета, Лонгшам де Берье с осени 1929 года и до гитлеровского нападения на Советский Союз преподавал сравнительное гражданское право различных государств. Он установил тесные дружеские контакты с профессорами Харьковского юридического института и всесоюзной Академией наук. Вместе с делегацией учёных Львова он побывал в Москве на научной юридической сессии.

Жена профессора, до его исчезновения весёлая, живая женщина, состарившаяся в течение одной ночи, говорила нам позже: «Такого парада, как я, пожалуй, никто в мире не принимал. Когда их выводили, я стояла в дверях. Сначала шёл муж, потом старший сын, потом второй, потом третий. Шли, глядя на меня…»

В 1936 году автор трёхсот семидесяти одной научной работы, стоматолог, имеющий мировую известность, профессор, доктор медицины Антоний Цешинскнй как пионер мировой стоматологии на конгрессе ФДИ («Федератион донтайр интернационале») в Брюсселе был награждён Большой золотой медалью имени В. Д. Миллера и Почётным дипломом. Эту золотую медаль весом двести пятьдесят граммов и диплом, вручённый ему от двадцати восьми государств, в том числе и от Советского Союза, небрежно опустил в свой карман пришедший арестовывать профессора гитлеровский офицер.

Свидетели этой сцепы — вдова профессора Розалия Цешинская и сын профессора, доктор Томаш Цешинский, воскрешая подробности той ночи, рассказали мне: «Когда Антоний Цешинский надевал пиджак, мы дали ему носовой платок и пару носков. Офицер жестом запротестовал, давая понять, что это профессору не пригодится». Когда Розалия Цешинская протянула мужу бутылочку с лекарством дигиталис, которым пользовался профессор в связи с серьёзной болезнью сердца, офицер насторожённо спросил: «Что это?» — «Лекарство. У моего мужа больное сердце».

Немец взял бутылочку, осмотрел её, понюхал и, отставив, сказал: «Оно ему уже не понадобится…»

Одним из первых, кого украинские националисты занесли в свой «чёрный список», был профессор начертательной геометрии Львовского политехнического института Казимир Бартель.

Националисты из легиона «Нахтигаль», не застав профессора дома, привели эсэсовцев на кафедру начертательной геометрии Политехнического института, куда аккуратный профессор, несмотря на военные события, пришёл на работу, как в обычное время. Сперва старший по чину офицер СС закрылся с профессором в кабинете и, пока «соловьи» раскуривали награбленные папиросы в приёмной, уговаривал Бартеля занять пост руководителя опереточного правительства, которое подчинялось бы гитлеровскому наместнику в Польше Гансу Франку и помогало ему угнетать польский народ. Казимир Бартель наотрез отказался от такого «лестного» предложения и, надо полагать, сказал, что его никак не прельщает роль польского квислинга. Что думал он во время этого короткого, но такого значительного разговора? Незадолго до вторжения Бартель побывал в Москве и повсюду встречал к себе чуткое, предупредительное отношение советских людей. Он знал, что творят гитлеровцы в Польше, и считал ниже человеческого достоинства быть ширмой их варварских действий, ставящих конечной целью полное уничтожение польского и всех славянских народов.

…Внезапно распахнулась дверь кабинета, и подручные Бандеры увидели, как эсэсовский офицер выталкивает оттуда Казимира Бартеля, бьёт его по седой голове рукояткой пистолета.

Через несколько часов, после короткого допроса в гестаповском застенке, полуживого Казимира Бартеля столкнули в подвал тюрьмы и там расстреляли.

В квартире профессора-пенсионера Адама Соловья был арестован внук учёного — Монсович. Вместе с пожилым педиатром Прогульским был арестован его сын Андрей. В тюремную машину вместе с профессором Вейгелем затолкали и его сына.

Из квартиры известного во Львове хирурга Добржанецкого были взяты вместе с ним его приятель — доктор права беженец из Гданьска Тадеуш Тапковский и муж служанки, фамилия которого не установлена.

И наконец, тогда же была схвачена медицинская сестра Мария Рейман. Из какой именно квартиры её взяли, до сих пор неизвестно.

Ни один из перечисленных здесь людей не остался в живых.

Вся чудовищность происходящего тогда ещё не была осознана окружающими. «Пойдите, пане Розалия, к его эксцеленции, — советовали Цешинской соседи. — Это добрый, благородный человек, аристократ духом, к его слову прислушиваются немецкие власти, и, быть может, после его заступничества они выпустят вашего мужа из тюрьмы».

И, веря этим советам, не предполагая, что её мужа, заслуженного учёного, уже убили, Розалия Цешинская пошла на Святоюрскую гору. «Ведь он так хорошо знал моего мужа! — рассказывала мне в 1960 году об этом унизительном визите Розалия Цешинская. — Я плачу, умоляю митрополита помочь мне, а владыка отводит в сторону глаза и бормочет какие-то слова о том, что «церковь не вмешивается в дела светских властей». Будто высокая стена выросла между нами».

Во время визита, шурша очередными списками обречённых, помеченными грифом «Совершенно секретно», находился друг митрополита — профессиональный мастер шпионажа и специалист по Востоку доктор

Ганс Кох. Именно ему принадлежала дьявольская затея— расстрел профессуры руками верных слуг фашизма — украинских националистов, легионеров «Нахтигаля».

Кто знает, если бы смертникам было известно, что человек, которому поручено руководство операцией, капитан разведки Ганс Кох, после долгой беседы с митрополитом и священником Иваном Гриньохом сладко почивает в капитуле на Святоюрской горе, быть может, обречённые приняли бы смерть без традиционного крёстного знамения? Уж слишком циничную роль сыграли в их судьбе религия и её слуги, связавшие всю свою деятельность с кровавой практикой оккупантов. Если бы это было известно вдове убитого в ту ночь академика-стоматолога Антония Цешинского, она не стала бы добиваться аудиенции у митрополита Шептицкого…

Сперва всех захваченных свезли в бурсу Абрагамовичей, поблизости от Вулецких холмов, а затем, после коротких жестоких допросов и надругательств, расстреляли двумя группами в одной из лощин поблизости от Вулецкой улицы.

Мы привели многие подробности ареста и расстрела львовской интеллигенции в книге «Под чужими знамёнами», написанной совместно с профессором Львовского университета Михаилом Рудницким. В книге доказано, что захват всех перечисленных выше представителей интеллигенции был совершён гитлеровцами по «чёрным спискам», заготовленным заранее организацией украинских фашистов — ОУН. Списки были переданы Степаном Бандерой Теодору Оберлендеру.

Однако кто именно производил эту экзекуцию, долгое время оставалось загадкой. Родственники пропавших учёных, которые ещё во время немецкой оккупации пробовали выяснить во львовском гестапо, куда делись их близкие, получали один и тот же лаконичный ответ: «Мы, гестапо, начали действовать во Львове с 1 августа 1941 года, то есть с момента включения города в «генерал-губернаторство» и после передачи власти военным командованием гражданской администрации. Ваших близких арестовали в ночь с 3 на 4 июля. Мы к этому делу не имеем никакого отношения».

Большинство исчезнувших в течение одной ночи учёных были людьми, далёкими от политики. Видные знатоки своего дела, особенно медики, они помогали людям разных национальностей. Трудно, даже невозможно было предположить, что могли найтись звери в человеческом обличье, которые захотели бы уничтожить этот цвет львовской интеллигенции. «Скорее всего, их взяли как заложников и отвезли на Запад, — думали многие. — Следы профессуры надо искать уже не во Львове, а на Западе».

…Шли годы. Многим, да и автору этих строк тоже, казалось, что история гибели львовских учёных уже сдана в архив. Особенно были заинтересованы в этом причастные к ней лица — наводчики и непосредственные убийцы львовской профессуры. Заметая за собой кровавые следы, изменив фамилии и получив новые паспорта, они разбежались по городам Западной Германии, Австрии, Испании. Другие переплыли на лайнерах через океан в Соединённые Штаты Америки, в Аргентину, в Канаду, чувствуя себя в полной безопасности на американском континенте. Но кто они?

Возможно, тайна уничтожения учёных Львова была бы ещё долгое время укрыта глухой завесой, если бы бывший немецкий разведчик, шеф абвера в Стамбуле и на Ближнем Востоке, а после войны процветающий боннский адвокат Пауль Леверкюн не опубликовал свою книгу о немецкой секретной службе в дни войны. На страницах своей книги Пауль Леверкюн сообщил: «Зимой 1940/41 года в лагере Нойгаммер, около Лиг-ницы, расположился один батальон, который пополнялся за счёт западных украинцев… Роты этого батальона состояли из солдат, которые были найдены при поддержке западноукраинских организаций. Частично они принадлежали к организации Степана Бандеры, частично это были западные украинцы, которые принадлежали к другим организациям. Немецким командиром этого батальона был старший лейтенант, доктор Альбрехт Херцнер, прославившийся во время Яблоновского путча, политическим руководителем — профессор Теодор Оберлендер. Этот батальон находился в распоряжении абвера-II. Он получил маскировочное название «Соловей» («Нахтигаль»), так как имел хороший хор. 22 июня 1941 года батальон «Нахтигаль», действуя в составе полка «Бранденбург», ворвался на территорию СССР. В ночь с 29 на 30 июня 1941 года, на семь часов ранее намеченного срока, батальон «Нахтигаль» вместе с первым батальоном Бранденбургского полка проник во Львов. Здесь украинский батальон особенно отличился…»

Таково свидетельство видного гитлеровского разведчика, широко известного шпионскими афёрами в Турции в годы второй мировой войны. Пауль Леверкюн несколько расплывчато обозначил дату возникновения батальона «Нахтигаль». Инициаторы его создания, украинские националисты, придерживаются другой версии. Один из них, впоследствии состоявший на довольствии американской разведки, некий Юрко Лопатинский, по кличке Калина, выступая 5 мая 1960 года на конференции националистов в Нью-Йорке, рассказал: «Организация батальона, который получил кодированное название «Нахтигаль», началась в апреле 1941 года в Кракове. Её проводила по поручению руководства ОУН — Бандеры военная референтура организации украинских националистов под руководством сотника Романа Шухевича. В состав референтуры входил также и я».

По словам Лопатинского, как только первые роты батальона «Нахтигаль» вошли на улицы Львова, его командиры Херцнер, Оберлендер и Шухевич посетили капитул униатской церкви на Святоюрской горе. «К собору святого Юра мы прибыли в 5.30 утра. Спустя час митрополит Андрей Шептицкий принял делегацию батальона с сотником Романом Шухевичем во главе и немецких офицеров, которые были с нами. Владыку вынесли на балкон палаты, откуда он удостоил благословения собравшихся на погосте стрельцов и верующих».

Кого же благословлял в то первое утро захвата Львова седобородый граф и униатский митрополит? Отпетых националистов-головорезов, готовых разбежаться по улицам насторожённого старинного города, чтобы начать грабежи и убийства, неслыханный террор населения. К этому подготовили их два «фюрера»— украинский попович Степан Бандера и гитлеровский разведчик фашист Теодор Оберлендер.

