Вы здесь

« Я воин, я солдат....». Стихи Елены Шварц

Елена Шварц

Поэт, прозаик. Родилась в 1948 г., окончила Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Публиковалась за рубежом с 1980 г., первая книга «Танцующий Давид» (1984). Лауреат Премии Андрея Белого (1979), премии «Триумф» (2003). Умерла в 2010 г.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА

ВОРОБЕЙ

1.

Тот, кто бился с Иаковом,
станет биться со мной?
Все равно. Я Тебя вызываю
на честный бой.
Я одна. Ты один.
Пролетела мышь, проскрипела мышь.
Гулко дышит ночь. Мы с Тобой,
как русские и Тохтамыш,
по обоим берегам неба.

2.

В боевом порядке легкая кость,
армия тела к бою готова.
Вооруженный зовет Тебя воробей.
Хочешь — первым бей
в живое, горячее, крепче металла,
ведь надо — чтоб куда ударить было,
чтобы жизнь Тебе противостала,
чтоб рука руку схватила.
И отвечу Тебе — клювом, писком ли, чем я,
хоть и мал, хоть и сер.
Человек человеку — так, приключенье.
Боже Сил, для Тебя человек — силомер.

1982

ЛЕСТНИЦА С ДЫРЯВЫМИ ПЛОЩАДКАМИ

Лестница на пустыре. В лестнице нет не только площадок,
но кое-где и этажей

5 ЭТАЖ
ВВЕРХ ИЗ СЕРДЦЕВИНЫ

1

До сердцевины спелого граната,
И даже переспелого, быть может,
Прогрызлась я.
И соком преисполнилась так, Боже,
Что даже и глаза кровоточат.
Но перебродит сок в вино лиловое,
Чем дальше, тем все больше я хмельней,
И радость позабытую и новую
Я раздавлю и утоплюся в ней.
Какие звезды в темноте граната!
Пусть даже он летит и падает куда то,
С какого-то стола, в какую-то трубу —
Я и тогда Тебя благодарю.
Пусть нож разрежет плод посередине,
Пусть он пройдет хоть по моей хребтине —
Малиновым вином Тебя дарю.
Густеет и мерцает половина,
Которая, быть может, предстоит,
Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,
А эту терпкость кто мне сохранит?
Казалась страшной жизнь — и иногда сейчас…
Но сердце жизни влагой серебрится,
Как жемчуг, внутренность, как под крылом — столица,
И прижимаясь глазом в глаз,
Я вижу — мозг ее лучится.
В пыль бархатную мне не превратиться,
И ягодой лечу в кипящий таз.

2

Идешь и песенку свистишь,
Простую и не из ученых:
«Поедет мой дружок в Париж
И разных привезет парфёнов»
Parfum? Я говорю — Парфен.
Парфен? Ну уж тогда Рогожин.
Каким огнем насквозь прожжен
При кучерской такой-то роже.
Когда несешь большую страсть
В самом себе, как угль в ладонях,
Тогда не страшно умирать,
Но страшно жить необожженным.
Тогда всё в плесени. Из окон тянет лепрой,
Такою сладкою, и воздух шаток,
Когда родишься сразу пеплом,
То кажешься себе немного виноватым.
Но из захламленного ада
Всё кто-нибудь зовет. Зови!
Мне раз в полгода слышать надо
Признанье хоть в полулюбви.

3

Отростки роговые на ногах —
Воспоминанье тела о копытах,
Желание летать лопатки надрывает,
О сколько в нас животных позабытых!
Не говоря о предках — их вообще
По целой армии в крови зарыто.

И плещутся, кричат, а сами глухи…
Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,
Огне, о разуме, душе и духе…
В каком же множественном заперта я мире —
Животные и предки, словно мухи,
Гудят в крови, в моей нестройной лире.
Протягивают мне по калачу.
Я — не хоккей и не собранье,
Напрасны ваши приставанья —
Себя услышать я хочу.
Но
Кричит гиена, дерутся предки,
Топочет лошадь, летает птица,
В сердце молчанье бывает редко,
Они не видят — я единица.

4

У круглых дат — вторая цифра ноль,
Он бесконечен, можно в нем кататься,
Как в колесе. В нем можно и остаться,
Пусть он ударится о столб —
И к единице можно привязаться.
И цифры, я скажу, тем хороши,
Что в каждой — выступы, угольники, круги,
И в каждой цифре есть за что держаться.
Но жизнь струится, льется, ткется
Широкой быстрой буквой «S»,
Сплетенная из крови, света, тени,
Из шелковичных змей и из растений.
Как в час отлива, тянет за колени
В глубины. Из плечей растет.
Остановись! А то уже не в радость,
Но льется мне на плечи — мягко, душно.
На что мне столько? Что сошью я? — Старость.
Здесь хватит на широкие морщины,
На мягкое, свободное в покрое,
Объемистое тело. На одежды,
Пожалуй, царственные…
Потом она шерстинкой обернется,
В чужой цветной ковер воткется,
Которого нам не видать.

5

Я опущусь на дно морское
Придонной рыбой-камбалой,
Пройду водой, пройду песком я,
И — ухо плоское — присыпано золой, —
К земле приникну, слушая с тоскою.
Я слышу: хрип, и визг, и стон,
Клубятся умершие ветры,
И визги пьяных Персефон,
И разъяренный бас Деметры,
Трепещет ее чрево смутно —
Еще бы! Каждое ведь утро
Ее бесчисленные лонца
Бичом распарывает солнце,
И в глуби мира волокут.
Кто ей, уставшей так смертельно,
Споет тихонько, колыбельно —
Не ты ль — нашлепка на боку?

6. СОН

Н.Сайтановой

В печи сияющей, в огромном чреве
Нерожденный Пушкин спал —
Весь в отблесках огня и отсветах светил,
Два месяца всего назад зачатый —
Уже он с бородой
Или как после тифа был.
В черном, стриженый, сквозящий,
И как пирог он восходил,
И широко раскрытыми глазами
Смотрел в огонь, лежал, кальян курил.
Шумели ангелы, как летний дождь, над ним,
Вливались в уши, вылетали в ноздри,
Ленивый демон прятался в углу,
Их отгонял, как мух, как туча звезды.
Он зорок был, бессонен — потому,
Чтоб с цепкостью ко тьме младенец шел во тьму…

7

Я знаю, чего я хотела,
Теперь уж того не хочу,
Хотела я муки и славы
И в руки попасть палачу.
Чтоб едкою этой печатью
Прижечь свои бедные дни,
Конец осветил бы начало,
И смыслом они проросли.
Но мышкою жизнь проскользнула,
В ней некогда даже хотеть,
Но в следущей жизни хочу я
Снотворным маком расцвесть.
В день летний, похожий на вечность,
Самим собою пьянеть,
Никого не любя и не помня,
И беззвучно внутри звенеть.
Я знаю, чего я хотела,
Но этого лучше хотеть
И опиумным соком
Зачаток сознанья известь.

8

— Как эта музыка скучна. Нет, это слишком!

