Александр Блок и Николай Гумилёв после Октября (В. В. Базанов)

Личные встречи и творческие взаимоотношения

Под острым впечатлением с некоторым опозданием дошедших до Крыма известий о неожиданной кончине Александра Блока и почти одновременно произошедшей трагической гибели Николая Гумилёва Максимилиан Волошин 12 января 1922 г. написал стихотворение «На дне преисподней» с его горькими, поистине трагедийными строками:

С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца — Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!^[1]

Придавая стихотворению обобщенно-символический характер, поэт просто посвятил его «памяти А. Блока и Н. Гумилёва», вовсе не пытаясь хоть в какой-то мере передать здесь свое личностное отношение к столь внезапно ушедшим в беспредельность вечности поэтам, не слишком частые в прошлом, но весьма подчас насыщенные различными событиями встречи Волошина с которыми оставили — при всей их краткости — достаточно заметный след не только в его биографии (хорошо известна и не раз уже освещалась исследователями история состоявшейся в ноябре 1909 г. дуэли Гумилёва с Волошиным, после которой поэты практически не общались вплоть до июня 1921 г., когда произошла их новая встреча и примирение),^[2] но и в известной мере в его творчестве: еще в начале 1903 г. познакомившись с Блоком, Волошин в дальнейшем лишь изредка встречался с ним, но неизменно сохранял живой интерес к его произведениям, не раз обращался к ним в своих литературно-критических работах, а после Октября опубликовал в харьковском журнале «Камена» (1919, № 2) большую статью «Поэзия и революция», основная часть которой была посвящена поэме «Двенадцать»;^[3] в значительно меньшей мере по понятным причинам привлекало внимание Волошина творчество Гумилёва, хотя и о нем он оставил ряд любопытных замечаний, а в 1917 г. определял его поэтический голос как «зоологические звуковые имитации, лиры, обтянутые золотой бумагой, и фразы, старательно распяленные на пеонах, как новые перчатки».^[4]

Достаточно обширный и в целом, как видно даже из этих беглых замечаний, весьма разнообразный материал, так сказать, «непосредственных впечатлений», таким образом, ни в какой мере не стал здесь для Волошина ни предметом поэтического воплощения, ни поводом для какой бы то ни было личностной оценки навсегда умолкших поэтов или их творчества. Полностью лишенное даже подобия какой-либо бытовой конкретики, стихотворение «На дне преисподней» в то же время, как легко заметить, совершенно никак не затрагивает и деликатный вопрос о причинах смерти того и другого поэта. И вряд ли лишь потому, что самому Волошину, скорее всего, не были известны конкретные обстоятельства этих трагических событии, которые, следует заметить, и спустя десятилетия все еще не обрели должной ясности и продолжают будоражить общественное мнение, о чем, в частности, наглядно свидетельствуют появляющиеся в последнее время в печати статьи и заметки, диаметрально противоположно истолковывающие причины гибели не только Гумилёва^[5] (что в общем-то вполне естественно, поскольку имя поэта, однозначно считавшегося участником контрреволюционного заговора, долгое время находилось под запретом), но и, как это ни странно выглядит на фоне давно и хорошо известных фактов, Блока.^[6] Все эти и многие другие особенности весьма тщательно отшлифованного и очень мощного по заключенной в нем силе воздействия на читателя и (в еще большей, пожалуй, мере) слушателя стихотворения «На дне преисподней», заключительные строки которого, по выражению одного из исследователей, прямо-таки «грандиозно апокалиптичны»,^[7] обусловлены прежде всего своеобразием очень не простой в ту пору идейно-творческой позиции автора, который, как правило, «не был поэтом непосредственно лирического дара»^[8] и всю работу над стихами строго подчинял своей главной задаче, наитеснейшим образом связанной у него с определением своего отношения к революционной современности. Являясь лишь одним из звеньев в сложной цепи напряженных размышлений поэта, посвященное вроде бы Блоку и Гумилёву стихотворение в действительности ничего не говорит ни о том, ни о другом поэте, но зато многое открывает в самом Волошине, предельно четко проясняя очень существенные моменты его, если угодно, гражданской позиции. Это не лирически взволнованный отклик на безвременную смерть собратьев по перу, но поэтическая публицистика высокого накала, в которой нет, конечно, ничего случайного: можно соглашаться или не соглашаться с волошинским видением революционной современности, но нельзя не признать, что именно эта энергично утверждаемая поэтом концепция, а не трагическая судьба Блока и Гумилёва является и первоосновой, и центральной темой стихотворения.