Когда осенью 1944 года мы ознакомились с найденной в одном из бандитских схронов-бункеров Чёрного леса инструкцией «Борьбы и деятельности ОУН во время войны», составленной Бандерой, мы поняли, что она даёт нам ключ к тайне уничтожения учёных Львова. Бандера и Оберлендер предлагали националистам: «Собрать персональные данные обо всех выдающихся поляках и составить чёрный список. Составить список всех выдающихся украинцев, которые в определённый момент могли бы пытаться вести свою политику». Злодейская инструкция составлялась в Кракове как раз в то время, когда гитлеровцы, захватившие старинный польский город, чудовищно надругались там над польской интеллигенцией.

6 ноября 1939 года научные работники и профессура Кракова были созваны в здание древнего Ягеллонского университета якобы на доклад оберштурмбанфюрера СС и будущего шефа гестапо Генриха Мюллера. Худощавый, невысокого роста гестаповец, одетый в серый френч, чёрные бриджи и высокие сапоги, выйдя на трибуну, окинул острым взглядом собравшихся седовласых учёных старинного польского университета и сказал: «В наших концентрационных лагерях у профессоров Кракова будет вполне достаточно времени для того, чтобы обдумать свои грехи против Германии и немецкого народа!»

Вслед за этой циничной фразой во всех дверях появились гитлеровцы. Они арестовали свыше ста восьмидесяти учёных. Значительная часть из них погибла в лагерях, в частности в застенках Заксенхаузена.

Арест краковской профессуры был для украинских националистов наглядным уроком, как лучше всего угождать своим немецким хозяевам. Они стали заносить в свои «чёрные списки» знакомых им понаслышке и лично профессоров Львова, одного из первых советских городов, который предполагали захватить немецкие войска.

Шайки убийц-оуновцев, возглавляемые немецкими «теоретиками по национальному вопросу», были готовы в любую минуту приступить к «очистке территории Западной Украины от нежелательных элементов».

Эта главная «боевая» задача немецких «специалистов по Украине» сейчас всячески затушёвывается верными и послушными наймитами тогдашнего рейха — украинскими националистами и клерикалами.

«Наши связи с немецкой армией частично охраняли организацию украинских националистов, её членов и деятельность от гестапо, — вынужден был признаться 5 мая 1960 года в Нью-Йорке один из самых кровавых бандеровских палачей — бывший начальник службы безопасности Бандеры Микола Лебедь. — Для немецкой же стороны деятельность ОУН имела ценность в планах па будущее, то есть на случай конфликта с СССР». Из этого признания, сделанного под давлением фактов, можно себе ясно представить позорную роль, которую сыграли украинские националисты во второй мировой войне и играют за рубежом сейчас.

…Среди лиц, курировавших украинских националистов и немецких карателей после захвата Львова, была одна зловещая фигура — высокий светловолосый га-уптштурмфюрер СС, с лицом, опухшим от постоянного употребления алкоголя. О нём нам неоднократно рассказывали дворники и жители домов, расположенных поблизости от Вулецких холмов. Долгие годы я не мог узнать фамилию этого кровавого палача, но по описаниям людей, видевших его во время львовских экзекуций, знал его так, словно сам побывал у него в руках.

…Уцелевший в ту страшную ночь, когда расстреливали львовскую профессуру, известный педиатр, а затем польский академик, профессор Францишек Гроер так рассказывал мне о своей первой встрече с этим гитлеровским офицером 3 июня 1941 года, когда профессора привезли вместе с другими учёными в бурсу Абрагамовичей: «Меня ввели в комнату, имевшую вид канцелярии. За столом сидел тот самый офицер, который меня арестовал, а возле него стоял очень высокий и крепко сложенный офицер СС со зверским, вспухшим лицом, как показалось мне нетрезвый и похожий на начальника. Он сразу же подскочил ко мне и, угрожая кулаками, заорал хриплым голосом: «Собака проклятая, ты немец, а изменил своему отечеству и служил большевикам! За это я убью тебя здесь же, на месте!»

Я отвечал сначала очень спокойно, но затем, видя, что меня не слушают, громче, что я совсем не немец, а поляк, несмотря на то что я окончил немецкий университет, был доцентом в Вене и говорю по-немецки…»

Вскоре после этого высокий офицер, переговорив с другими немцами, приказал Гроеру выйти во двор, гулять там, не производя впечатления арестованного, и лишь после окончания полицейского часа пойти домой. Прохаживаясь по двору, чудом избежавший смерти Гроер видел собственными глазами, как проводили на расстрел одну за другой группы избитых учёных.

В одном из них Гроер узнал Станислава Мончевского. Вслед за последней группой вышел и начальник с опухшими глазами. Он сказал нарочито громко часовым, кивая на арестованных: «А эти пойдут в тюрьму». «У меня создалось впечатление, что слова эти были сказаны исключительно для моего сведения. Подойдя к группе прислуги, начальник спросил:

— Здесь кто? Всё прислуга?

— Нет, я учительница! — ответила Кетти Демкив и шагнула вперёд.

— Учительница? — спросил начальник. — Тогда марш под стенку! — И он присоединил её к группе стоящих у стены учёных…»

…Жительница города Эльблонг в Польше Елена Кухар вспоминает вместе со своим мужем Каролем Кухаром ночь с 3 на 4 июля 1941 года: «В 1941 году мы жили по улице Малаховского, 2, во Львове, поблизости от тропинки, ведущей от бурсы Абрагамовичей в лощины, разбросанные между Вулецкими холмами. Около четырёх часов утра 4 июля нас разбудили залпы. Минуту спустя услышали одиночные револьверные выстрелы. Мы подбежали к окну, выходящему на луга и лощины, спускающиеся к Вулецкой улице. Увидели, что всё пространство над одной лощиной окружено солдатами в немецких шлемах. От наших окон они были отдалены на пятьдесят — шестьдесят метров. Солдаты окружали группу одетых в штатское людей. Ещё раньше мы увидели стоящих пониже, в оврагах, около десяти солдат с автоматами наготове. На соседнем холмике возле этих солдат стояла небольшая группа офицеров в фуражках. Окружённые на лужайке люди, одетые в штатское, были построены по шесть человек. Среди них была одна женщина. В группе было около тридцати человек. По знаку одного из офицеров (низкий ростом, подал знак стеком) два солдата стали провожать очередную группу из шести человек. Их провели мимо оврагов и поставили перед отрядом, производившим экзекуцию. Обречённые становились лицом к отряду. Раздался громкий немецкий окрик, очевидно команда. Обречённые повернулись и сняли головные уборы. Во время экзекуции очередной шестёрки один человек не снял шапку. Офицер, командующий расстрелом, подошёл и стеком сбил головной убор. Привели на расстрел шестёрку, в которой находилась женщина. Как только гитлеровцы подняли автоматы, она поцеловала стоящего рядом мужчину в голову…

Спустя полчаса после экзекуции, — добавляет Елена Кухар, — я услышала разговор под окном и выглянула через занавеску. Под окном стояли четыре офицера. Они смотрели по направлению места экзекуции и поглядывали на наш блок. Я подумала немножко позже, что они уже ушли, и выглянула через двери балкона. В эту минуту один из офицеров, которому остальные оказывали знаки особого уважения, поднял голову, и наши взгляды встретились. Смотрел на меня мгновение. Я отшатнулась. Боялась, что могут прийти к нам в дом: ведь мы видели экзекуцию.

Пересечённые оврагами и лощинами холмы над Ву-лецкой глинистые, даже летом здесь всегда можно было запачкать обувь. На свежей глине, засыпавшей могилу, ещё долго виднелись следы крови…»

Но кто был этот окружённый почестями немецкий офицер, с которым встретилась взглядом Елена Кухар?

9 марта 1960 года в письме из Эльблонга автору вышедшей в Польше на английском и польском языках книги «Оберлендер» Заборовскому Елена Кухар написала: «Возвращаюсь ещё раз к делу Оберлендера: в помещённой в «Тыгоднику повшехним» (№ 5 от 31 января с. г.) фотографии Оберлендера тех лет я узнала сразу с первого взгляда офицера, который в тот критический день стоял впереди группы офицеров, наблюдавших за экзекуцией, потом подошёл к нашему дому и с которым мы встретились взглядом. Очертания бровей, постановка глаз, нос и щёки полностью соответствуют характерному образу, который хорошо запечатлелся в памяти».

Итак, тот, кто наблюдал расстрел, стоя поблизости от вырытых могил, был католик Теодор Оберлендер. А кем же был тот высокий опухший гитлеровец, кто принимал в подвалах бурсы арестованных?

1 июля 1941 года на Стрелецкой площади во Львове задержались немецкие автомашины. С одной из них соскочил офицер и, остановив подростка Яцека Виль-чура, спросил у него по-украински, как проехать на улицу Чвартаков. Мальчик проводил машину на эту улицу, к дому, занятому военными. Как позже оказалось, в нём располагалось одно из подразделений батальона «Нахтигаль», солдат которого население стало называть «пташниками», потому что на их машинах и мотоциклах были нарисованы силуэты птиц. После того как Яцек Вильчур выполнил функции поводыря, офицер дал ему пачку сигарет, полбуханки хлеба и приказал немного подождать и не уходить. Вскоре он вернулся с другими солдатами, среди которых было два штатских. «Когда у одного распахнулся пиджак, я заметил кобуру с пистолетом. Осматривали меня некоторое время, а потом один из штатских спросил, нет ли у меня желания заработать. Когда ответил утвердительно, он спросил меня, умею ли чистить одежду и держать язык за зубами? Ответил, что умею это делать».

Дело в том, что сразу же после захвата Львова немецкими войсками Яцек Вильчур оказался на улице. Тяжёлая болезнь отца возложила на плечи шестнадцатилетнего подростка тяжесть содержания целой семьи — родителей и двух младших братьев. Пропитание давала улица: мелкие кражи у немцев, случайные заработки, временами даже отбросы со свалки.

Так Яцек Вильчур, будущий доктор наук, стал работать в казармах батальона «Нахтигаль» и невольно стал свидетелем злодеяний «пташников». В 1961 году в Варшаве вышла первая книга Вильчура — дневник оккупационных лет «На небо нельзя сразу», выдержки из которой мы приводим, а вслед за ней — интересная документальная книжка «Армира не вернётся в Италию» — о судьбе итальянского экспедиционного корпуса, почти целиком уничтоженного гитлеровцами на землях Западной Украины и Польши.

Приводим выдержки из дневника Вильчура за 3–4 июля 1941 года: «Спали мы сегодня с Крыськом (ровесник Вильчура, которого он взял себе в помощники) в котельной, когда на рассвете приехали «пташники» в немецких мундирах. У нас сегодня было много работы с Крыштофором, потому что сапоги солдат были запачканы глиной, грязью и даже экскрементами. У нескольких на штанах была кровь… Один из солдат стирал под краном носовой платок, весь забрызганный кровью. Также и автомашины их были в грязи и глине. Мы чистили сапоги от шести до девяти утра, а потом подметали двор. В этот день мы заработали много хлеба, швейцарского сыра и топлёного сала — смальца. Нам не дают деньги за работу, только продукты… Всё заработанное отнёс домой. Буханку хлеба съели сразу, а остатки, то есть корки и недоеденные куски, мама поставила в печку на сухари…

Сегодня солдаты выехали поздно вечером, и я видел, как они готовили оружие. Мы уже знаем наверное, что они принимают участие в расстрелах. Возвратившись, привезли с собой две автомашины, нагруженные штатскими костюмами, ботинками, очками и портфелями. Кроме того, в машинах было несколько чемоданов. Все эти вещи внесли в большую комнату на первом этаже и приказали нам чистить их… Младший офицер приказал нам обстоятельно осматривать все карманы и всё их содержимое складывать в чемодан. Машины вернулись с Вульки, потому что солдаты проклинали подъезды в этой части города».