Который час? — Сосед достал часы,
И щелкнула серебряная крышка.
Три человечка там — размером стрекозы —

Служили стрелками, насажены ногами на шпенек,
По швам их руки, к цифрам — их власы,
И мучал среднего — что? — внутренний щелчок.

Другой почти висел, а тот летал рулеткой,
Один так плавно, а другие — дерг,
И самый маленький летал, как белка,

Час отбивала смерть ребром косы.
Три времени, душа, в тебе — три мерки.
Хихикнул он и проглотил часы.

9

О скинуть бы все одежды,
И кожу и кости тоже,
И ту, что в зеркало вечно
Глядит — надоевшую рожу.
С ветром в пустыне носиться,
В облаке лунном сиять,
Тьмой над водою разлиться
И в зеркалах не дрожать.
Я пролечу через птицу
Теплым живым пробелом,
Мимо — живой пустотой,
Вспомни — другое есть тело,
(В звезды одеты нагие),
Мозг есть другой, голубой,
Вспомни — есть жилы другие,
Мед в них течет золотой.

10

Путь желаний — позвоночник
Начинается от звезд,
Долгой темной тела ночью
Он ведет нас прямо в хвост.
Образует он пространство
Для златых круженья вод,
И без этой гибкой палки
Череп был бы, где живот.
Мост он, шпалы, он дрожит,
Лестница, опора зданья,
Трепет по нему бежит,
В нем кочует тайнознанье.

11

Колкий лед звезд,
Гуденье огня мирового,
Построй через холод мост
И стань саламандрой снова.

Боли бомбой человек
До времени себе пасется,
А подожгут фитиль —
Она взорвется
Тоскою черною, черней инферна,
И покатишься головой Олоферна —
В боль.
А казалось, Юдифь, ты меня любила,
Ласкала. Жизнь, ты меня молоком поила,
Целовала, но меч свой точила
И в крови моей прятала, зарывала,
И в складках одежды своей таила,
И вот — взмахнула.
И вспыхнул мой язык, как от бензина,
Спасаясь от тебя — я убегу огнем.
Юдифь, о жизнь, зачем ты гильотина
С машинным и мясницким секачом?

12

Я воин, я солдат. Взрывать, колоть
И убивать себя — моя работа.
Я — камикадзе, втиснутый во плоть,
Она мне вместо самолета.

Внизу сверкал подножною луной,
Омытый ливнями до белизны фарфора
Адамов череп — под землей.
С отпавшей челюстью —
(Трехзубой перевернутой короной),
Уже божественною кровию омытый,
Но не одетый, все еще зарытый.
Среди созвездий я металась долго,
Туда-сюда, без смыслу и без толку,
В одежде грязной,
С кепкой нечесаных волос,
С глазами красными, клыками изо рта,
И задавала встречным надоевший
От века всем больной вопрос.
Но ангел встал, дрожащий, как струна, —
«О счастье ль речь, когда идет война.
Вот латы, вот труба, вот лук,
Лети к дракону вниз, туда — на луг.
И помни же всегда, что воин Бога
Себя жалеть не должен очень много.»

13

Меняет город цвет,
И сносятся дома,
И, съевши столько лет,
Сменилась я сама.
На Выборгской трамвай
В такую глубь нырнет,
Как будто — вот — дверь в ад,
Как будто ада рот.
Три зуба мудрости,
На десять лет — один,
Три в челке волоска седых,
Звон ранних льдин.
Трамвай вращается, звеня,
И снег идет из фонаря,
И жалко мне, нет, не себя —
Не жизнь, прожитую мной зря, —
Свой бедный труп —
Так как-то неуместен он
В картине бытия,
Неловок будет он и туп
И выведет под небосклон
Полынь да волчий зуб.

14

В темное вино в ночах
Превратится боль,
На твоих зрачках
Звезд проступит соль.

Твои глаза — заброшенная шахта,
И все пути туда оборвались,
Но кажется — взлетает мелкий уголь,
И осыпается он снова вниз.

Будто там — под землей, глубоко,
Забытый людьми и Богом,
Заваленный рудокоп
Руками роет дорогу.

Или жизнь зарывает сама себя
В мелком сыпучем песке
И вьется, как червь на дне, как судьба,
Наподобие жилки в виске.

Рыбу жизни на дне глушить —
В черных ямах всплывает боль,
Это дикое мясо души
Разъедает звездная соль.

15

Белле Магид

Кровью Моцарта атласной,
Фраком ласточки прекрасной,
Растворимым и сладимым
Родником неутолимым
Мир пронизан. Хаос страстный
Держится рукою властной
На растяжках жил богов.
Аполлона это жилы, это вены Диониса,
Вживе вживленные в жизнь.
Аполлон натерся маслом, Дионис натерся соком,
И схватили человека — тот за шею, тот за мозг,
Оборвали третье ухо, вырезали третье око,
Плавят, рвут его как воск,
Но сияющий, нетленный,
Равноденственный, блаженный —
Где же Моцарт? — Силой чар
В хрустале звезды Мицар.

16

Михаилу Шварцману

Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги,
Когда Он шел с крестом по выжженной дороге,
Потом я сердце новое сошью.
На нем останется — и пыль с его ступни,
И тень креста, который Он несет.
Все это кровь размоет, разнесет,
И весь состав мой будет просветлен,
И весь состав мой будет напоен
Страданья светом.
Есть все: тень дерева, и глина, и цемент,
От света я возьму четвертый элемент
И выстрою в теченье долгих зим
Внутригрудной Ерусалим.

17

Ирэне Ясногородской

Танцующий Давид, и я с тобою вместе!
Я голубем взовьюсь, а ветки, вести
Подпрыгнут сами в клюв,
Не камень — пташка в ярости,
Ведь он — Творец, Бог дерзости.
Выламывайтесь, руки! Голова,
Летай из левой в правую ладонь.
До соли выкипели все слова,
В Престолы превратились все слова
И гнется, как змея, огонь.
Трещите, волосы, звените, кости!
Меня в костер для Бога щепкой бросьте.
Вот зеркало — граненый океан —
Живые и истлевшие глаза,
Хотя Тебя не видно там,
Но Ты висишь в них, как слеза.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Нам не бывает больно,
Мучений мы не знаем,
И землю, горы, волны
Зовем как прежде — раем.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Щекочущая кровь, хохочущие кости,
Меня к престолу Божию подбросьте.

Январь—февраль 1978

7 ЭТАЖ
ВЛИЯНИЕ ЛУНЫ

1. СТВОРКИ

Татьяне Горичевой

I

Вижу — черная пантера,
Вся в пятнах светло-золотых
С треножника вверху смотрела,
Но не в глаза, а прямо — в дых.
Лениво, ласково, не гневно
Она лизала кровь с усов.
Она не говорила слов,
Но я узнала — Смерть, царевна.
Она ударила хвостом
О бок крутой златопятнистый
И скрылась — в кроткой и густой
Пшенице бледно-золотистой.

II

Моя отравлена вся кровь
И измордована любовь,
Но всё ж — горька и горяча
В мозгу горит свеча.
Стою заплеванной часовней,
Нет алтаря и нет икон в ней.
И только ветер в ней шуршит,
Да мышка лапками стучит,
Но служба в ней идет.

