Доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ Гасан Гусейнов о противопоставлении аполлонического и дионисийского, сверхчеловеке Фридриха Ницше и актуальности мифа в современном мире.
Почему в европейской культуре существует противопоставление Аполлона и Диониса? Как образ ницшеанского сверхчеловека связан с древнегреческой мифологией? Как философская концепция Ницше развивалась в русской философии? На эти и другие вопросы отвечает доктор филологических наук Гасан Гусейнов.
Я думаю, что даже начитанные школьники, которые никогда в жизни не прочитали ни строчки Ницше или Вячеслава Ивановича Ива́нова, если им назвать два имени — Диони́с, или Дио́нис (и так и так произносят это имя греческого божества виноделия, производительных сил природы, творческого безумия), и Аполлон, покровитель искусств, божество света, сияния, гармонии, порядка, божество, которое называют мусагетом, то есть водителем муз, дочерей Мнемозины, — когда школьнику называют эти два имени, он сразу говорит: да, знаю, я слышал, что есть аполлонийское начало — рациональное, светлое, сияющее, а есть дионисийское начало — иррациональное, темное, пробуждающееся, уходящее куда-то, когда проходит хмель. И кажется, что так было всегда, что это действительно некое сущностное описание мифологии, что в греческой мифологии было противопоставление этих двух начал. Но все это вздор. Никогда внутри самого́ мифа, самой мифологической традиции этого противопоставления не было. Мало того, каждое божество такого масштаба, как Аполлон или Дионис, содержит в себе самые разные элементы, в том числе элементы страсти, элементы боли, которые приписываются только Дионису и которых лишается Аполлон.
Как только мы начинаем рассматривать эти божества изолированно, обнаруживается, что у Аполлона ничуть не меньше иррационального, больного, несчастного. Эти два бога-близнеца всесильные, которые могут убить кого угодно, застрелить из своего лука невидимой смертью, страшно мстительные, причем мстящие, например, за то, что их увидели нагими, как Артемиду. Она мстит мужчинам, она враждебна мужчинам, она девственница, она ненавидит все, что связано с плотью, с полом. Поэтому она, сестра-близнец Аполлона, превратит Актеона в оленя, которого растерзают, за то, что он только увидел ее. А сам Аполлон, этот рациональнейший бог, который все время стремится к какой-то связи с другими существами, но эти существа убегают от него, они его не любят, не готовы его полюбить. Вместе с тем это бог темного, таинственного знания, потому что Пифия, жрица Аполлона, прорицает, как мы знаем, вовсе не рациональными конструкциями, не силлогизмами.
Поэтому само по себе это противопоставление никакой эвристической силы не имеет. Но оно имеет силу, потому что это противопоставление — часть истории культуры европейского человечества, да вообще глобальной истории культуры 2-й половины XIX и всего XX века. И когда Вячеслав Ива́нов в первом издании своей книги «Дионис и прадионисийство», которая вышла в Баку в самом начале 20-х годов — но это было рождение недописанной книги, недорождение, потому что она вышла не в том виде, в каком хотел Иванов, и совсем недавно, в 2015 году, она была переиздана — когда Иванов эту книгу начинает писать, он начинает ее словами: «Могущественный импульс Фридриха Ницше породил эту книгу». И мы знаем, что противопоставление дионисийского и аполлонического, или аполлоновского, или аполлонийского — в зависимости от того, как мы будем склонять это слово, — начал восходит к трудам Фридриха Ницше и некоторым его идеям.
Таким образом, истолкование греческого мифа восходит к нескольким высказываниям, к представлениям немецкого мыслителя — а как только я сказал «немецкого», я должен вспомнить, что да, Фридрих Ницше писал по-немецки, но он никогда не был гражданином Германии, он был гражданином Пруссии, отказавшимся от прусского гражданства, прусского подданства, вообще говоря, был человеком без гражданства.
Ницше во 2-й половине XIX века, когда ему было всего-навсего лет 30, произнес несколько ключевых для полутора столетий европейского человечества слов.
И одно из этих слов было «освобождение человека от оков» — социальных, идейных, религиозных, которые определяли несколько предыдущих столетий.