Изучая мировую прессу послевоенного периода, в том числе и различные эмигрантские издания, я обнаружил совершенно неожиданно в 45—47-м номерах издающегося в Лондоне польского эмиграционного листка «Ожел бялы» за 1948 год большой материал К. Лянцкоронской «Немцы во Львове», проливающий новый свет на события той страшной июльской ночи 1941 года, когда прогремели немецкие залпы в лощинах Вулецких холмов.

Автора воспоминаний можно считать более чем беспристрастным свидетелем. Польская аристократка, по матери немка, ассистентка университета, она стала в дни войны сотрудницей так называемого польского комитета помощи, который возглавлял председатель главного опекунского совета Адам Роникер.

Вступая в контакт с гитлеровцами, эта организация делала попытки оказать помощь заключённым в тюрьмах. По просьбе краковской профессуры в сентябре 1941 года, Лянцкоронская безуспешно пыталась отыскать следы исчезнувших учёных Львова. Затем по поручению главного опекунского совета она прибыла в Станислав, откуда недавно ушли венгерские части и вся власть перешла к гитлеровцам. Сразу же после ухода венгерских войск так же таинственно, как и во Львове, была арестована и исчезла значительная часть интеллигенции Станислава — около двухсот пятидесяти человек. Это были учителя средних школ, инженеры, врачи, агрономы — преимущественно польской национальности. Был среди захваченных и директор госпиталя, известный хирург Ян Кохай, которого не спасла даже охранная грамота гитлеровцев, выданная Кохаю за излечение немецких офицеров.

Стараясь выяснить, как можно помочь заключённым, думая, что Станиславская интеллигенция ещё жива, К. Лянцкоронская в январе 1942 года посетила Станиславского прокурора Роттера. Всё население называло его «пьяным прокурором». И на этот раз он принял Лянцкоронскую пошатываясь. В разговоре он подтвердил то, о чём было известно раньше. Из двух тюрем Станислава только одна подчинялась Роттеру. Другой, большей, всецело ведал шеф Станиславского гестапо Ганс Кригер. Этот немец наводил ужас на жителей Станислава с первых же дней его появления в городе.

Роттер сообщил Лянцкоронской, что в подвластной ему тюрьме есть всего несколько поляков — уголовных преступников.

— Значит, все политические узники в другой тюрьме? — спросила Лянцкоронская.

— Какие «все»? Что это значит — «все»? — насторожённо спросил Роттер, заметно трезвея.

— Все, которых здесь арестовали после прихода немцев. Прежде всего двести пятьдесят учителей, инженеров, врачей, адвокатов, которых забрали сразу, а потом длинная вереница тех, которые были арестованы после.

— Много заключённых имеет, наверное, Кригер, но я сомневаюсь, чтобы он согласился принимать для них продукты.

«Чувствовалось, — вспоминает Лянцкоронская, — что прокурор не говорит всего, о чём думает, и я понимала, что из него в столь опьянённом состоянии можно вытянуть больше».

— Там, должно быть, огромная тюрьма. Ведь он арестовал несколько сот поляков, — продолжала Лянцкоронская.

Молчание.

— Там есть очень мало людей, — проронил наконец Роттер.

— Так я вас спрашиваю, господин прокурор, где остальные, где находится вся интеллигенция Станислава?

Прокурор встал, слегка пошатнулся, опёрся о кресло и перегнулся через его спинку.

— Зи зинд алле тот! — выкрикнул он внезапно. — Я, я, тот… — повторил он. — Кригер хат зи эршоссен, бевор их камм, оне рехт, оне герихт. Виссен зи вас дас фюр ейншен штаатсанвальд ист?..

Тем не менее, несмотря на этот истерический выкрик-признание, прокурор Роттер, старавшийся казаться объективным стражем порядка, охотно вызвался сопровождать польскую аристократку к шефу гестапо.

Гестапо помещалось в Станиславе на улице Билин-ского, переименованной в штрассе дер Полицай. Когда Лянцкоронская вошла первой в святая святых Станиславского гестапо, «в другом конце большой и продолговатой комнаты поднялся из-за стола высокий, рано обрюзгший молодой человек лет тридцати — тридцати двух, очень светловолосый. Его большой рот был сильно выдвинут вперёд, губы толстые, щёки массивные. Нижняя часть лица была очерчена резче верхней. Его очень бледные, выпуклые глаза смотрели через очки без оправы».

Так выглядел Кригер во время первого его посещения сотрудницей главного опекунского совета. Вторая их встреча состоялась 25 апреля 1942 года, когда Лянцкоронскую вызвали к шефу гестапо уже не в качестве представительницы опекунского совета, а на допрос. Кригер считал её деятельность вредной, однако после почти четырёхчасового допроса Лянцкоронскую отпустили. Однако 12 мая 1942 года её арестовали, и сам Кригер сообщил ей, что она будет отправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Несколько удивлённый тем, что Лянцкоронская приняла эту весть без особого волнения, он спросил, что о нём думают в Станиславе.

Услышав уклончивый ответ, шеф гестапо рассвирепел и потребовал говорить откровенно.

— Вас боятся, — сказала Лянцкоронская. — С вашим именем связывают арест двухсот пятидесяти человек— учителей, инженеров, врачей.

— Попросту — интеллигенции, — оборвал Кригер, смеясь и кивая головой.

— Особенное внимание обращают на факт ареста хирурга Яна Кохая, который спас жизнь четырём немецким лётчикам, рискуя своей собственной. И он исчез без следа. Ему даже пришла благодарность от рейхлюфтваффенминистериума, но она его уже не застала.

— Благодарность Кохай получил из моих рук, — сказал Кригер.

— И, невзирая на это, такого человека не освободили?

— Какое имеет отношение одно к другому? — спросил Кригер. — Ведь мы всегда имеем списки тех, кого надо арестовать. Так бывает всегда. Вы знаете, где ещё так было? — Тут он дико рассмеялся. Она была в растерянности, не зная, к чему он клонит, а шеф гестапо продолжал: — Во Львове! Да, да. Профессора университета! Ха-ха! Это моё дело, моё! Сегодня, когда вы уже отсюда не выйдете, могу вам это сказать. Да, да. В… — тут он назвал какой-то день, кажется четверг, — в три часа пятнадцать минут…

Так проболтался осуждённой на смерть польской аристократке гауптштурмфюрер СС Ганс Кригер. Тот, кто принимал в полутёмных подвалах бурсы Абрагамовичей свозимых отовсюду, с разных улиц старинного города, учёных. Быстро допрашивал их, избивал, вершил суд скорый и по-фашистски «праведный», а потом небольшими партиями отправлял в лощину, затерянную между Вулецкими холмами, на одном из которых лицезрел экзекуцию профессор теологии и старший лейтенант батальона «Нахтигаль» ревностный католик Теодор Оберлендер.

Если бы Кригер хоть на минуту подумал о том, что Лянцкоронская останется в живых, никогда бы он не был так откровенен. С точки зрения суровых законов гестапо его хвастливая болтовня нарушала предписание хранить в строжайшей тайне решительно всё, что творят палачи-эсэсовцы. Но шеф гестапо был убеждён, что Лянцкоронская уже никогда не сможет ничего рассказать.

Ганс Кригер не знал того, что незадолго до ареста, 3 апреля 1942 года, Лянцкоронская была в Варшаве и беседовала с командующим пресловутой Армией Крайовой генералом Бур-Комаровским. Не знал шеф Станиславского гестапо и того, что его новая арестованная тесно связана кровными аристократическими узами со многими княжескими и графскими фамилиями в Польше и за границей, а также с итальянской Савойской королевской династией Сабаудов.

После ареста Лянцкоронской родственники и знакомые пустили в ход все свои связи и королевская итальянская Савойская династия ходатайствовала о её судьбе перед всевластным рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.

«…Если вы не знаете никого лично из Сабаудов, а ходатайство тем не менее имело место, значит, у вас в Италии много приятелей. Говорю это вам, хотя не имею права делать это, сохраните тайну при себе. Хочу, чтобы вы об этом знали, — ходатайство очень влиятельное, сильное… Гиммлер очень обозлён этим делом, велел вас перевезти во Львов. Я должен сейчас составить протокол и переслать его в Берлин. Посмотрим, что будет дальше». Такими словами встретил перевезённую во Львов из Станислава Лянцкоронскую сотрудник львовского гестапо Кучман, который раньше служил в батальоне «Нахтигаль». Впоследствии он попал в подчинение к палачу города Санока криминальному советнику Стависскому. Узнав о том, что по приказу Кригера Лянцкоронская сидела семь дней в тёмном подвале, Стависский разозлился, а Кучман пообе-тал ей «хорошее питание, отдельную камеру, постель, книжки». Знаки внимания были вызваны, по словам Вальтера Кучмана, тем, что «она была единственной полькой, для которой Гиммлер сделал такое послабление». Можно после этого судить, насколько сильным было заступничество Савойской династии.

Чувствуя, что в прошлом между Кригером и Кучманом на основе каких-то служебных неурядиц пробежала чёрная кошка, желая сыграть на их давних противоречиях, Лянцкоронская сказала:

— Кригер расстреливал львовских профессоров…

— Откуда вы знаете это?

— От самого Кригера. — И она повторила всё то, что услышала из уст этого гестаповца.

Кучман остановился перед Лянцкоронской и спросил трижды, с растущим напряжением:

— Он сам это вам сказал?

После троекратного утвердительного ответа Лянцкоронской Кучман, подтверждая, проронил:

— Ведь я был при этом! Находился в его распоряжении. Он приказал мне привезти ещё одну группу профессоров по списку и ряд других выдающихся личностей Львова. Я доложил, что никого на квартирах не застал, поэтому эти люди живут…

Кучман прекрасно понимал, что война проиграна. Он сказал об этом Лянцкоронской прямо:

— Вы ничего не знаете? Скажу в двух словах: американцы уже в Африке; Роммель, который стоял уже под Александрией, разбит. Ситуация ясная…

Чувствуя приближение неизбежной развязки — военной катастрофы Германии, ловкий гестаповец Кучман хотел подготовить пути к отступлению и застраховать себя таким солидным козырем, как оказание помощи польской аристократке, о судьбе которой хлопотали перед всесильным Гиммлером Сабауды.

— Откуда немцы имели списки обречённых? — спросила Лянцкоронская Кучмана.

— Конечно, от плохих украинских студентов! — ответил гестаповец.

Эти три слова — «плохие украинские студенты» — высвечивают зловещие фигуры тех, кто именно был наводчиком в деле уничтожения львовской профессуры.