III

Мне Бог приснился как гроза,
Всю ночь гремевшая в пустыне,
Луны катился вдаль алмаз
В потертый бархат темно-синий,
Хвостом павлиньим распустились
Лилово-алым облака,
В разломах молнии сквозились
Серебряные города.
Углился блеск по всей земле,
И грозный рай сгорал во мгле.

2. ЗИМНИЕ ЗВЕЗДЫ

I. ЗВЕРИНЫЙ КРУГ

Созвездья, как большие звери,
Холм обступили тесно в ряд,
Уперлись лапами о землю,
В них перстни светлые горят.
Венеры — голубиное яйцо,
А прочие — таят ли лебедят,
В сугробов скрупулы, в замерзшее лицо
Зимы гремящее — оледенев, глядят.

Горенье — пенье немоты,
Угроза — шелест этих кружев,
Кружась, осядут с высоты,
Я вижу павших звезд хлысты,
А эти — слившись лбами — кружат.
Обваривает сердце ужас,
Печальный ужас красоты.

II

Гляжу на звезды слезы сквозь,
Они дробятся, жгутся, тонут.
О виноградье скользкое! О гроздь
Альдебаранов красных и соленых.
Глаза протравлены — и вот,
Репейником кольнув, Юпитер
Горячий из-под века вытек,
И раздроблённою слезою
Слепой забрызган небосвод.

3. ЛАЙФ-ВИТА

Пусть в этой черной яме
было б еще темней,
вижу — плещет руками,
по ребрам скачет Орфей.

Лайф — не молебен. А что же?
Лайф — это найф — это ножик.
Или дробление множеств
До еще больших ничтожеств?
Или подземная келья,
Слезные звезды у горла,
Сыплются, рушатся комья,
Грозно колеблются своды…
Меду, утешного меду
Вырыть успеть золотого!

О вита мэа! В тот же час
Вас попрошу я удалиться,
Как только выпорхнет из глаз
Темновскипающая птица.

4

Тоски землистый лик
К душе моей приник,
И хочется — под корень выдрать
И вытянуть слепой язык.
Как фокусник — себя как ленту
Из горла вынуть, размотать
И кинуть воробьям и кошкам,
Чтоб им в мороз не голодать.
Убийце, вору и поэту
Позволено скинуть плоть.
Другое — но только не это
Вменяет им в грех Господь.

5

Истерика растет
Листом Раффлезии Арнольди,
Мясистым, красным в белых пятнах,
И все течение души
Забито телом ее ватным.
Когда же пена с губ сойдет
И слезы схлынут и рыданья,
И жизнь омытая в глазах мерцает
И вот — воскресшую тоску
Вновь скорлупою одевает.

6. О КРОТОСТИ — В ЯРОСТИ

Гнев мой сокруши,
Ярость — растерзай!
Кротости прошу,
Кротости подай!
Натолки мне в еду
Что-нибудь такое,
Чтоб, куда я ни пойду,
Кротость шла за мною.
Чтоб умчался злобный бес,
Стукнувши калиткой,
Кроткий — кукла, что в себе
Оборвал все нитки.
Ярость я сожгу дотла,
Злобу изувечу,
Чтоб, куда я ни пошла,
Кротость шла навстречу.

7. БЕЗ ПРИКРАС

I

Я слышу по ночам
Чудесный часто звон,
Такой примерно — драм-
Дрон-дрон-дорон.
Обрывки вязнут слов в трясине.
На лютне ль звон, на клавесине?
Но сразу исчезает он,
Как только утра сумрак синий
Начнет просачиваться в дом.

II

Еще мерещится — две желто-черных
Иглы, крутнув, в бока воткнули,
И там, где ребра разошлись, —
Они столкнулись, заскреблись
Ножом о ржавую кастрюлю.
На них — в предвестье адских мук —
Грехов своих вращаю круг.

8

Служит крепкими столбами
Праздников круговорот,
На которые кругами
Кто-то мечет — год на год.
Но пылинка — что же блещет
Пыль от мига Твоего?
В каждом атоме трепещет
Сретенье и Рождество.

9. РОЖДЕНИЕ И ЭКСПЛУАТАЦИЯ ДВОЙНИКА

Сумрак на полусогнутых
Подошел и обрушился тьмой,
Где я сижу, обняв колени,
Над загнивающей рекой.
На горе лиловеет церковь,
Сухо скрипит причал,
Бас возглашает — Премудрость.
Слышится мне — Печаль.
Будто сплетясь корнями,
Или две карты в руке,
Двойник, прорезающий ребра,
Рванулся как меч к земле.
Наклонилась, почти отделилась,
Снова слилась со мной,
Но вот, наконец, упала
На песок сырой.
Русоволосая, капли пота
Над верхней губой…
Что же? Мои заботы
Будут теперь с тобой.
А я — куда волна стеклянная плывет
И лодка правит без руля,
Где Астрахань, а может — Шамбала,
Луна дохнёт, как ветер, и несет
И ворошит — не гаснет ли зола.

10. СОМНАМБУЛА

Сквозь закрытые веки
Вползла в сознанье луна
И впилась когтями навеки
И даже сквозь солнце видна.
Были вроде понятья — совесть и честь,
Как заржавевшей краски опилки на дне,
Меня манит туда, где покато и жесть,
Я не здесь, я давно уж не здесь — я в Луне.
Будто слякоть морская,
За нею приливом тянусь,
А запри меня в погреб,
Найду в потолке — не собьюсь.
Я — сова, в моих венах дорожки луны,
И такими, как я, — твои сети полны,
Кто совиный украл зрачок,
Чьей крови клубок
Зацепила зубами Луна,
Кто, как море, послушны,
Как ветер, слепы,
В полдень —
Как в полночь.

8 ЭТАЖ
Я НЕ УНИЖУ СПЯЩЕГО ВО МНЕ
ОГРОМНОГО СИЯЮЩЕГО БОГА

О нет — ты не осудишь строго
Эфемериду на огне.
Огромного сияющего Бога
Я не унижу — спящего во мне.

1

Плещет шелковое знамя вкруг кости.
Тяжело любовь в себе нести —
Латаное платье —
На кого-нибудь —
А все накинешь.

Посредине тела тьмы
Сердце ткет багровый шелк
И струится холодок.
Если в проруби зимы
Будешь зол и одинок —
Ты к себе как гость приди,
Пивом-медом угости,
Не на век нам по пути,
Гость залетный дорогой,
Погостил — и проводи
До кометы золотой.

2. ВОСПОМИНАНИЕ

Внутри утеса городского,
В пропасти двора
Пескарится детский смех,
Плещется игра.
Жили мы в больших камнях,
Голоса в них — свечи в церкви.
О поленницы сырые —
Это был наш вертоград.
Помнишь — Кеннеди с Хрущевым
По Шпалерной быстро катят,
Помнишь — лысина на запад
И расплавилась в закате.

