Памяти Евгения Пастернака

31 июля 2012 года ушел из жизни Евгений Пастернак

Дмитрий Быков

Сын

Евгений Борисович Пастернак года не дожил до девяностолетия, доказав неизменным душевным здоровьем, внутренней силой и ясным умом, что и отец его был рассчитан надолго. Борис Пастернак прожил бы, не прерывая труда, еще многие годы, если бы не травля и предательства, которых ему в пятидесятые выпало больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Говорят, лучшей женой — и вдовой — в русской литературе была Надежда Мандельштам; думаю, лучшим сыном был Евгений Борисович, сделавший для отца едва ли не больше, чем сделал он для сына. С его уходом исчезла последняя возможность если не увидеть, то представить живого Пастернака: ростом, голосом, почерком, чертами лица (в котором, однако, читалось и материнское — особенно в линиях рта, в знаменитой улыбке) он напоминал отца столь разительно, что в этом было уже нечто мистическое. В 1965 году вышел том Пастернака в «Библиотеке поэта» с предисловием Синявского. Синявский с женой снимали дачу в Переделкине. Евгений Борисович зашел поблагодарить за статью об отце (вероятно, и по сей день одну из лучших), не застал и оставил карандашную записку с подписью «Пастернак». Синявский, увидев почерк, побелел: «Марья! ОН заходил, а нас не было!»

Я как-то спросил Евгения Борисовича: сами вы помните, как вооружились поленом, предназначенным для печки, и не отпускали отца к Зинаиде Николаевне? Он тихо усмехнулся: «Такое не забудешь». Пастернак жил с чувством неискупимой вины перед сыном, перед первой семьей, и чувство это лишь усиливалось с годами. Ведь ему и позже, в пятидесятые, случилось ответить сыну на письмо из Кяхтинского гарнизона, в котором он жаловался на одиночество: «Ты пишешь: „Мы с тобой одной крови, папочка“. А на черта мне эта кровь, твоя или моя? Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови „Фауст“… Ни во что не буду вмешиваться, у меня совсем другие заботы, ничего я в этом не понимаю». И сын сумел через это перешагнуть — а может, эта отцовская холодная, совсем не пастернаковская жесткость отрезвила его тогда и помогла преодолеть подступавшее безумие? Как бы то ни было, другая, пусть невольная, вина перед сыном у него была наверняка: Евгений Борисович был поэтом, и поэтом сильным. Но второго Пастернака в русской литературе быть не могло — и напечатал он при жизни единственное стихотворение, «Реквием», посвященный отцу.

Евгений Борисович Пастернак сделал для памяти отца бесконечно многое: написал первую — и лучшую — биографию, опубликовал полное собрание сочинений и писем, неутомимо встречался с биографами, исследователями, переводчиками, разъясняя темноты и никогда не настаивая на своей версии событий. Споры — случались, категоричности и грозного предъявления прав на отца — тех самых прав по крови, которые так презирал Пастернак, — не было никогда. Но как главной заслугой Церкви является все-таки свидетельствовать о Боге (а не бороться с несогласными), так главной заслугой Евгения Борисовича Пастернака было свидетельствовать о его отце, о чуде, которым он был. Однажды мне с небольшой дружеской компанией случилось идти по Сивцеву Вражку, мимо дома, где жил Евгений Борисович с женой Аленой Владимировной. Была метель, совершенно пастернаковская, и места те самые, где писался когда-то «Разрыв», и мы напросились в гости — без повода, просто так. Евгений Борисович не удивился — для него принимать гостей и отвечать на расспросы было так же естественно, как для отца в лучшие годы. И вот тогда то, думаю, я и увидел его отца ближе всего. Присутствие его было очевидно и не требовало подтверждений. Московская квартира с блоковской и пастернаковской метелью за окнами, с настольной лампой, книгами, скачущим разговором, с истинно пастернаковским и, думаю, истинно христианским сочетанием силы и беспомощности, бессмертия и хрупкости — это был такой «Доктор Живаго», что все разговоры об умозрительности этой книги казались нелепицей.

«Смерть — это не по нашей части», — говорил Юра Живаго. И правильно говорил.

novayagazeta.ru

Ольга Седакова

Сегодня в 7 утра скончался Евгений Борисович Пастернак.
Тем, что теперь на свете существует изданный и откомментированный корпус Бориса Пастернака (Собрание сочинений в 11 томах, не говоря уже о многих других изданиях) мы обязаны Евгению Борисовичу Пастернаку — и Елене Владимировне Пастернак. Никто другой не смог бы выполнить этого труда. Это их общий подвиг, без преувеличения. Мы еще не осознали этого дара. Еще не прочитанный, не обдуманный Пастернак — Пастернак будущего. Он у нас есть. Евгений Борисович знал цену тому, что принес в мир его отец («папочка» — иначе он не говорил о Борисе Леонидовиче); его жизнь была служением не семейной памяти, а этому удивительному сообщению, этой нестареющей новизне, «сестре моей жизни». Жизни, другие имена которой у Пастернака — бессмертие и воскресение.

Смерть можно будет побороть
Усильем Воскресенья.

Мне выпало счастье многие годы знать Евгения Борисовича, заходить в их дом, говорить по телефону, ходить вместе на концерты, выставки, лекции, встречаться в храмах. «Какой болван придумал, что в споре рождается истина? В споре ничего не рождается!» — заметил он в одну из наших последних встреч. Мальчиками и девочками он помнил моих учителей — С.Аверинцева, Н.Трауберг, Вяч. Иванова. Он давно был старшим. Он был старше нас не только на свои года. В нем было напоминание о другой России, другой жизни, другом обществе, где, словами его отца, «любить было легче, чем ненавидеть». Где великое было близко, как Лев Толстой на домашнем музыкальном вечере в доме его дедушки, а гнусное и жестокое — совсем далеко, «не с нами», в каких-то книгах про злодеев. Сам Евгений Борисович не жил в эту докатастрофическую эпоху, самое просвещенное и творческое время в российской истории. Но он был создан этой эпохой и ее правила, «правила нового благородства», оставались для него необсуждаемой нормой. Там были бы дома такие странные в нашем быту свойства: его благородная простота, миролюбивая искренность, «почтенье к уму», словами Цветаевой, какое-то родственное отношение к проявлениям человеческого гения разных веков и стран. Жестокость была ему отвратительна. Вычурность и умничание тоже. В разговорах с ним я поняла, что больше всего мы разучились понимать простоту. Как-то среди обсуждений тонкостей литургики Евгений Борисович вдруг сказал: «А в чем дело? „Делайте это в память обо Мне“, вот и все». Как будто собравшиеся не знали этого стиха наизусть по-славянски! Только через много лет я поняла глубину его «простецкой» реплики.

Вселенная проще,
Чем иной полагает хитрец.

Вера Евгения Борисовича была простой и радостной — какой, говорил он, ссылаясь на корреспондента отца Т. Мертона, всегда бывает вера во времена гонений. Тот, кого «это» коснулось, понимает финальные строфы «Больного». Так все и есть.

Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень в футляр.

Бесценное изделие, подарок, так он понимал жизнь и, по его словам, давно не боялся смерти.

Надежда всегда безумна. Но в благодарность Евгению Борисовичу, в память о нем попробуем надеяться, что погибшее не погибло и что исчезнувшая страна, из которой он пришел, еще явится на свет почти из ничего: та Россия, которой не возможно не любоваться».

Ольга Седакова. 31 июля 2012 года.