Основной руководящий костяк организации украинских националистов составляли студенты-неудачники, или, как их называли в Польше, «железные студенты». Большинство их жило во Львове в украинском «академическом доме» поблизости от цитадели. Такой «железный студент» мог годами не приходить на лекции, получая стипендию от Шептицкого, ездить за границу, обучаться террору и убийствам в немецких и итальянских диверсионных школах и в то же самое время преспокойно состоять в списках того или иного учебного заведения. Даже пребывание в тюрьме не всегда давало возможность ректорату вычеркнуть такого «воспитанника» из списка учебного заведения.

15 июня 1934 года по указанию главаря ОУН в Галиции Степана Бандеры был убит секретарь советского консульства во Львове Андрей Майлов. В том же году Степан Бандера вместе со своими сообщниками совершил новый террористический акт — убийство министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого. Приговор Степану Бандере и его сообщникам Варшавский окружной суд огласил только 13 января 1936 года. Дело это имело широкий резонанс в мировой печати.

У меня хранится тетрадочка одного из служащих Львовского политехнического института за 1936 год, где на листочке алфавита под буквой «Б» чёрным по белому значатся имя и фамилия: «Степан Бандера». Недоучившийся студент агрономического факультета, руководитель краевой организации ОУН и организатор убийства польского министра и тогда, сидя в тюрьме, всё же считался студентом Львовского политехнического института.

Отнюдь не случайно гитлеровские разведчики Оберлендер, Ганс Кох, Герулис, Вернер Маркет и Пётр Ганс Серафим прибегли к услугам оуновцев-террори-стов, мечтавших о политической карьере украинских «фюреров». Стравливая с их помощью людей разных национальностей, фашисты добивались разобщения народов. Им было выгодно, когда среди польского населения распространялся слух: «Наших профессоров убили украинцы!» Это разжигало национальную рознь, стирало в памяти людей воспоминания о тех временах, когда за решёткой той же самой Станиславской тюрьмы или львовских «бригидок» томились в одних камерах борцы против капитализма польской, русской, украинской, еврейской национальностей.

Чтобы население оккупированных земель не выступало сообща против захватчиков, гитлеровцы продолжали, но с ещё большей силой и коварством, традиционную политику императорской Австро-Венгрии — «разделяй и властвуй». Обрекая на смерть интеллигенцию Львова, оберлендеры, кригеры, стависские не только «очищали захваченную территорию от нежелательных для рейха элементов», и прежде всего интеллигенции, но и старались превратить Западную Украину в котёл, кипящий национальными противоречиями и ненавистью. Гитлеровцы считали, что разжигание национальной ненависти поможет им в борьбе с партизанским движением, которое ширилось с каждым днём на оккупированной территории.

В 1940 году член нацистской партии с 1933 года профессор Теодор Оберлендер писал: «Германизация восточных территорий должна быть полной. Мероприятия по полному выселению и переселению могут больно ударить по отдельным единицам. Но лучше раз оказаться беспощадным, чем целыми поколениями вести партизанскую борьбу». Когда были написаны эти зловещие слова приказа, «чёрные списки» ОУН уже лежали у Оберлендера на столе.

Страшны подробности сговора иерархов греко-католической церкви с представителем гитлеровской администрации, а позднее деятелем Христианско-демократического союза в Бонне католиком Теодором Обер-лендером! Много, очень много дал бы Ватикан за то, чтобы они никогда не всплыли на поверхность, не сделались достоянием гласности.

Поздней осенью 1939 года на территориях, воссоединённых с Советским Союзом, работала комиссия по переселению в Германию лиц немецкого происхождения, в которую входили Оберлендер и Бизанц. Они использовали своё пребывание во Львове в интересах фашистской разведки — для получения нужной информации и установления контактов с профессором-медиком Марьяном Панчишиным и епископом униатской церкви Чарнецким.

На уютной вилле Панчишина была достигнута договорённость, как должен вести себя профессор, дожидаясь прихода гитлеровцев. Его популярность врача, знакомство с польской профессурой помогут ему быть в курсе всех событий научной жизни города.

Не менее гостеприимно встречает Бизанца и Оберлендера у себя в палатах титулярный епископ Лебе-дийский, визитатор для верующих византийско-славянского обряда, официал митрополичьего церковного суда второй инстанции, преосвященный Кир Николай Чарнецкий.

Пока уважаемые гости поудобнее рассаживаются, епископ подходит к окну и, отдёрнув портьеры, долго и внимательно рассматривает улицу. Не следят ли чекисты за переодетыми в штатское бывалыми немецкими разведчиками? Шестой десяток пошёл епископу Лебедийскому, давно уже он является служителем Ватикана и, как опытный иезуит, знает тонкости разведывательной работы…

В 1959–1960 годах прогрессивные газеты на Западе и даже некоторые буржуазные газеты Федеративной Республики Германии начали выводить Оберлен-дёра на чистую воду, всё чаще и чаще называя его убийцей львовской профессуры. Он открещивался как мог, рассказывал на пресс-конференциях такие небылицы, как, например, то, что за время, пока он руководил батальоном «Нахтигаль», «не было сделано ни одного выстрела».

Стараясь выпутаться, он в своей лжи дошёл до того, что заявил: «В соборе святого Юра мы нашли на полу кардинала Андрея Шептицкого, закованного в кандалы». Такая ложь вызвала улыбки не только среди противников Оберлендера, но даже среди симпатизирующих ему униатов за рубежом. Ведь общеизвестно, что митрополит Андрей Шептицкий никогда не был кардиналом и при Советской власти не подвергался абсолютно никакому давлению.

Как ни изощрялся Оберлендер, утверждая, что «ни батальон «Нахтигаль», ни другие части немцев во Львове не применяли насилия и не бесчинствовали», как ни поддерживали и ни защищали его тёмные силы, с министерского поста в ФРГ он вынужден был уйти. Однако разоблачённый старый фашистский волк только на время решил укрыться в тени, чтобы дождаться своего часа,

Вскоре после пресс-конференции «Кровавые злодеяния Оберлендера», которая состоялась в Колонном зале Дома Союзов в Москве 5 апреля 1960 года, украинские националисты созвали в Нью-Йорке, как уже говорилось, специальную конференцию, посвящённую связи бандеровцев с гитлеровскими войсками. На конференции была предпринята попытка как можно искуснее замести следы сотрудничества украинских националистов с германской разведкой и гестапо, представить себя в виде невинных, обманутых ягнят и обелить одного из главных своих тогдашних шефов — доктора Оберлендера. Именно с этой целью на конференции в Нью-Йорке выступили бывший офицер батальона «Нахтигаль» Юрко Лопатинский и бывший руководитель бандеровской службы безопасности кровавый палач Микола Лебедь. Однако факты — упрямая вещь, от них не уйти никогда.

Как известно из книги Яна Заборовского «Оберлендер», «для осуществления своих политико-диверсионных задач на территории Западной Украины абвер-II накануне войны создал специальную оперативную группу, в состав которой вошли следующие единицы абвера: батальон полка «Бранденбург» под командованием майора Гейнца, который отвечал за военные действия группы, и батальон «Нахтигаль»… Кроме того, в эту группу входила часть гехаймфельдполицай под командованием гауптштурмфюрера СС Ганса Кригера, старого офицера гестапо, временно командированного на службу в фельдгестапо. Сюда входила также абвергруппа-II под командованием лейтенанта, профессора Миттельхаве, состоявшая из небольшого количества младших офицеров и офицеров абвера, отвечающих за политическую сторону действий.

Руководство операциями в целом возглавлял профессор Оберлендер, который сам себя называл «непосредственным представителем адмирала Канариса» (на самом деле он был уполномоченным шефа абвера-II генерала Лахузена)».

Таково резюме — результат долгого, напряжённого, тщательно документированного расследования зловещей деятельности бывшего боннского министра Оберлендера.

Как же в свете этих разоблачений выглядит деятельность украинских националистов? Конечно, защитники Оберлендера постарались затушевать воспоминания о кровавых делах «соловьёв». Последовала команда отвести огонь от «Нахтигаля», представить его «певчим» соединением, к тому же быстро расформированным, а всю вину переложить на плечи особых команд СС, так называемых айнзатцкоманд СС. Для этого следовало вывести «Нахтигаль» из подчинения Оберлендеру и скрыть тот факт, что на Вулецких холмах в то страшное утро эсэсовцы айнзатцкоманды целились в профессоров Львова вместе с карателями-оуновцами.

Стараясь добиться этой цели, хорошо и давно обученный искусству дезинформации Микола Лебедь заявил: «В связи с тем, что Москва повела широкую… кампанию вокруг батальона, я хочу подтвердить следующее: батальон не имел решительно никакого отношения к каким-нибудь террористическим актам во Львове и в других местах его расположения».

Выгораживая своего шефа, прикидывается невинной овечкой воспитанник Оберлендера и Шептицкого — Микола Лебедь, по приказу которого загублены тысячи польских и украинских крестьян на Волыни, который рекомендовал своим подчинённым сажать на кол каждого, кто откажется помогать ОУН. Подобные же версии пытался пустить в ход Юрко Лопа-тинский.

У немецкого слова «нахтигаль» двойное значение: соловей и ночная птица. Те злодеяния, которые совершили каратели из «Нахтигаля», позволяют переводить это название только во втором значении. Зловещие ночные птицы, хищные, кровожадные, готовые уничтожать и уничтожающие всё живое, — такими были бандиты из этого батальона и их руководители.

Пролетев над Украиной во мраке кровавых оккупационных ночей, нахтигальцы оставили после своих полётов неизгладимый, чудовищный след. Сейчас они чистят пёрышки, прихорашиваются на земле западных «демократий», но каждый из них не прочь по зову новых хозяев повторить такие полёты.

Вот почему следует перелистать эти грустные страницы истории минувшей войны, чтобы люди, жаждущие мира, знали повадки слуг ночи, участников операций «Мрак и туман», «Телефонная книжка» и других злодеяний.

* * *

Наступила осень 1960 года, и в газетах появились сообщения из Бонна, что притихший было в своём поместье Оберлендер собирается возглавить союз по борьбе с коммунизмом. Уже 26 октября 1960 года, как сообщило агентство АДН, Оберлендер встретился в Бад-Годесберге с бывшими активными гитлеровцами, политиканами из Христианско-демократического союза, вожаками фашистской студенческой организации, а также с представителями бундесвера, чтобы обсудить вопрос о создании неофашистской организации в Западной Германии.

Прошёл год.

24 октября 1961 года Оберлендер возобновляет в городе Фульде процесс против главного редактора антифашистской газеты «Ди тат» (Франкфурт-на-Майне) Эдварда Карпепштейна, который одним из первых выступил с разоблачением его деятельности в годы войны. Удачное для Оберлендера завершение процесса сулило ему возможность снова занять место в бундестаге вместо одного из посланцев ХДС, уходящего в отставку. 22 февраля 1962 года газеты сообщают о том, что престарелый канцлер Конрад Аденауэр послал Оберлендеру личное послание, в котором от своего собственного имени и от руководства Христианско-демократического союза выразил удовлетворение по поводу того, что якобы «Оберлендеру удалось добиться полной юридической реабилитации». Выражая надежду, что вслед за ней наступит «политическая реабилитация», канцлер Аденауэр просил Оберлендера, чтобы он в полную силу выполнил стоящие перед ним задачи «в рамках партии», и заверил его в своей «полной поддержке». Чего же ещё можно было ожидать от Аденауэра, который любыми способами помогал замести кровавые следы своего фаворита?