3

Так сухо взорвалась весна,
Уже и почки покраснели,
Но выпал серый сирый снег
На день второй Святой недели.
Он выпал на грачей суровых,
Сидящих твердо в гнездах новых,
Он первую ожег траву.
Я думала — зачем живу?
Все покачнулось будто в вере,
Котенок дико завопил,
Спускалась чаша будто череп
И Бога Бог в саду молил.
И Троицы на миг крыло
Как бы подбитое повисло,
Ума качнулось коромысло
И кануло на дно весло.
Набухли от воды кресты,
Пытались расцвести могилы,
Средь плодородной черноты
Я в синем сумраке бродила.
Не все равно ли — сколько жить?
Мешок, что шею натирает,
Воспоминаний груз вмещает,
В шесть, шестьдесят —
Таков же он — взгляни назад.
То выбросишь, а то положишь,
А после потеряешь весь.
Жить — чтобы лучше стала я?
Но лучше уж бывала я,
А после снова, как свинья,
В грязи валялась.
Себе скажу я в укоризне —
Плывет река и лодке плыть.
Как утреню — вечерню жизни
Без страха надо отслужить.

4

Кружилась тьма кругом глухая,
Неслась я в зевы полыньи,
И, пролетая мимо Рая,
Огни я видела, огни.
Крылатый остров тек в сияньи,
Никто руки не протянул,
И снова — хлюпнула в зиянье,
В глухой и беспросветный гул.

5. ОТЗЕМНЫЙ ДОЖДЬ
(с Таврической на Серафимовское)

Внутри Таврического сада
Плутает нежная весна,
И почки жесткая ограда
Корявая листу тесна.
Я нахожу себя свечой
На подоконнике горящей,
Стучащей пламени ключом
То в тьму, то в этот сад саднящий.
Я нахожу себя пылинкой
Внутри большой трубы подзорной,
К стеклу прилипшей. Чье-то око
Через меня бьет взора током
И рушится в ночные дали.
Я нахожу себя у церкви,
Среди могил, у деревянной,
Все в тучах небеса померкли,
Но льется дождик осиянный
Огнями сотен свеч пасхальных,
Он льется на платки и плечи,
Но льется и ему навстречу
Дождь свечек — пламенный, попятный.
Молитв, надежды — дождь отземный
С часовен рук — детей, старух,
И в дверь распахнутую вдруг
Поет священник как петух,
И будто гул идет подземный…

6. ВАРИАЦИЯ

Чтоб взгляд могил был опушен
Травой ресниц зеленоватых,
Дождь горько рушится — и он
Как Бога сын, как сын распятый.
А тот, который вверх взовьется,
Колосьями растет и вьется,
Но хлебом общим испечен.
А там, где два дождя сольются
И на мгновение прервутся,
Небесных струн я слышу звон.

7. АПОСТОЛ

Когда же пламени язык
Как нож к душе твоей приник,
Как нож кривой — кривой и острый, —
Кровь превратив в кипящий сок,
И дунул — Полыхай, Апостол!
И знанья развязал мешок —
Под толщею червиво-красной
Алмаз увидел ты прекрасный,
И шар земной горел внутри,
Взыграли языки, как дети,
Они болели — Говори!
Гори! В горящем узнаёте
Вы Бога лик под кровом плоти.
Все тело стало видеть, слышать,
Все тело стало разуметь,
Вокруг чужой души колышет
Тобою кинутую сеть.
Толкнул ты лодку на рассвете
И плыл над синею водой
Свечою ровной восковой.
Безбурно — будто в рукаве
Носило с острова на остров
В рассветной тихой синеве
И пело — Полыхай, Апостол!

8

Невнятно гласные бормочем
И множим тем грехи свои,
Но мне явился светлый ангел,
Трехликий кроткий АОИ.
Ведь гласная — почти на небе,
Пропел, и нет ее — лови,
Согласные же в плоть вонзились,
Ножом заржавленным дрожат.
Трепещет Б, прилипши пяткой,
К земле, за нею В — как в лихорадке,
Мычит ли Эм губой отвисшей,
А Тэ недвижно как забор.
ОИАУ — из воздуха цветок,
Из ничего — летит веревка к небу,
Согласные плотнятся речи хлебом,
А вы для языка — родник, вино, исток.
Весь алфавит в теней сплетенье
Предстал сияющей войной,
Но гласных ясное томленье
За локти вверх зовет — домой.

9

Из трупа иудейского народа
Добыла порошок слепящий — желчь,
С славянской мягкостью смешала, с небосвода
Душа слетела — молнией чрез печь.
На тряпье языков, на фундаменте грязном
Вырастает двойник твой, не ты же сама.
Восхищенье прилипчиво, обожанье заразно,
После смерти плодятся они, как чума.

10. ПОЛУДЕННЫЙ УЖАС

День в жаре, в сияньи, в пятнах
Высился передо мной
Проницаемой наклонной
И неверною стеной.
Я боялась — лопнет облак,
Воздух схлынет серебристый,
Волосатый и мясистый
Сквозь протянется кулак.
Вырезали небо лета,
Черный положили лед,
Наплывает тьма из света,
Дымом зренье второе растет.
Этих воздухов светлые кубы
Пальцем тронь и крутни вкруг оси,
И окажешься в комнате грубой,
Где нет окон и кровь не гудит.
Выход? Ринешься — вправо и прямо —
Вот он, вот — в выгребную яму,
И судьей таракан сидит.
День цветущий не может распасться,
Ужас этот, не мнись мне опять.
Майя, я не хочу расставаться,
Майя, с кожей тебя отдирать!

11. СИРИУС И ПЬЯНИЦА МЕНЯЮТСЯ МЕСТАМИ

Менял свой цвет — как будто голосил,
Зелено-красный — и разрезал очи,
Лежащему среди осенней ночи
В подмерзшей луже — тот проговорил:
«Зачем ты бьешься, злое сердце ночи?
Зачем мне в око блеск вонзил?
Я спал и жизнь свою забыл.
Ты, Сириус, дрожишь — и я дрожу,
И оба мы во тьме, в морозе,
Ты, Люцифер, подобен алой розе,
Раскрыв, как устрицу, мой глаз — ножу.
Я, Сириус, с тобою говорю,
О Сотис, низкая и злая,
Тебе известна жизнь иная,
Но ты не знаешь пустяков —
Развертку невских лопухов,
Колодцы глаз, колен коробки,
Пожил бы ты с мое, Серко,
С мое повышибал бы пробки…»
И кажется ему, что он
Внезапно в небо вознесен,
И там в пространстве бесконечном
Живой звездой пятиконечной
Дрожит в своем пальто зеленом,
Кружась с прохладным тихим звоном
В созвездьи Пса под Орионом.
А бывший — никому не нужен,
Околевает в грязной луже.
А вот тебе! Не знал — так знай,
Что есть на свете и похмелье.
Справляй же, Сириус, справляй
Свое земное новоселье.
О сердце ночи — облекись
В людскую плоть, в забытую обнову,
Антихристом не станешь — не тянись,
Ах, Сириус — майором, кошколовом
Иль мясником,
Как жизнь он пахнет кровью.
Он фосфорическое око
Всё к небу будет поднимать
И там во тьме с невнятною любовью
Сияющего пьяницу искать.