Быть может, не стоило бы в данном случае уделять так много внимания давнему стихотворению Волошина, если бы использованный им здесь прием в дальнейшем не был бы с таким же успехом применен и авторами различных литературно-критических работ на тему «Блок и Гумилёв». Наиболее ранняя из них — статья Георгия Иванова «Блок и Гумилёв» — была опубликована 6 октября 1929 г. в рижской газете «Сегодня»^[9] и не случайно открывалась строками того же стихотворения М. Волошина «На дне преисподней»: она, в сущности, в такой же мере публицистична, как и волошинские стихи, это скорее разного рода «рассуждения по поводу», чем попытки погрузиться в историко-литературный контекст, хотя определенный интерес представляют здесь некоторые мемуарные свидетельства. К 1931 г. относится аналогичная статья Владислава Ходасевича, значительно более серьезная и основательная работа, автору которой нельзя отказать в проницательности ряда суждений и точности наблюдений. В сущности, это была первая серьезная заявка на глубокую разработку важной и актуальной темы, до того являвшейся в основном достоянием преимущественно мемуарной литературы (воспоминания К. Чуковского и др.), содержащей подчас впечатляющие описания различных столкновений Блока и Гумилёва по тому или иному поводу. Не вдаваясь в их скрупулезный анализ, В. Ходасевич тем не менее приходил здесь к обоснованному выводу о том, что подобные столкновения между Блоком и Гумилёвым были просто неизбежны, поскольку у поэтов «враждебны были миросозерцания, резко противоположны литературные задачи».^[10]

В дальнейшем вопрос о личных взаимоотношениях и творческих взаимосвязях Блока и Гумилёва в той или иной мере затрагивался во многих работах,^[11] но только лишь затрагивался, так и не став пока что предметом всестороннего и глубокого осмысления во всей его широте и сложности: даже фактический материал внешней «канвы» взаимоотношений поэтов выявлен еще далеко не в полной мере. Имена поэтов ныне сопоставляются широко и разнообразно, подчас очень смело и оригинально, но эта «смелость», к сожалению, нередко не имеет под собой сколько-нибудь серьезной основы. Более того, даже в работах самого последнего времени все еще не изжиты случаи, когда само соотнесение имен Блока и Гумилёва необходимо автору лишь для «протаскивания» крайне сомнительных (если не сказать более резко) тезисов и положений. Достаточно показательна в этом смысле недавняя статья В. Акимова о литературной жизни Петрограда первых лет Октября: «Начиная с августа 1921 года, когда умер от начавшегося удушения культуры А. Блок (7 августа) и почти бессудно был расстрелян Н. Гумилёв (23 августа), — читаем в ней, — литературный Петроград — Ленинград как крупное и самобытное явление переживает удар за ударом...».^[12] Причины смерти Блока, как видим, вновь безапелляционно подвергаются более чем своеобразной интерпретации! И вновь соотнесение имен Блока и Гумилёва подчинено целям, очень далеким от стремления найти истину.

Личные взаимоотношения и творческие контакты между Блоком и Гумилёвым имеют почти 15-летнюю историю, очень к тому же насыщенную весьма бурно подчас развивавшимися событиями. 1 мая 1907 г. Гумилёв обратился с просьбой к Брюсову помочь ему познакомиться с Блоком: «Может быть, Вас не затруднило бы дать мне рекомендательное письмо к Ал. Блоку, которого Вы, наверно знаете. Его «Нечаянная Радость» заинтересовала меня в высшей степени»,^[13] а уже в октябре 1909 г. его литературное соперничество с Блоком достигло крайних пределов: «Во всяком случае, я считаю себя не ниже Блока; в крайнем случае — Блок, а сейчас же после него я», — говорил он тогда одному из своих друзей.^[14] В дальнейшем отношения между поэтами развивались неравномерно, временами они чрезмерно обострялись, затем вновь входили в сравнительно нормальное русло до очередного «взрыва». Проследить их в полном объеме в рамках одной статьи вряд ли возможно; во всяком случае данная статья такой цели не преследует. Ее цель иная, более скромная: проследить развитие взаимоотношений между поэтами в 1917–1921 гг., когда контакты Блока и Гумилёва были особенно интенсивными.