Имея такого высокого покровителя и заступника, Оберлендер расправляет плечи. В феврале 1962 года по поручению канцлера Аденауэра Теодор Оберлендер с дипломатическим паспортом отправляется за океан. 21 февраля агентство АДН сообщило из Бонна, что уже с 17 февраля Оберлендер пребывает с «тайной миссией» в Соединённых Штатах Америки. Во время пребывания в США, как следовало из этой информации, Оберлендер должен был прежде всего провести беседы с некоторыми эмигрантами из стран Восточной Европы. Целью его бесед должно было быть противодействие определённым реалистическим концепциям, обсуждавшимся в правительстве Кеннеди и касавшимся политики в отношении Востока. Среди собеседников Оберлендера предполагалось увидеть и бывшего польского премьера, «праведного христианина» Миколайчика.

Миколайчика нисколько не смущала кровь польских профессоров на мясистых руках Теодора Оберлендера. И не такие компромиссы случаются в западном мире. Если лидеры сионистов могли сидеть за одним столом в Нью-Йорке вместе с вожаками бандеровцев, уничтоживших тысячи и тысячи мирных евреев Львова, Станислава и других городов, и находить с ними общий язык и полное единодушие, то стоит ли удивляться тому, что Миколайчик «забыл» о трагической гибели польских учёных?

Находясь на американском континенте, Оберлендер неоднократно тайно встречался с вожаками бандеровцев и с украинскими националистами других направлений, которые отлично помнили своего шефа по организации кровавых действий батальона «Нахтигаль». Была достигнута полная договорённость относительно того, как впредь освещать его историю, чтобы уже никогда больше не разглашать секретов.

В совместных беседах Оберлендера с его воспитанниками из оуновских шаек был найден и главный козёл отпущения. Им оказался не кто иной, как шеф Станиславского гестапо и командир одной из групп фельдсгестапо гауптштурмфюрер СС Ганс Кригер, который попал в одну из тюрем Западной Германии.

На основании доставленных в США информаций Оберлендера одна из бандеровских газетёнок, выходящих в Торонто, «Гомін України», 14 апреля 1963 года пыталась его обелить.

Миссия Теодора Оберлендера за океан закончилась удачно, так как спустя приблизительно месяц после пасхального выступления «Гоміна України», 18 мая 1963 года, Польское агентство печати сообщило из Бонна: «В среду первый раз после долгого отсутствия появился в бундестаге скомпрометированный своим гитлеровским прошлым бывший министр западногерманского правительства по делам переселенцев Оберлендер. Он сел на скамью фракции ХДС, приветствуемый от имени бундестага председателем западногерманского парламента. Коллеги из фракции Христианско-демократического союза устроили ему горячую овацию…»

Но мы убеждены, что придёт время, когда суд истории воздаст должное Оберлендеру, Кригеру и всем тем, кто пытается ещё сохранить в тайне трагическую историю Вулецких холмов и другие кровавые дела прошедшей войны. Суд истории должен воздать и тем представителям церкви, под крёстным знамением которой вершили свои кровавые преступления фашисты.

«Соловьи» дальнего действия

Много пастырей божьих выпустил на стезю духовную митрополит Андрей Шептицкий за долгие годы пребывания главой униатской церкви.

Неподалёку от капитула, по улице Коперника, рядом с почтамтом, находилась главная кузница духовных кадров униатской церкви — Львовская духовная семинария. Некогда её заложил один из Габсбургов. Не только в сёла и города Галицин, Волыни, Закарпатья уезжали благословлённые митрополитом её выпускники-богословы, но и за океан, в далёкую Канаду, в Бразилию, в Аргентину, в Соединённые Штаты Америки— повсюду, куда нужда и безземелье загнали тысячи украинских эмигрантов. И там, за океаном, их настигала чёрная тень крыльев питомцев Шептицкого.

Апологеты митрополита в предисловии к «Альманаху украинских католических богословов», выпущенному ещё в 1934 году, писали: «Львовская духовная семинария — это орлиное гнездо…»

Красиво сказано, не правда ли? Мы же скажем, что из этого, как назвали его богословы, орлиного гнезда вылетали, скорее, чёрные вороны мракобесия и модернизированные гитлеровские «соловьи». Читатель, пожалуй, может усомниться в таком определении. Проследив жизненный путь одного из воспитанников Львовской семинарии, хотелось бы показать, кого на самом деле готовили в её стенах. Итак, познакомимся с одним из любимцев Шептицкого, Иваном Гриньохом.

В 1928 году двадцатилетний уроженец Радеховского района на Львовщине появляется в семинарии, прилежно изучает богословие, это идеологическое обоснование поповщины и мракобесия, изо всех сил старается выслужиться перед духовным начальством и добивается своего. Вскоре Гриньох становится председателем закрытой религиозной читальни, затем членом наблюдательного совета семинарского кооператива, снабжающего студентов канцелярскими принадлежностями, галантереей и пр. Начальство замечает молодого служителя божьего и после окончания семинарии посылает на «доквалификацию» в австрийский город Инсбрук, где в так называемом канизнануме, за которым присматривает фашиствующий кардинал Инницер, Иван Гриньох обучается иезуитской премудрости искусного проникновения в души верующих и одновременно защищает докторскую диссертацию.

В 1935–1936 годах молодой доктор богословия Иван Гриньох уже занимает приход в Галиче. Он полновластный хозяин древней постройки XIII века — церкви Рождества Христова и двух дочерних церквей: деревянной — святого Николая и каменной — святого Дмитрия. Гриньох правит службы, читает проповеди. В его заведении не только 2274 посещающих эти три церкви; Грниньох пытается обратить в греко-католическую веру даже 15 караимов Галича.

Патроном всех трёх церквей, отданных под начальство Ивану Гриньоху в древнем Галиче, является сам митрополит Андрей Шептицкий. Чтобы оправдать его доверие, молодой служитель церкви усердно ведёт сыск в душах верующих, особое внимание в этом смысле уделяет исповедям. Такой сыск был очень нужен Шептицкому и тогдашним властям буржуазной Польши.

…Ранним утром 30 июня 1941 года ударные части немецкого вермахта врываются на окраины Львова. Загудели, встречая их, колокола многих униатских церквей. Никто уже не спит и в митрополичьем капитуле: все черноризники готовятся встречать желанных гостей с Запада, которые идут на Восток — очищать новые территории для себя и, как они рассчитывали, для религиозной экспансии униатской церкви.

Со стороны Яновской Рогатки во Львов врывается легион Степана Бандеры — «Нахтигаль». «Соловьёв» ведут по улицам Львова представитель немецкой военной разведки доктор Теодор Оберлендер, старший лейтенант Альфред Херцнер, террорист-националист Роман Шухевич и — кто бы мог подумать?! — доктор-богослов Иван Гриньох.

Переодетый в мундир немецкого вермахта, капеллан Иван Гриньох бойко печатал шаг рядом с легионом по мостовым Львова. На его плече — жёлто-голубая ленточка, на кокарде — герб националистов — трезубец, на петлицах — крестик, а у пояса, на пряжке которого выбиты слова «Готт мит унс!», висит в кобуре чёрный вальтер № 3, стреляющий теми же самыми патронами, что и немецкие автоматы…

Одна сотня «Нахтигаля» бросается на Замарстиновскую улицу и к Газовому заводу, но основные силы «соловьёв», ведомые командирами и капелланом Гриньохом, проходят под аркой стиля барокко прямо к собору святого Юра.

Площадь перед капитулом у собора святого Юра уже заполнена монахами, монахинями, богомольцами. Они уступают место легионерам «Нахтигаля», и те выстраиваются, устремив взгляды на палату митрополита, куда ушли их командиры и прибывший во Львов представитель абвера — доктор богословия, профессор Кенигсбергского университета и капитан разведки Ганс Кох.

Шептицкий принимает вожаков «Нахтигаля», по-отечески целует своего любимого воспитанника Ивана Гриньоха, и его эксцеленции никак не мешает при этом болтающийся на поясе капеллана тяжёлый немецкий «вальтер».

После того как всё уже обговорено конфиденциально и решено, что Ганс Кох «для лучшей координации действий армии и церкви» остаётся жить в палатах митрополита, гости и хозяин поднимают ещё по одной рюмке зелёного шартреза и привратник Арсений выкатывает тяжёлое кресло, в котором восседает «князь церкви», на балкон капитула.

С этого невысокого балкона под выкрики «соловьёв» «Хай живе владыка!» митрополит Шептицкий благословляет легионеров и собравшихся, приветствуя в древнем граде Льва «доблестную гитлеровскую армию».

Гудит древний колокол «Дмитро»; падают ниц монахи; усердно крестятся завтрашние убийцы львовской профессуры — «соловьи», их духовный наставник Иван Гриньох; и даже бывалый шпион Теодор Оберлендер осеняет свой мундир крёстным знамением: один ведь святой отец у них, тот самый Пий XII, что молится на Латеранском холме за дарование победы фашистскому оружию.

Правда, торжественная церемония благословения «Нахтигаля» Шептицким несколько омрачается тем, что ровно в семь утра над соседней Святоюрской площадью появляются в небе два советских краснозвёздных штурмовика и дают пулемётные очереди по расположившимся на площади гитлеровцам. С воплями и криками прячутся монахи и монахини в подземельях собора, прижимаются к стенам капитула легионеры из «Нахтигаля» и сам Теодор Оберлендер. Дюжий келейник Арсений укатывает в палаты кресло Шептицкого. Но никому из них ещё не приходит в голову оценить появление советских самолётов как вестник неизбежного возмездия.

Вечером того же памятного дня старожилы Львова, по выбору приглашённые на торжественное собрание в здание «Просветы», получили возможность вторично лицезреть доктора богословия Ивана Гриньоха. В полутёмных комнатах со скрипучими полами, тускло освещаемых свечами, бродили приглашённые, не зная вначале, для чего их собрали. Инициаторы собрания, вожаки украинских националистов, опаздывали. Наконец в зале появился первый оруженосец Степана Бандеры, Ярослав Стецько, и тихим, перепуганным голосом, то и дело заикаясь, зачитал акт о создании «украинского государства», провозгласив себя его премьер-министром. Смешон был этот недоучившийся гимназист из Тернополя, неизвестно для чего напяливший в жаркий вечер военный дождевик с поднятым воротником, нелепо звучали в его устах слова, произносимые от имени украинского народа…

Оратором, выступившим вслед за новоявленным премьером «самостийной Украины», был Иван Гриньох.

Каким же образом очутился он снова во Львове?

Перед нападением Гитлера на Польшу в 1939 году Иван Гриньох был уже в составе ближайшего окружения Шептицкого. Выражаясь языком святоюрских старожилов, Гриньоха «перенесли» из Галича во Львов.

Он поселился под боком у Шептицкого, на площади Святого Юра, в доме № 5, где проживало всё епархиальное духовенство, обслуживавшее храм святого Юра.