май 1978

СОЗЕРЦАНИЕ ДРЕВА СЕФИРОТ

Пылает над гнилым Заливом
Созвездье Древа сефирот
(а может, Зверя сефирот?),
и в доме сём многоочитом
полузабытый Бог живёт.
Круглы прозрачные щеколды
Твоих ворот.

Воздвигся дом о десять окон,
И каждое как вскрытый кокон,
В нём червь и свет.
Как фокусник,
Играющий шарами,
Бог ель воздвиг,
И к нам она растёт.

А мы лежим в глухом подвале,
Как в мамертинской злой тюрьме,
Как неизвестно чья монета
В висящей над бомжом суме.
Зерном в гниющей оболочке,
Цветком в слабеющей уж почке,
Чей корень вверх ползёт.
И всеми щупальцами сразу,
Пробившимися вдруг в комле,
Он присосётся к лучшей Высшей
Просеянной во свет земле.

И пусть мы в глубине простёрты,
Но из груди у нас растёт
То древо, чьи плоды как звёзды,
Как яблоня в хороший год.

ПОХОРОНЫ РИФМЫ

Мне рифму жаль. А как она была
Услужлива, пророчлива, мила!
Болела долго, умерла.
Гуляя во измайловских дворах,
Я будто бы брела у ней на схоронах.
Немногие её, бедняжку, проводили,
Волос не рвали. Не вопили.
Но вдруг она воспряла. Сразу
Открылись медленно её четыре глаза
(Но жизнью просиял один лишь только глаз).
— Отец мой Ритм, он не оставит вас.
И отвернулась вся в слезах.
Скисал октябрь в измайловских садах.

Сегодня небеса как светлое болото,
В котором утонуть не страшно отчего-то.
В саду таится деревянный театр,
В котором призраки танцуют па-де-катр.
К стене приклеены две горбоносых маски,
Глядящих весело на струпья старой краски
Светло-сиреневой. А за стеною зал,
Где запустенье правит бал.
Он мой двойник, подобна я театру,
В котором призраки твердят всё ту же мантру.

Какое светлое болото это небо!
Ах, к рифме так привязчива потреба.
Хотя она, как мнится, устарела.
Но говорила, что сама хотела.
Её подбрасывал как карту Аполлон,
Но вот поэзия истаяла, как сон.

(Зажигалка прозябла нежным синим листком —
Будто с древа упал, напоённого светлым огнём.)

Жизнь завершается, чужда и бестелесна,
Каким-то вокруг «эго» ходом крестным,
Как обруч катится над бездной,
Гонима хворостиною небесной.

УТРО, ПЕРЕХОДЯЩЕЕ В ВЕЧЕР
1

Как велика, честна моя награда!
Едва проснусь — вскочив из-под просты́нь,
Мне лапку церемонно, величаво
Мой подаёт японский хин.

И пожимаю лапу в полусне я.
И думаю, не надо мне (пьянея)
Ни свежих на подушку роз,
Ни сливок от дворцовых коз.
Мой утренний levée пышнее,
Чем твой убогий, о Луи Каторз!
2

Едва проснусь — а сумерки настали,
И потемневших улиц снегопад
Мне обещает лёгкое забвенье,
Как опиум мне дарит в утешенье
Толпы многоочитой мельтешенье,
Глотающей бензинный чад.

Бреду сквозь жалостный туман
С японцем махоньким на поводке,
Как будто бы я — длинный караван,
Следов не оставляющий в песке.

* * *

Поэзия в гробу стеклянном
Лежит и ждёт,
Когда услышит она снова
Неровные шаги.

Когда к её ланитам нежным
В слезах прильнёт
Отчаянно, самозабвенно
Какой-нибудь урод.
(Поскольку монстры и уроды — её народ),
И воспалёнными губами
Она поёт.

Напрасно к ней спешит безумный,
К ней опоздавший человек,
Но в инистом гробу нетленна
И беспробудная навек.

В груди её подгнил
Миндаль надкусанный, утешный,
Который так манил
Святых, и нелюдей, и грешных.

Сияют ледяные веки,
Примёрзнуть бы к тебе навеки!
К тебе навеки я примёрзла,
И спим — уже на свете поздно.

КОФЕ Г-А

Зерном среди зёрен толкаясь,
В воронку мельницы плыть,
Чтобы твёрдую свою твёрдость
И чёрный свой блеск избыть.

Узнает ли меня мой ангел
В измолотой во прах муке?
И мечется песок, стеная-
Мельчась, дробясь в слепой тоске.

И всех вас сварят, подадут...
Ужель, душа, к тому тружусь,
Чтоб в этом горестном напитке
Чуть-чуть, но изменился вкус?

ЖАЛОБА РИМЛЯНИНА

«Чем виноват соловей — что в эпоху лесного пожара
довелось ему сгинуть в огне?
Страшно ему,
В час последний
Глаза закрывая,
Видеть, как свитки родимых деревьев
В пепел сухой обратились —
Будто и не было вовсе.
Гибель родного всего,
Варваров новых язык —
Вот до чего суждено
Было судьбою дожить.
Разве мне жаль было б жалкое тело покинуть,
Если б душа моя в свитках родимых жила?»

С жалобой этою древней свою я свивала,
Сидя в развалинах римских в слезах:
В городе сняли трамвай,
Не на чем в рай укатиться.
Гнусным жиром богатства
Измазали стены.
Новый Аларих ведёт войско джипов своих.
Седою бедною мышкой
Искусство в норку забилось,
Быстро поэзия сдохла.
Будто и не жила.

Римлянин, плач твой напрасен —
Через века возродится многое, пусть изменясь.
Ныне ж всё кажется мне безвозвратным,
Столь безнадежным, что лучше
Хрупкий стеклянный поэзии город
Грубо о землю разбить.

ВИНО СЕДЬМОГО ГОДА

Звезда вороньего помёта
Упала на стылый песок.
И, как кадык у живоглота,
Декабрьский дёрнулся восток.
Тогда сама себе сказала
Виноградная лоза,
Закрывая утомлённо
В почках сонные глаза:
«Моя кровь седьмого года
Будет терпкой и густой,
Но вином она не будет
И не будет и водой».
И сказал себе, плещася,
В декабре ручей:
«Мир как будто подменили
Он двойник, но чей? — ничей».
И опять себе сказала
Виноградная лоза,
Закрывая обречённо
Тёмно-синие глаза:
«Моя кровь седьмого года
будет вечно колдовской,
но вампир, её сосущий,
выпит будет сам тоской».
Подменили, подменили,
Вынули из рукава,
Воровским горячим шилом
Выпотрошили слова.

* * *
Д. Ш.