Начало революционных событий 1917 г., как хорошо известно, и Блок и Гумилёв встретили, находясь на военной службе в армии, далеко за пределами Петрограда. Впрочем, они вновь оказались в нем — каждый своим путем — уже вскоре после падения самодержавия.

Мобилизованный в июле 1916 г. и служивший в прифронтовой полосе в районе Пинска табельщиком 13-й инженерно-строительной дружины Всероссийского союза земств и городов А. Блок в это время выхлопотал отпуск и, как отмечено в его записной книжке, «в ночь на 17 марта»^[15] выехал в Петроград, куда и прибыл 19 марта, переполненный тяжелыми, но очень характерными раздумьями о сущности происходящих в стране событий и своем месте в них как художника. Интересное свидетельство на этот счет сохранилось в дневнике Зинаиды Гиппиус, которую Блок посетил вскоре после возвращения в Петроград. «Сегодня, — отмечала она 2 марта 1917 г., — был А. Блок. С фронта приехал (он там в Земсоюзе что ли). Говорит, там тускло. Радости революционной не ощущается. Будни войны невыносимы. (Вначале-то на войну как на “праздник” смотрел, прямо ужасал меня: “Весело!”. Абсолютно ни в чем он никогда не отдает себе отчета, не может. Хочет ли?). Сейчас растерян. Спрашивает беспомощно: “Что же мне теперь делать, чтобы послужить демократии?”».^[16] Существенные коррективы в это любопытное свидетельство вносит сохранившаяся в записной книжке поэта запись самого Блока: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?»^[17]

Ко времени приезда Блока в Петроград уже долгое время до того находившийся в рядах действующей армии и участвовавший во многих сражениях Гумилёв также был в столице: 23 марта 1917 г. он вписал в альбом А. Радловой стихотворение «Вы дали мне альбом открытый...»,^[18] непритязательные строки которого могли служить украшением женского альбомчика, но вряд ли слишком высоко ценились и самим автором:

Вы дали мне альбом открытый,
Где пели струны длинных строк,
Его унес я, и сердитый
В пути защелкнулся замок.
Печальный символ! Я томился,
Я перед ним читал стихи,
Молил, но он не отворился,
Он был безжалостней стихий.
И лишь приходится привыкнуть
К сознанью, полному тоски,
Что должен я в него проникнуть
Как в сердце ваше — воровски.

Известно и несколько других стихотворений Гумилёва той поры, не столь уж сильно отличающихся от этого, и по ним с известной долей условности можно в какой-то мере судить о тогдашнем умонастроении их автора — уже основательно утомленного военными сражениями боевого офицера, с явным облегчением вдыхающего воздух революционной свободы, хотя и не мучающего себя теми сомнениями, которые раздирали тогда Блока.

Каких-либо контактов между поэтами в это время, судя по всему, не было, если не считать двух случайных встреч на улице, зафиксированных Блоком со свойственной ему пунктуальностью. 30 апреля 1917 г. он пометил в записной книжке: «Днем — встреча с Гумилёвым», а через несколько дней, 8 мая, внес туда же новую запись: «Встреча с Гумилёвым и Ахматовой».^[19]

Встречи были, очевидно, мимолетными, бесконфликтно-безоблачными; никаких подробностей о них Блок не записал, других материалов о них пока что не обнаружено. Да и вряд ли такие материалы когда-нибудь могут появиться.

Этими случайными встречами, в сущности, и исчерпываются все контакты между поэтами в 1917 г. Получив командировку от Временного правительства в русский экспедиционный корпус в Париже, Гумилёв 15 мая 1917 г. выехал из Петрограда, успев, впрочем, перед отъездом принять участие в организации Союза деятелей художественной литературы, который был основан в мае 1917 г. и членом Временного Совета которого Гумилёв стал наряду с Горьким, Л. Андреевым, Ф. Сологубом, Н. Тэффи, В. И. Немировичем-Данченко и некоторыми другими писателями.^[20]

Необходимо отметить, однако, еще один существенный момент, непосредственно хотя вроде бы и не связанный с историей личных взаимоотношений Блока и Гумилёва этого периода, но косвенным образом вполне определенно привносящий в нее некий дополнительный — и в целом весьма важный — штрих.