Иван Гриньох являлся одной из самых значительных фигур среди приближённых митрополита. Когда в апреле 1941 года главарь ОУН Бандера по поручению абвера-ІІ приступил в Кракове к созданию диверсионно-террористического легиона «Нахтигаль», националист Роман Шухеппч через своих родственников, проживавших тогда во Львове, сообщил об этом «князю церкви» и попросил его откомандировать в легион одного из самых надёжных своих воспитанников. На такое дело, решил митрополит, надо послать кого-либо побойчее и посмекалистее из приближённых к нему лиц. Выбор пал на референта консистории Ивана Гриньоха.

Гриньох едет в Силезию, в Нойгамер, где в летнем военном лагере обучают «соловьёв» Теодор Оберлендер, Альфред Херцнер и Роман Шухевич. В подготовку легиона немедленно включается и новый капеллан. На полевых богослужениях и в часы отдыха он начиняет мозги волонтёров ненавистью к коммунизму, рассказывает о том, что «будущая благородная миссия легиона освящена князем церкви Андреем Шептиц-ким», и «соловьи», целуя по очереди евангелие и крест, клянутся совместно с войсками Адольфа Гитлера яростно бороться с большевизмом.

…И вот теперь они во Львове.

Даже очень далёкий от симпатий к коммунизму американский историк Даллин в своей книжке «Немецкое господство в России 1941–1945 гг.» признаёт: «Сторонники Бандеры, включая и тех, из легиона «Нахтигаль», проявляли большую инициативу, проводили чистки и погромы».

В ночь с 3 на 4 июля 1941 года легионеры «Нахтигаль», заранее получив полное отпущение грехов у своего священнослужителя Гриньоха, участвуют в запланированной Гансом Кохом и Оберлендером операции по уничтожению учёных Львова. После короткого допроса и побоев учёных и их близких двумя партиями ведут на расстрел к ямам, заранее выкопанным в лощинах близ Вулецкой…

7 июля 1941 года, очистив свои мундиры и сапоги от пятен крови, забрызгавшей одежду во время Львовских экзекуций, легионеры «Нахтигаля» вместе с Теодором Оберлендером и Иваном Гриньохом покидают Львов и двигаются на восток, к Тернополю. Около трёх часов дня первые машины с изображением силуэта соловья подъезжают к готическому костёлу Фарни, и нахтигальцы, узнав, что в городе идёт «акция» по уничтожению еврейского населения, благословлённые своим капелланом поспешно спрыгивают с машин. Они бегут, держа автоматы наперевес, помогать немецкой «зондеркоманде СС» расправляться с евреями… Кому не удаётся получить ценные трофеи из имущества убитых евреев в Тернополе, тс нагоняют более удачливых коллег в местечке Сатанов, на пути дальнейшего следования «Нахтигаля», где «соловьи», уже самостоятельно, устраивают погром мирного населения.

Две недели «Нахтигаль» стоит в местечке Юзвнн, близ родины выдающегося русского поэта Некрасова. Ретивый капеллан вспоминает, что ему надо не только отпускать грехи погромщикам-убийцам, но и, по заданию Шептицкого, нести на Восток слово божье. По приказу Гриньоха «соловьи» сооружают походный алтарь и разыскивают у местных старожилов церковные книги — Ветхий и Новый завет. После этого они сгоняют всех юзвинцев на площадь, где сооружён алтарь.

Гриньох правит службу в честь победы гитлеровской Германии и потом в своей проповеди призывает жителей Юзвина всеми силами помогать гитлеровцам.

«Що то воно за птыця? — думали люди, — рассказывал мне старожил Юзвина, вспоминая это богослужение. — Зверху — ніби на попа подібний, а під ризами— мундир німецький. Говорить по-нашему, по-українські, але на голос — без всякого сумніву фашистовській».

Таким остался в памяти юзвинцев «соловей» в сутане, один из униатских разведчиков Шептицкого — Иван Гриньох, которого отправил митрополит на Восток…

Когда осенью 1941 года легион «Нахтигаль» вместе с другим формированием националистов-изменников — батальоном «Роланд» был преобразован во Франкфурте-на-Одере в обычный полицейский батальон для борьбы с партизанами в Белоруссии — «шутцманшафт-батальон-201» отец Иван Гриньох вместе с ещё одним из учредителей легиона, Юрием Лопатинским, остались по указанию митрополита в Берлине.

Шептицкий, понимая, что теория блицкрига, запланированная немецкой военщиной, уже рухнула, решил оставить своих доверенных лиц в самом центре фашистского государства. «Какой смысл, — надо полагать, думал митрополит, — чтобы такой способный птенец-богослов, как Гриньох, вылетевший из гнезда духовной семинарии, бездарно погиб от пули белорусского партизана?» Его берегут впрок, для будущих комбинаций, обозначая в «Шематизме греко-католического духовенства Львовской архиепархии» местонахождение Ивана Гриньоха ссылкой: «О. Гриньох Іван, Др., на еміграії…»

Так открывается новая страница в жизни прыткого богослова. Он не столь глуп, чтобы оставаться на советской территории.

Весной 1944 года, когда Советская Армия уже приближалась ко Львову, Иван Гриньох, поспешно надев чёрную сутану, по указанию главаря оуновской службы безопасности Миколы Лебедя связался с шефом СД и представителем абвера Фелем, от которых получил инструкции о действиях в новых условиях под руководством фашистских карательных и разведывательных органов. Гриньох установил контакты с польским реакционным подпольем и венгерской военной разведкой и договорился с ними о совместных действиях против Советской Армии.

Как известно, все эти переговоры ни к чему не привели, и весной 1945 года, чтобы спасти свою шкуру, Гриньох бежит в американскую зону оккупации Германии.

В 1949 году по поручению Миколы Лебедя Иван Гриньох связывается с американским разведчиком Эйчем и с той поры вместе с Лебедем возглавляет продолжающиеся и поныне контакты и сотрудничество националистического центра в Мюнхене с американской разведкой.

Соучастник расстрела львовских учёных обивает пороги Ватикана, встречается с апостольским визита-тором униатов в Западной Европе высокопреосвященным Киром Бучко, тоже одним из воспитанников Шептицкого. По его совету Гриньох оседает в Мюнхене, где издаётся украинская газета «Христианский голос», и приступает к сотрудничеству в этом фашистском листке.

Но как ни силился скрыть своё прошлое воспитанник седого митрополита, люди, порывающие с украинским национализмом, беспрестанно напоминают о нём, освещая тот «туманный» период в деятельности Гриньоха, который Шептицкий обозначил фразой «находился в эмиграции».

Сброшенный на украинскую землю с американского самолёта в мае 1951 года, арестованный и затем амнистированный Советской властью бывший главарь бандеровской службы безопасности за кордоном Мирон Матвиейко в своём письме, опубликованном впоследствии в советской украинской печати и за рубежом, заявил: «Я свидетель так называемой «заграничной политики», то есть агентурных связей Миколы Лебедя, Ивана Гриньоха с гитлеровским гестапо и румынско-королевской сигуранцей, с мадьярской и другими разведками, с помощью которых они пытались связаться ещё тогда с английской «Интеллидженс сервис». Я подтверждаю сотрудничество Бандеры, Стецька, Гриньоха, Владимира Стахива, Юрия Лопатинского, Осипа Васьковича и Тюшки с гитлеровской разведкой до последнего дыхания гитлеровского третьего рейха. Вы, наверное, помните, уважаемые господа «премьер» Стецько, «министр» Владимир Стахив и «вице-президент» Иван Гриньох, как в то самое время, когда уже травился доктор Геббельс, вы ехали на машинах немецкой разведки в обществе представителя абвера доктора Феля и его помощников в Баварский лес, чтобы возглавить там антисоветскую часть организованной Гиммлером германской партизанской службы «Вервольф»? Если вы забыли это, господин Стецько, то я припомню вам, что это именно я, Мирон Матвиейко, перевязывал вам раны, которые вы получили от разрывных пуль во время обстрела немецких машин самолётами нынешних ваших американских друзей…»

Не только пренебрежение гитлеровцев, но и раны, нанесённые американцами, очень охотно забыли Стецько и Гриньох, стоило им только осесть в Мюнхене, почуять запах немецких марок, американских долларов и начать обслуживать шпионскую организацию генерала Рейнгарда Гелена и американскую разведку.

Бывший главарь националистического подполья на Украине в послевоенные годы под кличками полковник Коваль, Лемиш, Юрко, Медведь, а на самом деле Василь Кук в своих открытых письмах, опубликованных в советской и зарубежной печати, признавал: «… представители так называемого ЗР УГОР (Зарубежного руководства «украинской главной освободительной рады». — Авт.) в лице Лебедя, Гриньоха, Ребета и других в мае 1951 года подготовили и послали на американском самолёте на Украину эмиссара Охримовича со специальным заданием для ОУН на Украине».

Как ни наставлял Охримовича доктор богословия Иван Гриньох, эмиссар довольно быстро попался и предстал перед советским правосудием. В мае 1954 года в газетах Украины было опубликовано сообщение, из которого следовало, что «при изгнании гитлеровцев с территории Украины главари ОУН — Бандера, Охримович и другие, боясь ответственности за содеянные преступления, бежали в Западную Германию и, как показал Охримович, сменив своих хозяев, стали выполнять шпионские задания американской и английской разведок против Украинской ССР. В этих целях обосновавшись в Мюнхене, они собрали наиболее отъявленных бандитов из числа оуновцев и других преступных элементов и готовили кадры шпионов для заброски в Советскую Украину и страны народной демократии». Охримович показал, что он также обучался в одной из специально организованных шпионско-диверсионных школ в местечке Кауфбейрен, близ Мюнхена…

По приговору Военного трибунала Киевского военного округа террорист Василь Охримович был расстрелян. Его смерть оплакивали в Мюнхене другой попович — вожак террористов Степан Бандера и Иван Гриньох.

Но Гриньох горевал недолго. В начале пятидесятых годов, в самый разгар «холодной войны», он возобновляет свою «педагогическую» деятельность. Богдан, Орест, Влодко, Семенко, Любко, Иван — вот клички новой смены убийц и диверсантов. Из люков американских военных самолётов в порядке тренировки прыгают и опускаются на баварскую землю кандидаты в шпионы, враги Украины. За ними следит человек в длинной сутане, с крестом на груди — всё тот же поп, знаток «священного писания» Иван Гриньох. Заповедь «не убий» отнюдь не мешала ему участвовать в обучении шпионскому ремеслу террористов, последователей «Нахтигаля». Иван Гриньох принимает участие в обсуждении «деловых» качеств каждого из обучаемых. Он рекомендует американцам особое внимание обратить на Юрия Стефюка — Ивана. Этот оуновец с лета 1944 года по 1947 год был в боевиках у главарей бандитских шаек Рена, Дидика, Бродича, которые разбойничали на территории Польши, близ Санока. Он участвовал в налётах на польский город Балигрод, на село Лупков. Такой националист, как Юрий Стефюк, набивший руку на грабежах и убийствах, по мнению Гриньоха, заслуживает особого задания. Ему поручают разведать расположение советских военных гарнизонов в Станиславской и Черниговской областях, подыскать такие пункты в Карпатах, куда в случае войны можно было бы сбрасывать военные десанты и оружие. Стефюку приказывают передать по радио в Мюнхен все подробности о военных аэродромах и радарных установках в Карпатах.