Синенький цветочек
На горе Сион,
Повторяя «Отче»,
Рвется в небосклон.
Крохотный, лазурный,
К небу не дойдешь,
Как наступит осень —
На землю падешь.
«Следующей весною
Я пробьюсь повыше
Всею синевою,
И Господь услышит».
Вот земля горшечника,
Что купил предатель,
Здесь тоски нечистой
Небольшой загон.
Тени тут как ночью
Бродят, не любя.
Синенький цветочек,
Не сомну тебя!
Как мне было б жутко
Раздавить его,
Он глядит так кротко
В пятку синевой.
Закрывая очи,
Видит странный сон,
Будто он — цветочек,
Сын горы Сион.

ЗЕМЛЯ ТОВАРНАЯ

Луна висела как столпотворенье,
Как вихревой комок,
Сплелись в ней лица, хищные растенья,
Псалмы, визг скрипок и стихотворенья,
Водоворот камней и волосок.
Я просыпалась, плавно прозревая…
Луна плыла в задымленном окне.
«Земля товарная» и «далеко до рая»
Шептал в висок мне кто то, напевая:
«И больше нам не стыть в ее огне».

* * *

Нежданно лето налетело
(Весну как будто пропустили!),
И листья в почках засвистели,
А птицы лаковые кольца
В опухших горлышках вертели,
Потом раскидывали с крыши
Серебряную мелочь — в вечер.
Ты знаешь, я стремлюсь не слышать,
Что птицы страстные щебечут.

* * *

Никого, кроме Тебя,
Больше нету у меня,
Свет жестокий, Бог.
Разве взвесил Ты, измерил
Бремя груза Твоего?
Мое сердце меньше боли,
Горя своего.
Ехать дальше нету силы,
Смерть насквозь изъела жилы,
Жизнь куснула щеткой жал…
Никого, кроме Тебя,
Нету больше у меня,
Никого же, ничего же —
Кроме боли и огня.
Божеская немота,
Человечья глухота,
Над Тобою высота,
Под Тобою глубина…
И в одном глазу лазурном
Дырочка видна,
А в другом глазу пурпурном
Нету дна.

ЧТО ДЕЛАТЬ С СИРОТОЙ

(Инструкция)

С. Стратановскому

Сироте… сироту… ой вы, люди и звери,
Что же делать еще с сиротой —
По весне его в небо кидают в сапогах землемеры,
Мерят небо его пустотой.
Что ж, ты хочешь сказать, сирота — это мера,
Мера всех измеримых вещей?
Ничего не хочу, в сироту только верю —
Как в наживку — он слаще червей.
На него ты поймаешь белую в обморок птицу
Или рыбу в придонных цветах,
А на сонной воде может Сам им прельститься —
Бог клюет хорошо в камышах.
Сиротой не согреешься — не загорится,
Но поставь на окно как маяк —
Перед ним на шажок, волосок, на крупицу
Отступает дымящийся мрак.

ДУХОВОЙ ПРАЗДНИК

Завыли грубо трубы
В прямых руках солдат,
И листьями зашлепал
Весенний пыльный сад,
И флейта заструилась,
Ручьем она бежит.
К чему мне эта флейта,
Зачем мне это лето —
Упало и дрожит?
Опрыскал месяц красный
Весь мир ему подвластный
Бобровою струей.
Нет, нет, ты позабыла —
То солнце заходило —
Багровое знобило
Под синею скулой.
Тут офицер с женою,
Прямясь, кружили вальс,
И Пьяница-девица
Седая — тоже в пляс.
Коленями кидалась,
Прищуривалась всяк
И меж детей веселых
Упала враскоряк.
В глазах ее светился
Любви гнилой маяк.
Пивные алкоголики
Бутылки приподняли
И в них трубили долго,
И пеною плевали.
Собаки хлопотали,
А птицы улетали.
Вдруг странно покачнулся,
Упал худой трубач.
Он жизнь как будто выронил,
И звякнула — медяк,
Он жизнь как будто выдохнул
В серебряные свивы,
В густые переливы,
И не вдохнуть никак.
Она летала в лабиринте,
Она вертелась на рулетке,
Проснулась золотым орешком
В веселых лапах пышной белки.

ВРЕМЯПРОВОЖДЕНЬЕ № 4 (ЗА ГРАНИЦЕЙ)

Вдруг брошу книгу и бегу
В ночную даль
Искать проулочек глухой,
Где удавился де Нерваль,
Но нет его… на месте том
Торговый дом…
Но вот уж там, где жил Фламель,
По стенке ногтем проведу
И в жизни, может быть, другой
Дом алхимический найду
И в каждом граде образую
Свои потайные места,
Которые меня запомнят,
Запомнят на свое всегда.
Я если даже там не буду…
Они запомнят все равно,
Как помнят легкий ветер странный,
Провеявший давным-давно.
И если даже в Антарктиде
Я окажусь, я там найду
В порезах и ушибах льдину
И взглядом нежно обведу.
И так разбросаны повсюду
Владенья легкие мои:
Гора под Кельном, храм в Белграде
И по лицу всея земли.
Под Лугой — лужа, в Амстердаме
Мой голубь под мостом гулит.
Он мой солдат и соглядатай
На родинке моей земли.
Да-да-да-даґ! Я император
Клочков, разбросанных вдали.

ЗАБАВЫ
(Осьмнадцатый век)

ЗВАНЫЙ ОБЕД

Карлик упрятан
В жирный пирог.
В жару тестяном
Плачет он, одинок.
Лук вопиет, смердит паштет.
Когда настанет нужный момент,
Хлопнет в ладони мажордом,
И карлик, вскочив, вскричит петухом,
Взвизгнет: «Кука! Кукареку!»,
Шпагу придерживая на боку.

БУДНИ

Снег безутешно идет,
Девки чешут барыне пятки
И смеются украдкой,
Ум уплывает в пальцы,
Печка жарко гудет.
Барыня откладывает пяльцы,
Закуривает чубук.
И думает: где бы наук
Набраться? Уехал мой друг,
Забрал и ребяток —
В Париж? В Петроград?
Отчего чесание пяток
Насладительней в снегопад?..

МАСОН

Здесь в поместье мне привольно,
Но не пьется и не курится,
Все читаю Сведенборга,
За которым Бог ходил по улице.
Я помню потолок июньский
В масонской ложе на Морской.
В старинный гроб, немного узкий,
Я бросился вниз головой.
Вход в Соломонов храм был рядом —
Между колонок «В» и «J»,
Но все кончалося попойкой
И грубым словом «абраксас».

О НЕСОВЕРШЕНСТВЕ ОРГАНОВ ЧУВСТВ

Вот радуга — в ней семьдесят цветов,
оттенков и ворот —
На подступах к глазам — я чую,
Я вижу зеркало — в нем семьдесят детей,
Толпа теней, блестя, таясь, кочует,
Гудят, звенят на чердаках ушей,
А человек и в полдень нетопырь.
Глубокая вода, и я при ней,
Как рюмка на колодезной цепи.

Какая длинная нам выпала весна —
Не развернется лист, но делает усилье…
Хотя бы выросла вторая голова!
Прорезались хоть бабочкины крылья!
1997

* * *
В чреве ночи проснувшись,
В рубахе ветхой и тленной,
Я на миг — о, на длинный миг-
Перепутала себя со Вселенной.