Готовясь к отъезду в заграничную командировку, Гумилёв принял поступившее к нему предложение незадолго до того возникшей в Петрограде (начала выходить лишь с 15 декабря 1916 г.) газеты «Русская воля» стать ее внештатным сотрудником и официально оформил свои отношения с газетой в качестве ее парижского специального корреспондента с твердо обусловленным окладом 800 франков в месяц.^[21] Сам по себе этот факт, пожалуй, не представлял бы большого интереса, поскольку аналогичные соглашения при поездках за границу в ту пору заключали с какими-либо периодическими изданиями многие русские писатели. Однако в данном случае обращает на себя внимание прежде всего то обстоятельство, что уже в пору своего возникновения (что произошло — и это достаточно показательно! — по инициативе министра внутренних дел царского правительства А. Л. Протопопова) «Русская воля», мыслившаяся ее создателями как большой правительственный официоз, предназначенный в первую очередь для идейной борьбы с влиятельными и сильно досаждавшими властям оппозиционными изданиями, обрела на редкость скандальную известность как рупор самых реакционных, откровенно черносотенных сил, и буквально с первого же своего номера стала, по выражению В. И. Ленина, «одной из наиболее гнусных буржуазных газет»,^[22] «служащей худшим из капиталистов»,^[23] от какого-либо сотрудничества с которой сразу же и весьма решительно отказались Горький, Короленко, Ив. Шмелев и многие другие писатели.^[24] Именно среди последних в отличие от Гумилёва оказался и Блок, которому возглавлявший литературный отдел «Русской воли» Леонид Андреев щедро обещал и «наивысший гонорар», и полную свободу выбора тематики и проблематики его выступлений в газете, но который тем не менее не пожелал сотрудничать со столь одиозным изданием. «Мне все уши прожужжали о том, что это — газета протопоповская, и я отказался», — вспоминал он об этом в 1919 г.^[25] Гумилёва же, как видим, эта одиозность репутации только что возникшей газеты ничуть не смутила, он охотно согласился стать ее постоянным корреспондентом.

Обстоятельства сложились таким образом, что зарубежная командировка Гумилёва надолго затянулась и продлилась почти год. Лишь 4 апреля 1918 г. находившийся тогда уже не в Париже, а в Лондоне поэт сел на отправлявшийся в Мурманск пароход,^[26] чтобы таким окольным путем вернуться на родину, и где-то в конце апреля (точная дата пока не установлена) добрался до Петрограда.^[27]

Если непосредственно в предреволюционный период Гумилёв, по справедливому замечанию исследователя, «в литературной жизни Петрограда... практически не принимал никакого участия»,^[28] то теперь это положение кардинально меняется. Сразу по возвращении поэт самым активным образом включается в литературную жизнь революционного Петрограда и уже 8 мая 1918 г. записывается в инициативную группу по созданию так называемого Союза деятелей художественной литературы.^[29] На состоявшемся вскоре, 20 мая, первом (учредительном) общем собрании Союза он был избран товарищем председателя Совета союза и членом ряда других руководящих органов этого союза — одного из самых первых литературно-художественных объединений послеоктябрьских лет в революционном Петрограде, недолгий срок существования которого отмечен участием в его работе практически почти всех находившихся тогда в городе крупнейших писателей, включая М. Горького, Ф. Сологуба (был первым председателем Совета союза), А. Блока, Евг. Замятина, А. Куприна, Д. Мережковского, В. Шишкова, К. Чуковского, В. Муйжеля (с сентября 1918 г. стал вместо Ф. Сологуба возглавлять Союз), Дм. Цензора и др.^[30] Одновременно Гумилёв принимает деятельное участие в работе ряда других литературно-общественных организаций, кружков и обществ, он охотно откликается на приглашение М. Горького и становится активным сотрудником организованного им осенью 1918 г. издательства «Всемирная литература», часто выступает на различных литературных вечерах, читает курсы лекций по истории и теории поэзии в открывшемся в ноябре 1918 г. в Петрограде Институте живого слова^[31] и т. д. Вполне естественно и закономерно поэтому, что довольно быстро возобновляются, наполняясь новым, принципиально важным содержанием, и его разнообразные контакты с Блоком, который, как хорошо известно, практически все свои силы тоже отдавал тогда исключительно напряженной общественно-культурной деятельности, отнюдь не номинально участвуя в работе и правительственной комиссии по изданию русских писателей-классиков, и Репертуарной секции Театрального отдела Наркомпроса, и режиссерского управления Большого драматического театра, и того же горьковского издательства «Всемирная литература», и — опять-таки того же — Союза деятелей художественной литературы, как и ряда других литературно-общественных организаций и обществ. Уже «почти год, — прямо отмечал он, например, в этой связи в одном из писем 3 января 1919 г., — как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах», «устаю почти до сумасшествия».^[32]