…Их сбросили с американского самолёта над территорией Львовщины, вблизи Борок Яновских, и ещё до того, как ноги падающих с небес «ангелов» коснулись росистой травы, чабаны, которые пасли скот на горном, покрытом редким лесом пастбище, заметили их.

Чабаны обезоружили и связали всех «ночных птиц» — парашютистов.

— Люди добрые, що вы робыте? — упрашивал их Влодко. — Мы же спасать вас прилетели, на связь с подпольем. Развяжите нас!

— Мовчи, гнида закордонная! — крикнул пожилой усатый чабан, потуже закручивая ему руки за спиной. — Мы сами себя спасли, а ваше «подполье» давно уже исчезло на Украине, и могилы последних побитых бандеров чертополохом поросли…

В сентябре 1961 года, уже после отбытия заключения, Юрий Стефюк рассказал на страницах газеты «Вісті з України» об этой первой своей встрече с простыми украинскими тружениками: «Сколько мы с Орестом ни твердили этим людям, что мы поможем им освободиться и что мы прибыли в подполье, всё это только вызывало у них смех и удивление нашей наивности и незнанию действительного положения на Украине. Именно эти чабаны и рабочие леспромхоза — первые из украинцев на родной земле открывали нам глаза на то, во что нам было трудно поверить: украинский народ давно уже покончил с подпольем, которое стояло на его пути к мирному, спокойному труду…»

В 1962 году в Мюнхене на средства, полученные от американцев, Гриньох выпустил книжку «Слуга божий Андрей — благовестник единения», являющуюся ещё одной попыткой зарубежных националистов реабилитировать львовского митрополита графа Андрея Шептицкого, который 1 июля 1941 года в капитуле на Святоюрской горе подписал и опубликовал пастырский лист с примечательным заявлением: «Победоносную немецкую армию приветствуем, как освободительницу от врага. Установленной сласти гарантируем нужное послушание. Признаём главой краевого управления западных областей Украины пана Ярослава Стецько».

Нет ничего удивительного в том, что Грнньох тщательно прячет собственные связи с фашистами и обеляет своего высокого шефа. Книга была написана Гриньохом в минуты, свободные от другой деятельности на благо «самостийной Украины».

С 1959 года, почти двадцать лет, Гриньох живёт в Риме. Он часто улетает в далёкие края. Побывал в Соединённых Штатах Америки. Принимал участие в работах съезда так называемого «украинского конгрессового комитета», возглавляемого таким же, как он сам, украинским фашистом — Львом Добрянским. Руководители американской «информационной службы» охотно разрешили униату Гриньоху несколько раз выступить по радио и телевидению с докладами о том, как вели себя бандеровцы на Украине. После таких передач его очень охотно принимали у себя реакционный писатель и журналист Джеймс Бернхем и редакторы газетного агентства Нью-Йорк Таймс. Страсть к наживе, любовь к американским долларам привели алчного попика даже в Пентагон. Он хотел выяснить у воинственных американских генералов, захочет ли Пентагон в будущей войне создавать «национальные армии», подобно тому как гитлеровский абвер создал украинский батальон «Нахтигаль», в котором проходил Гриньох свою первую бандитскую практику. После беседы Гриньох оставил в Пентагоне меморандум националистического центра в Мюнхене, всё содержание которого можно изложить в двух словах: «рады стараться».

Вслед за посещением Пентагона — поездка в Канаду. Гриньох заседает в президиуме съезда профашистского «комитета украинцев Канады». Гриньоха видят во Франции, в Италии, он посещает Англию, забирается даже в Австралию и страны Южной Америки, посещает Азию и Африку. На разных континентах земного шара пытаются посеять ядовитые семена украинского национализма эмиссары, подобные Гриньоху, вооружённые крестом и пистолетом. Пытаются они забросить эти семена и в нашу страну. Они, эти зловещие птицы из царства мрака, и по сегодняшний день продолжают ткать паутину лжи, обмана, новых провокаций, успешно соединяя в одном лице служение господу богу и мамоне.

И пока хорохорятся там, в своих тайных гнёздах, эти недобитые «ночные птицы» — «соловьи» дальнего действия, мы, советские люди, должны отлично знать их повадки, чтобы не допустить нарушения ими наших священных границ…

По следам пропавших гарнизонов

    Молодой уроженец Неаполя!
    Что оставил в России ты на поле?
    Почему ты не мог быть счастливым
    Над родным знаменитым заливом?

        Михаил Светлов «Итальянец»

Книга из Венеции

Первый пассажирский самолёт, открывающий линию Москва — Львов, доставляет нас в только что освобождённый город. На ближних подходах ко Львову появляются в небе два «мессершмитта», и нам приходится «подползать» к аэродрому почти на уровне макушки Высокого Замка.

С разбитого, изуродованного аэродрома добираемся в город пешком. Улицы засыпаны битым оконным стеклом, повсюду свисают рассечённые осколками трамвайные провода, чернеют на перекрёстках вплавленные в асфальт, подбитые, обгорелые танки с немецкими крестами. И необычная для довоенного Львова пустота на улицах. А когда всходит полная луна, озаряя своим призрачным светом памятник Адаму Мицкевичу и заглядывая в глазницы разбитых окон, город совершенно затихает. Только изредка гулко стучат по тротуарам шаги комендантских патрулей, обходящих улицы, из которых всего три дня назад выбиты гитлеровцы.

На следующий день иду становиться на учёт в отделение Союза советских писателей. Помню, что до войны оно помещалось в бывшем особняке графа Бельского по улице Коперника. Память ещё сохранила оживление, которое царило тогда в этом небольшом здании с колоннами: украинские, польские, еврейские, русские, венгерские и чешские литераторы приобщались здесь к большому интернациональному опыту советской литературы, дискутировали, обсуждали взаимные переводы.

…В доме с колоннами удивительно тихо. Ни души. Ветер гонит по запылённым полам обрывки немецких и венгерских газет, на стенах — оспины от пуль, портрет пучеглазого Гитлера в большом зале.

На одном из подоконников лежит книжка.

Беру её в руки.

Знакомый портрет великого писателя Италии Карло Гольдони с пышными подвитыми волосами и название книжки — «Венеция нель канто де суои поэти» — вместе с выходными данными помогают при полном незнании итальянского языка сообразить, что я стал обладателем антологии поэтов Венеции, выпущенной в 1925 году в Милане издателем Фрателли Тревесом.

Какой мечтатель, любитель прекрасного читал, перечитывал и даже штудировал эту книгу в залитом кровью Львове в страшное время войны? Это оставалось тайной. Но то, что книга изучалась очень тщательно, притом знатоком итальянской поэзии, в этом не было никакого сомнения. Повсюду на полях книги были сделаны пометки и переписаны наново целые строфы. Прикосновения остро отточенного карандаша корректировали и изменили текст венецианских канцон.

Только значительно позже, с помощью уроженцев Италии, я узнал, в чём дело. Неизвестный владелец книги переводил на досуге целые строфы и стихотворения с венецианского диалекта на общепринятый язык Италии. Но в тот день, 2 августа 1944 года, оставаясь в полном неведении относительно пометок, сделанных в тексте книги, я отнёс мою находку домой и отправился разыскивать областной комитет партии. Так как нынешнее его здание на Советской улице было ещё заминировано, обком помещался в небольшом домике на тупиковой Рыбацкой улице. У его подъезда стояло несколько открытых военных «газиков». Когда я спросил у часового, как попасть на приём к секретарю обкома партии, часовой сказал:

— Да вон он, секретарь!

По лестнице быстро спускался вниз худощавый смуглый человек в генеральской форме. Когда он вышел на улицу, я представился и показал свои командировочные документы.

— Литератор? Очень хорошо! — бросил на ходу секретарь. — Я бы поговорил с вами подробнее, но не могу. В Перемышлянах появилась банда. Еду туда. Оформляйтесь на учёт и найдите представителя Чрезвычайной следственной комиссии. Им нужен человек, который помог бы литературно оформить материалы о гитлеровских злодеяниях. Скажите, что я вас послал. А потом поговорим основательно.

С этими словами секретарь обкома вскочил в открытую машину, шофёр нажал педали, и машина вырвалась на соседнюю улицу Кохановского. Вдогонку помчался второй «газик» с автоматчиками в запылённых гимнастёрках.

Для меня эта встреча завершилась первым партийным поручением, полученным на освобождённой львовской земле.

…И блокадная зима, пережитая в осаждённом Ленинграде, и жестокие бомбёжки Мурманска, и поведение гитлеровцев на арктическом театре войны, где я побывал в качестве корреспондента Советского информбюро, уже в достаточной степени помогли представить по личным, непосредственным впечатлениям, что такое фашизм в действии. Но то, что довелось увидеть в городах и сёлах западных областей Украины, превзошло всё виденное раньше. Сотни свидетельских показаний вели к множеству безымянных могил, в которых покоились мирные люди, убитые гитлеровцами. Серебристый пепел на склонах «долины смерти» за Яновским лагерем подтверждал слышанные ранее рассказы нескольких участников «бригады смерти», созданной гитлеровцами из последних узников Львовского гетто, о том, как они сжигали по приказу немцев останки расстрелянных во Львове.

И вот однажды мы услышали рассказ о том, что среди людей, расстрелянных гитлеровцами во Львове, были и итальянцы. Вначале рассказ показался неправдоподобным. С какой стати надо было гитлеровцам расстреливать своих тогдашних союзников, подданных одной из стран «оси»? Но постепенно рассказ первого свидетеля обрастал новыми подробностями, и наконец нам удалось разыскать человека, который не только сообщил много нового о трагедии итальянцев во Львове, но даже назвал по фамилиям известных ему уроженцев Италии, нашедших свою смерть в глубоком песчаном овраге на окраине Львова — в Лычакове.

После падения Муссолини

Молодая львовянка Нина Петрушковна в годы оккупации поступила работать в команду тыла итальянского гарнизона «Ретрово Италиано», которая дислоцировалась тогда во Львове. Львов был значительным транзитным пунктом на пути из Италии на Восточный фронт, через который перебрасывались военные соединения итальянцев с берегов Средиземного моря к Волге.

Летом 1943 года на площади за Львовским оперным театром стояла лагерем моторизованная дивизия итальянской армии и другие крупные соединения итальянцев. Вследствие высадки англо-американских войск на Сицилии, капитуляции маршала Бадольо и первых попыток вывести Италию из войны положение итальянцев, находившихся во Львове, резко изменилось.