В дальней дали — на пальцах ног —
Святого Эльма огни, кометы.
Кость просыпалась в Млечный Путь
Мелким дробящимся светом.

Левый глаз тяжелой луной
В небо, пульсируя, вытек,
А правый уже высоко, далеко
Колотится больно в Юпитер.

Я убегаю, как молоко,
Разум приумножается,
В холодном огне шар головы
Над черной дырой качается.

Лишнее выросло: крылья, копыта, рог ли?
И макушку дергает тик —
Вот теперь я живой иероглиф
Разбегающихся галактик.

Скорей, скорей в свои границы!
Я в звездной задохнусь пыли.
О, снова бы мне поместиться
В трепещущую под тряпицей
Крупинку на краю земли!
1997

О ТОЖДЕСТВЕ АДАМА И ЛЮЦИФЕРА

О, дикая звезда предзоревая,
Зачем ты ринулась с небес?
И, в душу чистую влетая,
Уже была не только бес,
Но праотец, в котором Ум,
Как камень, пал на дух и душу,
И мыслимое зло досель
Упало семенами в сушу.
И Люцифер — Адам летит
(Качнулось дерево вселенной),
И пресмыкается в пыли
Бог алчный, множественный, тленный.

НОЧНОЙ БОЙ
(Царица Северной Пальмиры и оловянные солдатики)

У тусклой кафельной печи
В своей каморке
Старуха древняя дерет
Десною корку.
Но только ночь (о, только ночь!)_
Она встает, глаза горят,
Все со стола сметая прочь,
Бросает на него солдат.
Их оловянные тела
Неловко падают, гремят
И, раскаляясь добела,
Они воюют и молчат.

Старуха в дудку загудит,
Растрепанная и нагая,
Она из пушечки палит,
В углы стола перебегая,
Летит горошинка сухая,
Свистит.

Во вдохновенье марциальном
Она подпрыгнет, как Суворов
_Три дня гуляйте как хотите,
когда возьмете вражий город.
К утру лохматой головою
Упала на своих солдат.
Она не слышит, как толпою
Ура кричат и город взят.
Вбегают в розовые уши,
Картечью жгут ее глаза…
Ей снится — это полыхает
Надо морем Божия гроза.
И заросли косичек липких
Рубя концами острых шпаг,
Вдруг на холме ее затылка
Вонзают в землю черный флаг.
В долинах и ущельях смерти
Победный растекался вой:
Не отдадим уже ни пяди
Горы глухой, горы седой.
_Ужо! Вам захотелось розг?
Царица я еще Пальмиры
В моих руках полморя, мира…
Но тут ядро ей плавит мозг.
1998

ВОЛОСОВЕДЕНИЕ
(Vision)

Сблизка глядя на животное,
Вдруг чувствую восторг
(будто кончился срок) —
Грива искрящейся кошки
Похожа на Нью-Йорк.

Буйные космы юного Маяковского
Стекают по уступам черепа,
Как индонезийские джунгли,
Слегка влажные,
Где прилипли к земле,
Где лианы таинственной (или змеи) шнур,
В кипенье сплетенных зарослей
Каменной формулой мира
В голове его — Боробудур.

В далеком простом Нью-Йорке
(он, как порожденье земли, как скалы прост),
где не имеет значенья
даже гиганта рост,
где Маяковский был мал, как я,
глазом кося больным
на Эмпайр- Стейт- Билдинг.

Потом я вижу его в океане,
Лишенным огня и пищи,
Потерпевшим крушенье,
Распростертым на лодочном днище.

Когда на тебя, Нью Йорк, я смотрела
С ости стальной, в облаках —
Ты валялся вздыбленной волчьею шкурой,
С которой сдувая прах,
ветер на длинных крылах
Несет через океан
Тех, кто умер всего на мгновенье.

Там он их бросит в долину,
Длинную узкую пропасть —
тоскливее волчьего воя
Долина Иосафата.
Чем ближе к страшному часу,
Тем меньше помним о нем.
Когда небо толчком
Завертится волчком,
Ты примешь себя
За сестру или брата.

И в ожиданье приговора
Или пронзающего взора —
Кукареку, и писк, и хлопья разговора,
Подземного моря гуденье…
Сено волос упругое попирать
Или это океан под ногами?
Ожерельями прошлых жизней своих играть,
Как Шива бусами и черепами.
Будто Ариадны нить,
Долгий змеящийся волос.
То в Новый Свет, то на Страшный Суд
Ведет ветвящийся голос.
И тут понимаю внезапно: я —
Одна из труб органа,
Которые воют, поют, ревут,
Не зная, поздно ли, рано.
Пшеничное поле — так много нас,
Растем ужасным хоралом,
Сребристой изнанкою труб, тьмой лесов,
Заволосевшим астралом.
Космос ворсистый колышется весь
Проросшим ежом голосов.
Хоть взлетай подстреленным голосом вверх,
Хоть прядай в ядро земли срезанным колосом,
Всюду задушенный нитью шелковый червь,
Ухо, заклепанное горячим волосом.
Разве прорежет свету путь
Сквозь мира колтун тесный
Молчания острый луч —
Нож бестелесный.
1998

***
На повороте в Гефсиманию
Я долго спичку зажигала,
Смотрела на ее метания…
Она погасла. Все сначала.
Печально пламя колыхало
В почти нечуемом ветру —
И я надеялась, я знала:
Она зажжется — я умру.
И, наклонясь в ладоней темь,
К голубоватому зерну,
Я поклонилась вместе с тем
Кедрону, его глуби дну.
И пожалела я о всех,
Кто замирал тут до меня —
О воинствах и мириадах тех,
Кто вздрогнул, видя свет — поверх
Своей бессмертной капельки огня.
1997

ГОСПИТАЛЬ

Врачи всегда играли белыми
Против сиреневых и серых,
Они хватали их и ели,
Бросая в сводчатых пещерах,

Гоняли крохотные смерти,
Те забирались под кровати,
Но по ночам, как псы и черти,
В постель просились — как не взять их?

За стенкой царствовал хирург,
Себя считая демиургом,
Копался в тихом сонном теле,
Ножом крутя ловчее урки.

Смиренны и тихи больные,
Услужливы, когда их много…
А волосы летят клоками,
Как будто не спросясь у Бога.

Тогда на птиц я посмотрела —
Они не сеют и не жнут,
Но видела один жестокий
Кружащийся над миром кнут.