Дневники и в особенности записные книжки Блока этого периода содержат немало различных записей о Гумилёве (к сожалению, в большинстве своем это всего лишь беглые упоминания его имени), которые лишь отчасти воссоздают общую хронологию имевших тогда место встреч поэтов друг с другом и, за редчайшими исключениями, вовсе ничего не говорят о характере этих иногда совершенно случайных, но чаще всего — вполне закономерных, обусловленных их совместным участием в одних и тех же мероприятиях или событиях, встреч. Но, будучи соотнесенными с другими сохранившимися документами и материалами, эти лаконичные записи все же отчасти позволяют хотя бы вкратце обозначить основные вехи в истории развития взаимоотношений между поэтами в этот период.

Наиболее раннее упоминание имени Гумилёва в этих записях Блока относится к 23 ноября 1918 г. и связано с участием обоих поэтов в работе горьковского издательства «Всемирная литература», договор об организации которого был подписан М. Горьким и А. В. Луначарским 4 сентября 1918 г.^[33] Тогда же, в сентябре, руководитель издательского аппарата «Всемирной литературы» А. Н. Тихонов (Серебров) приступил к формированию авторского актива, в связи с чем еще 24 сентября он намеревался встретиться с Блоком («придет А. Н. Тихонов», — отметил поэт в этой связи в записной книжке), но, не сумев сделать это, позвонил ему, и они, согласно помете Блока в той же записной книжке, «долго говорили по телефону». Излагая суть этого разговора, Блок записал тогда: «Горький и Тихонов — договор с правительством на три года: издавать в типографии “Копейка” под фирмой “Всемирная литература”: 1) томов 800 больших — основные произведения всемирной литературы с историко-литературными предисловиями и примечаниями; 2) томиков 2000, вроде “Reclam’a”— тоже с маленькими предисловиями (листа 2—3). Первое мерило — имеющее художественное значение. Повторения (в большом и малом) — не исключаются. Дать ему список. Предложить лиц, которые могли бы работать. Ждать от него список им намеченного. Я предлагаю: стиль, редактированье, вступительные статейки, биографийки».^[34]

Непосредственным продолжением этой беседы и стала состоявшаяся 23 ноября встреча Блока с А. Н. Тихоновым, целью которой было более конкретно определить, какую именно работу он мог бы выполнить для издательства «Всемирная литература». Поэт ознакомился с довольно большим списком намеченных к переводу и изданию авторов и произведений и, подводя вечером итоги прошедшего дня, отметил в записной книжке то, что в наибольшей мере привлекло его внимание, перечислив при этом и тех, кого ему удалось встретить в издательстве: «23 ноября. К Тихонову. Выбрать работу. Стихи? Байрон. Гейне. Бодлэр? Уланд? Рони — «Красный вал»? — Видел Чапыгина, Чуковского, Батюшкова, Сологуба, Гумилёва. — Вечером Алянский с художником Алексеевым».^[35]

На следующий день, 24 ноября 1918 г., в записной книжке Блока появилась новая запись, свидетельствующая о том, что в этот день он участвовал в организованном А. Н. Тихоновым, но проходившем на квартире М. Горького некоем «совещании поэтов», среди других участников которого был также и Гумилёв, выступивший на нем — наряду с М. Горьким — с речью: «24 ноября. Совещание поэтов у Тихонова в «Новой жизни». — Было в квартире Горького. Встреча с Марией Федоровной. В. А. Чудовский. Разговор с Тихоновым. Речь Гумилёва. Речь Горького. — Вечерние занятия Гейне».^[36]