— После того как пал режим Муссолини, — рассказала Нина Петрушковна, — гитлеровские власти предложили итальянским солдатам и офицерам, находящимся во Львове, присягнуть на верность гитлеровской Германии и продолжать войну против Советского Союза. Большинство итальянцев отказалось это сделать. Они категорически потребовали, чтобы их немедленно отправили на родину. Тогда всех, кто отказался от присяги, гитлеровцы забрали. Так было арестовано свыше двух тысяч итальянцев. Всех их гитлеровцы расстреляли. Среди казнённых было пять генералов и сорок пять офицеров итальянской армии, которых я знала лично…

Приблизительно в те самые осенние дни 1944 года, когда мы опрашивали многих свидетелей гитлеровских злодеяний, документировали их показания и заносили в сводный акт Чрезвычайной комиссии (куда были включены и приведённые выше, но значительно более полные показания Нины Петрушковны), в кооперативной артели ночных сторожей «Чувай» нам рассказали, что один человек знает точно место, где гитлеровцы закопали не сгоревшие в огне пуговицы о г военных мундиров убитых итальянцев.

Мы начали розыски этого ценного свидетеля, но оказалось, что незадолго до вступления во Львов Советской Армии он был арестован СД и вывезен в Германию. След его потерялся…

Сообщение Чрезвычайной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков на территории Львовской области было опубликовано на страницах «Известий», «Правды» и многих других советских газет 23 декабря 1944 года. Оно передавалось по советскому радио на многих языках. Это сообщение стало одним из важных материалов обвинения советской стороной гитлеровских заправил на известном процессе в Нюрнберге.

В сообщении не только было рассказано о том, как коварно расправились гитлеровцы со своими итальянскими союзниками во Львове, но также были приведены многие факты уничтожения французских военнопленных во львовской цитадели, в лагере города Рава-Русская и других лагерях смерти.

Нам, причастным к составлению этого акта, а также людям, которые старались своими статьями в печати информировать общественность о действиях гитлеровцев во Львове, казалось тогда и после вполне логичным, что правительства стран, чьи граждане уничтожены во Львове, обстоятельно изучат причины их гибели, сделают по этим фактам выводы о том, что принёс фашизм Италии и Франции, и расскажут своим народам о печальных и поучительных событиях.

Новые свидетели

Правда о гибели тысяч итальянцев, расстрелянных гитлеровскими пулями, невыгодна нынешним адвокатам фашизма, но благодаря усилиям прогрессивных представителей интеллигенции, деятелей культуры она стала достоянием мировой общественности. Со временем она прорвалась и на экраны мирового кино в совместном итальяно-советском фильме «Они шли на Восток», который поставил по сценарию С. С. Смирнова известный итальянский режиссёр Джузеппе Де Сантис.

Но тогда, до появления этого фильма, до этой правды надо было ещё докапываться…

И совместное советско-итальянское коммюнике, опубликованное 20 сентября 1959 года в печати, об обмене информацией относительно итальянцев, пропавших на советской земле в дни войны, и судьбах советских людей, погибших, возможно, в Италии, снова заставило нас обратиться к тому, что узнали мы о судьбе итальянцев во Львове осенью 1944 года.

Образ многих итальянских матерей, и поныне носящих траур по своим близким, стоит у меня перед глазами. Ради них мы и старались восстановить более полную картину гибели итальянского гарнизона во Львове.

Зная о том, что немало возможных очевидцев и свидетелей исчезновения итальянского гарнизона во Львове находится сейчас в Польше, я обратился к своим коллегам, польским журналистам и литераторам, с просьбой помочь мне разыскать этих свидетелей. И вскоре пошёл поток писем от наших польских друзей, от людей различных профессий и возрастов.

Писатель Мечислав Френкель, автор вышедшей в Польше интересной книги «То есть мордерство», повествующей о судьбе мирного населения Львова в годы гитлеровской оккупации, прислал мне из города Забже письмо, в котором сказано: «Знавал я во Львове одного итальянского солдата. Познакомились мы с ним в Стрийском парке. С чисто итальянской грацией носил он на голове какую-то шапочку, с которой в качестве украшения свисал шнурок с кисточкой на конце. Помню иронические улыбки, вызываемые этой шапочкой у проходивших мимо нас представителей «херренфолька» 1. Всем своим видом являл он резкий контраст вымуштрованным «товарищам по оружию» — гитлеровцам. Ходил распоясанным, летними вечерами кутался в широкий плащ, будто вечно зяб. Ненавидел гитлеровцев… Местом его постоя была итальянская комендатура в небольшом дворце Шептицких по Зелёной улице. Мы с ним сговаривались и несколько раз встречались неподалёку от этих казарм под итальянской трёхцветкой.

Однажды летом 1943 года, выйдя из дому в условленный час навстречу итальянцу, я дошёл до самого дворца и увидел: флага не было и в помине, курдонер с невыполотым палисадником напоминал дворик покинутой усадьбы, ограда лежала поваленной… «Сданы в утиль!» — шепнул мне какой-то прохожий, должно быть из живущих по соседству, и исчез. Вот всё, что я знаю о них. Мой знакомый был родом из Кремоны, страстно любил стихи Леопарди и ненавидел гитлеровцев и войну».

Инженер Владислав Солек из Вроцлава написал: «…прекрасно помню дом, находившийся на Зелёной, и бывший дворец графа Вельского по улице Коперника, 15, несколько отступающий вглубь от линии домов; перед фасадом его тянулась высокая каменная ограда с воротами кованого железа. Итальянцы, заключённые в этих домах, сперва ещё пользовались относительной свободой. Нередко наблюдал я сценки «натурального обмена»: итальянские солдаты отдавали вещевые мешки, сумки и прочее добро за продукты питания. Но ярче всего запечатлелась в моей памяти сцена, разыгравшаяся на Жовковской улице. Точной даты не помню, помню только, что происходило это в 1943 году и что стояла прекрасная погода. Идя по Жовковской улице мимо фабрики Бачевского, направляясь в сторону города, я заметил издали приближающуюся навстречу воинскую часть. Решил сперва, что это немцы. Трамвайное движение было приостановлено, надо было идти пешком. Когда я находился подле мельницы Тома, расстояние между мной и марширующей колонной было уже невелико, и я разглядел, что это не немцы, а итальянские солдаты и офицеры. Направлялись они в сторону Жовковской заставы. В первых рядах шли высшие офицеры с золотыми знаками различия па головных уборах и на плечах. В самом первом ряду я определённо различил двух офицеров в мундирах адмиралов военно-морского флота.

Итальянцы были очень печальны, глаза их выражали страдание. Однако держались они прямо и шли размеренным шагом, неся в руках чемоданчики или скатки. Колонну окружали вооружённые автоматами эсэсовцы. Тротуары по обеим сторонам улицы были почти пусты. Но из ворот домов выбегали женщины и мужчины, бросали итальянцам хлеб. Если итальянцу удавалось поймать хлеб на лету, гитлеровцы не били его. Но порой хлеб падал на мостовую, и подымать его бросалось по нескольку человек. Тогда гитлеровцы избивали этих несчастных и не только не позволяли им поднять хлеб, но приказывали оставлять на месте их собственные пожитки. Итальянцы, видимо, были очень голодны…

Не знаю, что происходило дальше, — в тех условиях наблюдать было трудно. Думаю, что гитлеровцы отвели итальянцев на железнодорожную платформу, которая находилась у моста на Знесенье, и там погрузили в вагоны…»

«Долина смерти»

Рассказ инженера Солека совпадает со многими устными свидетельствами львовян о том, что часть итальянского гарнизона эсэсовцы провели средь бела дня по тогдашней Жовковской улице (теперь улица Богдана Хмельницкого) в направлении к городу Рава-Русская, где находился лагерь смерти для советских, французских военнопленных и итальянских солдат. Каковы были условия жизни заключённых в этом лагере, можно прочесть в сообщении Чрезвычайной следственной комиссии. Что же касается двух итальянских адмиралов, которых, судя по его письму, видел Владислав Солек, то здесь он мог допустить ошибку и спутать пышную униформу сухопутных итальянских генералов или высших офицеров частей берсальеров с формой офицеров и адмиралов итальянского флота.

В 1943 году Сатурнину Струпчевскому, тогда проживавшему во Львове, было тринадцать лет, но он хорошо запомнил многие события времён оккупации. Струпчевский прислал из Варшавы письмо, в котором сказано: «Вблизи костёла Марии-Магдалины во Львове находился дворец графа Вельского, занятый значительной воинской частью итальянцев. Помню, как-то летом, было тогда очень жарко, гитлеровцы привезли туда большое количество итальянских солдат и офицеров, без оружия, вероятно уже интернированных. Они расположились и перед соседней тюрьмой, что на углу улиц Коперника и Льва Сапеги. Их почти не стерегли, люди давали им воду, хлеб и еду. Итальянцы говорили, что война кончилась и они едут домой. Через несколько дней разнеслась по городу весть, что все они расстреляны в этой тюрьме.

Несколько позже я был на Яновском кладбище, расположенном на большом холме. Метрах в пятистах левее находился Яновский концентрационный лагерь. А между лагерем и кладбищем были огромные ямы, оставшиеся, кажется, от кирпичного завода. Туда-то гитлеровцы привезли большую группу итальянцев и расстреляли их из пулемёта. Я видел это с высокого обрыва. По краю этого обрыва ходили охранники лагеря в чёрных мундирах. Но то были не немцы, а власовцы. Затем тела в тех ямах были облиты чем-то и подожжены, должно быть бензином, так как пламя было очень высоким, а дым — чёрным…»

По-видимому, гибель именно этой части итальянцев видел одновременно с Сатурнином Струпчевским и железнодорожник В. Сперчак: «Будучи осенью 1943 года во Львове, я повстречал однажды в полуденную пору против казарм на Городецкой большие группы итальянских солдат, конвоируемых гитлеровцами. В группах было по двести человек. В рядах шли не только военные: там находились и люди, принадлежавшие к духовенству, с крестами на груди. Я заинтересовался, куда ведут их, и пошёл за ними. Их повели в лагерь в конце Яновской улицы, неподалёку от железнодорожной колеи, ведущей к станции Подзамче. Если смотреть туда с железнодорожных путей, то лагерь этот выглядел так: за строениями лагеря два холма рядом, между ними глубокий овраг, на дне его — пылающий огонь. Над оврагом, у подножия холмов, была проложена деревянная кладка. На кладку гнали людей, стреляли сзади им в головы, и люди падали в огонь. Я бывший железнодорожник, начальник поезда. Мой поезд нередко останавливался перед промежуточным семафором, находящимся напротив того места, где совершались казни…»

Это свидетельство полностью совпадает со всем тем, что нам рассказывали многие очевидцы о Яновском лагере смерти после освобождения города. Когда количество жертв, уничтоженных между двумя холмами, было слишком велико, кровь просачивалась из оврага наружу и текла ручейками по железнодорожному полотну. Чтобы это страшное зрелище не было видно пассажирам проезжающих мимо поездов, гитлеровцы соорудили особую запруду, не выпускающую кровь со дна оврага…

Обследовав территорию Яновского лагеря осенью 1944 года, мы записали в акте Комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков в городе Львове следующее: «На территории Яновского лагеря и в его окрестностях комиссией обнаружены более чем в 60 местах закопанный пепел и перемолотые кости.

В одном из оврагов, названном «долина смерти», обнаружено несколько ям, из которых извлечено большое количество частей человеческих скелетов: рёбра, черепа, стопы ног и много длинных женских волос, а также предметов личного обихода — расчёски, ложки, очки и другие».

Возможно, часть останков принадлежала сыновьям солнечной Италии, уничтоженным в «долине смерти»…