Болезни грызли очи, уши
И рвали кишки и живот…
Кого-то жжет, кого-то душит…
А за окном выл пароход.
1997

ГОРОДА НА ТОПЯХ

В подпочве дремлют антрациты,
Гремит вода, звенит руда,
Осыпанные алфавитом,
Мерцающие города,
Похожие на водяные
Плывущие во тьме цветы,
Качаемые и живые
Зверьем пропахшие плоты.
Городской человек из дома в дом
В коридорах уличных гулких,
Во тьме на ощупь в лабиринте найдет
Распухший сустав переулка,
Его мелют мельницы, фонари язвят,
Перерезает трамвай.
Он видит, что это мокрый ад,
Но верит, что влажный рай.
1998

***
Под пятками разряды —
Красный ток кидает тело вверх,
Пробегая по жилам,
Зажигает фонарь головы.
Тут невесомых бабочек
Слетается толпа,
Они хотят огня поесть
И пламени испить.
Промерзлый островной маяк
Зрачком летит на полюс,
А волны говорят ему,
Таща его за пояс:
Ты знаешь, сколько лет Земля
Металась под деревьями?
Тяня к бегущим пяткам шнур,
Устала дева бедная.
Она копала из ядра
И грызла свою мантию,
Чтобы в неведомых морях
Дрожал, мерцал маяк.
Зачем же этот потный труд
Земли и ветхих жил?
Чтоб стая легких мотыльков
Сгорела в соль и пыль.
Жилы цокают, искрятся волоса.
Как пристальны к нам небеса!
Как рвутся в уши голоса!
Как изнурительна любовь
Земли, что хочет вверх ползти
И в позвонках песнь завести.
Из подземелья, из подпола,
Из мрака — слышно ли Тебе
Мое без передышки соло
На раскаленной на трубе?
1998

МЫШЛЕНИЕ НЕ ПРИЧИНЯЕТ БОЛИ (К СОЖАЛЕНИЮ)

Ах, если бы давалась мысль
Подобно-мускульным усильем…
А не слетала, будто рысь,
Как молния, скользя без крыльев.
Бежать, летать, ползти и строить —
Все это воля, это мы,
А слово принесется с ветром
Из лона животворной тьмы.
А, может быть, душа незримо
Готовится — благое семя
Принять, чтобы не в хаос мимо,
А в круглое упало темя.

МАЛЕНЬКАЯ ОДА К БЕЗНАДЕЖНОСТИ

«Душа моя скорбит смертельно», —
сказал он в Гефсиманской мгле.
Тоска вам сердце не сжимала?
И безнадежность не ворчала,
Как лев на раненом осле?
И душу боль не замещала?
Так вы не жили на земле.

Младенцы в чревесах тоскуют
О том, что перешли границу
Непоправимо, невозвратно —
Когда у них склубились лица.

А мытарь с каждого возьмет
Обол невыносимой боли —
Пожалте денежку за вход —
И вы увидите полет
Орла и моли.

Моцарта кости в земле кочуют,
Флейты звенят в тепличном стекле,
Они погибели не чуют,
Они не жили на земле.

БОЛЬШАЯ ЭЛЕГИЯ НА ПЯТУЮ СТОРОНУ СВЕТА

Как будто теченьем — все стороны света свело
К единственной точке отколь на заре унесло.
Прощай, ворочайся с Востока и Запада вспять.
Пора. Возвратно вращайся. Уж нечего боле гулять.
От Севера, с Юга вращай поворотно весло.
Ты знаешь, не новость, что мир наш он — крест,
Четыре животных его охраняли окрест.

И вдруг они встали с насиженных мест —
И к точке центральной, как будто их что-то звало, ,
А там на ничейной земле, открылася бездна — жерло.
С лавровишневого юга на черном сгустившемся льве
Ехала я по жестокой магнитной траве.
Там на полуночье — жар сладострастья и чад,
Там в аламбиках прозрачных багровое пламя растят.
Вдруг грохот и шум — впереди водопад.
Обняв, он тянул меня вглубь, куда тянет не всех,
А тех, кто, закрывши глаза, кидаются с крыши навек.
Но, сделав усилье, я прыгнула влево и вверх.
И это был Запад, где холод, усталость и грех.
При этом прыжке потеряла я память ночей,
Рубины и звезды, румянец и связку ключей
А мельница крыльев вращалась, и вот уже я
На Севере в юрте, где правит в снегах голова.
Но снова скольжу я на тот же стол водяной
Со скатертью неостановимой, и книги несутся со мной.
Тогда на Восток я рванулась в последней надежде,
Где горы, покой, там боги в шафранной одежде.
Но сколько же ты ни вращайся на мельнице света сторон,
Есть два только выхода, первый: паденье и склон.
Другой — это выброс во внешнюю тьму.
Его я отвергну: там нечем кормиться Уму.
Там нет ни пристанищ, ни вех, ни оград.
О нет! Остается один водопад.
Та страшная точка, она — сердцевина Креста,
Где сердце как уголь, где боль, пустота.
Но это же сердце — грохочет там кровь —
Наводит надежду, что в гневе сокрыта любовь.

Прощай, моя мельница, света сторон колесо!
Меня уже тянет и тащит, я вас вспоминаю, как сон.
Никто мне уже не вернет ни ключей, ни камней,
Ни имен, ни костей.
Я с искрою света в ладонях лечу среди ливня теней.
О, ливень, о мельница, о водопад!
Мы смолоты в пепел и прахом осядем на дне.

Лев, Ангел, Орел и Телец растворились во мне.
Но если успеешь еще оглянуться вверх, на исток, —
Там стороны света кружатся, как черный цветок,
И если я искру с ладони своей проглочу,
То чудо случится — я вверх в сердцевину лечу.

Уже меня тянет обратный подъемный поток.
Как будто пропеллер, а в центре его — граммофон
(А музыку слышно с обеих сторон).
И вот вылетаю в рассветную радость, в арбузный Восток.
Я вспомню тотчас, что мир — это Крест,
Четыре животных его охраняют окрест,
А в центре там — сердце, оно все страшнее стучит,
Я вспомнила память, нашла золотые ключи.
Четыре животных к концам своих стран побежали.
Чтоб сразу за всеми успеть, распяться надо вначале.
Ангел над головой, лев красногрудый в ногах,
Двое других по бокам, на часах.
Лука, Иоанн, Марк и Матфей
В розовом сумраке сердца сошлись со связками книг.
Сердце, сердце, прозрей же скорей!
Сердце глазенком косится на них.

У мысли есть крылья, она высоко возлетит,
У слова есть когти, оно их глубоко вонзит.
О, ярости лапа, о, светлого клюв исступленья!
Но ангел с Тельцом завещали нам жалость, смиренье.
Я всех их желаю. И я не заметила: вдруг
На Север летит голова, а ноги помчались на Юг.
Вот так разорвали меня. Где сердца бормочущий ключ,
Там мечется куст, он красен, колюч.
И там мы размолоты, свинчены, порваны все.
Но чтоб не заметили, время дается и дом.
Слетая, взлетая в дыму кровянисто-златом,
Над бездной летим и кружим в колесе.

В крещенскую ночь злые волки сидят у прорубной дыры.
Хвосты их примерзли, но волки следят за мерцаньем игры
Звезд, выплывающих снизу, глубокие видят миры.
Зоркие жалкие твари не звери-цари.
Волки-то же, что мы, и кивают они: говори.
Мутят лапою воду, в которой горят их глаза
Пламенем хладным. Если это звезда, то ее исказила слеза.
В ней одной есть спасенье, на нее и смотри,
Пока Крест, расширяясь, раздирает тебя изнутри.
1997