В человеке должен пробудиться сверхчеловек, говорил Ницше. Он был страшно афористичен, эти его слова были страшно истолкованы, перетолкованы, оболганы следующими поколениями. То есть Ницше из освободителя человека, из несчастного, больного, заговорившего голосом каждого был превращен чуть ли не в предтечу национал-социализма усилиями его родственников, которые были антисемитами (его сестра) и протонацистами. Он был превращен в носителя человеконенавистнической идеологии. А Ницше вовсе не был таким, он не был ни антисемитом, ни человеконенавистником. Он был человеком, который как филолог-классик вчитал в греческий миф, в греческую мифологическую традицию ожидание и чувства человека своего времени, он соединил эти две вещи. И он увидел, что социальное и так или иначе определяемое социальным психическое ко 2-й половине XIX века нуждаются во вздохе обновления. И тут Ницше говорит: в таком же вздохе обновления, который принес Дионис в свое время в Древней Греции, когда он вошел в греческий пантеон. Он пришел с вином, с каким-то внешним продуктом, который вместе с тем отождествляется с кровью человека, и, хлебнув этого вина (на самом деле другое имя Диониса — Освободитель), почувствовал себя как страждущего богочеловека, почувствовал себя свободным от оков судьбы, рока, упорядоченного свинцового порядка, ужасного давления судьбы, полной предопределенности — от всего этого он почувствовал себя свободным. И, взглянув на это дионисийское лицо, на этот раскол в греческом мифе, как он ему представлялся, Ницше заговорил о своем сверхчеловеке.
Пройдет несколько лет, и этот текст Ницше наряду со многими другими (очень трудно в течение нескольких минут описать все то, что этот человек до своей болезни смог написать и опубликовать), эта простая мысль, что для изменения мира нужно изменить самого человека и это самочувствие внутри человека, дать ему свободу, свободу от религии, в том числе от христианства. «Бог умер», — объявляет Ницше. Потому что эти свинцовые порядки жизни, эта упорядоченность давит людей, она заставляет их признать собственную социальную и психическую неполноценность, свою частичность, а человек должен быть целым. Но за это целое надо платить страданием. И здесь Ницше находит в греческой трагедии — и это название другого его знаменитого сочинения, «Рождение трагедии из духа музыки», — подтверждение, потому что формула греческой трагедии — познание, это эсхиловская формула πάθει μάθος («познаешь через страдание») — это и формула жизни самого Ницше.
Таким образом, мы видим удивительную картину, когда один человек, один автор — и это действительно гениально Вячеслав Ива́нов определил, он сказал «могущественный импульс» — дал импульс, который через образованные сословия в десятках стран заразил людей интересом к социальным и психическим теориям. Если бы не массовое ницшеанство, мы бы никогда не видели торжества ни массового марксизма, ни массового фрейдизма и юнгианства — ничего этого не было бы. Ницше через обращение к греческому мифу нашел тот нерв, который заставил даже не очень разбирающихся в тонкостях классической филологии или в тонкостях социальной инженерии людей думать как сверхчеловеки. Но сверхчеловеки не в вульгарном смысле вооруженного бандита, какого-нибудь Гитлера, которого всячески пичкали ницшеанством, но все напрасно, потому что Ницше никакого отношения не имеет к этому. Ницше действительно — и так его понимает Вячеслав Иванович Ива́нов — освободитель человечества.
Оттолкнувшись от противопоставления в греческой мифологии Диониса и Аполлона, Ницше строит философскую концепцию, очень широкую и вместе с тем касающуюся каждого человека.
Впоследствии эта концепция станет предметом разборов, критических высказываний, в России это будет Владимир Соловьев. Причем интересно, что смерть Владимира Соловьева в один год с Ницше, в 1900 год, как-то отделяет этот огромный мир, огромный пласт людей и поколений от следующего столетия. И это одна сторона ницшеанства, которая уводит от Аполлона и Диониса.
Но был у Ницше другой последователь, до некоторой степени даже ученик, который был моложе на 22 года, он родился в 1866 году — Вячеслав Иванович Ива́нов, поэт-символист и вместе с тем тоже филолог-классик, который, наоборот, решил вернуться к Дионису и дионисийству, потому что почувствовал, что эта греческая мифическая традиция содержит в себе какие-то зерна, которые могут прорастать в другие времена в других местах. И он написал книгу «Дионис и прадионисийство», которая является, с одной стороны, посвящением памяти Ницше, а с другой стороны, попыткой взглянуть на культ Диониса, как бы уже имея в виду присутствие Ницше и ницшеанского взгляда на этот мир, перечитать греческую мифологию так, как будто сама природа создала ницшеанскую оптику для взгляда на этот мир.
Ива́нову удалось, значительно расширив материальную базу представлений о дионисийстве, прийти к тому, что между греческим мифом в его деталях — островным, материковым мифом о Дионисе, — между подробностями, потрясающе интересными, но, наверное, только фольклористу, этнографу или мифологу, между этим миром и миром современности, в котором он живет, миром массового человека, массовых движений, массовых страстны́х культов, массовой готовности к самопожертвованию, гибели — между этими двумя мирами увидеть ниточку, протянуть ее и показать, как эта прочная ниточка, как этот трос, в свое время выкованный Ницше, по-прежнему существенен для нас.
Миф и архитектура — Гасан Гусейнов
Категория пространства в мифе - Гасан Гусейнов