Не располагая необходимыми документальными материалами, трудно с должной точностью судить о том, каковы были, так сказать, цели и задачи этого «совещания поэтов» и каким именно вопросам была посвящена прозвучавшая на нем «речь Гумилёва». Однако вряд ли есть сколько-нибудь серьезные основания сомневаться в том, что совещание это было обусловлено прежде всего насущными потребностями налаживания плодотворной работы издательства «Всемирная литература», поскольку, согласно договору от 4 сентября 1918 г. об организации издательства, руководство «Всемирной литературы» взяло на себя обязательство уже «в течение первых четырех месяцев, считая от 1 сентября по 31 декабря 1918 г.» подготовить к печати и представить в Комиссариат народного просвещения для предстоящей публикации «не менее 200 брошюр и 60 томов».^[37] Если же иметь в виду конкретно «речь Гумилёва», то, учитывая, с одной стороны, грандиозные планы издательства осуществить издание большого числа произведений мировой литературы, никогда до тех пор не переводившихся на русский язык и еще, следовательно, только нуждавшихся в таком переводе, а с другой — то обстоятельство, что Гумилёв был одним из основных авторов изданного вскоре «Всемирной литературой» своеобразного пособия для переводчиков «Принципы художественного перевода» (Пб., 1919), можно, вероятно, предположить, что его выступление, скорее всего, и было посвящено как раз именно принципам художественного перевода, которыми следовало бы руководствоваться при подготовке изданий «Всемирной литературы». Правда, советы его были крайне субъективны. «У каждого метра, — утверждал он, например, в упомянутом пособии, — есть своя душа, свои особенности и задачи: ямб, как бы спускающийся по ступеням (ударяемый слог по тону ниже неударяемого) свободен, ясен, тверд и прекрасно передает человеческую речь, напряженность человеческой воли. Хорей, поднимающийся, окрыленный, всегда взволнован и то растроган, то смешлив; его область — пение. Дактиль, опираясь на первый ударяемый слог и качая два неударяемые, как пальма свою верхушку, мощен, торжествен, говорит о стихиях в их покое, о деяниях богов и героев. Анапест, его противоположность, стремителен, порывист, это стихии в движеньи, напряженье нечеловеческой страсти. И амфибрахий, их синтез, баюкающий и прозрачный, говорит о покое божественно-легкого и мудрого бытия».^[38] Вряд ли, конечно, такого рода советы, в лучшем случае выражающие сугубо личное отношение Гумилёва к ритмико-музыкальной основе стихотворной речи, могли оказать сколько-нибудь существенную практическую помощь переводчикам, хотя в специфических условиях той поры и такая работа пользовалась определенным успехом, свидетельством чего является ее переиздание (в дополненном виде) в 1922 г.

Целиком погруженный в это время в работу Театрального отдела Наркомпроса, где Блок возглавлял тогда Репертуарную секцию, с особой настороженностью относясь при этом к любым проявлениям театрального модернизма и решительно пресекая их,^[39] поэт не имел возможности сразу же активно включиться в работу для «Всемирной литературы», и только 1 декабря 1918 г. он сумел набросать, как отмечено в его записной книжке, «план издания сочинений Гейне», который был оформлен им как «записка для издательства “Всемирная литература”»^[40] (о чем, следует добавить, известно лишь только из этой пометы в записной книжке: сама записка до сих пор не разыскана). Еще позднее, 3 декабря, он вновь побывал в редакции «Всемирной литературы», отметив затем в записной книжке: «На Невский 64 (Горький, Тихонов, Гумилёв, Левинсон, А. М. Аничкова, Княжнин, Браун, Батюшков, З. Венгерова, Рождественский, Гржебин). Тихонов закинул, чтобы я уходил из Театрального отдела и сосредоточился на их работе, что он обеспечит».^[41]

Об уходе из немало подчас тяготившего его Театрального отдела Блок, судя по его дневниковым записям, и без того уже начинал серьезно задумываться, теперь же он вполне определенно решил реализовать эти планы, однако добиться их осуществления было тоже не просто; только 1 марта 1919 г. он наконец-то с радостью отметил в записной книжке: «Моя отставка принята! Председатель Репертуарной секции — Соловьев!»^[42] Пока же ему приходилось в неимоверно трудных условиях совмещать и то, и другое, попутно занимаясь еще множеством других неотложных дел и лишь урывками обращаясь к работе над Гейне. Не столь часто имел он возможность тогда посещать и редакцию «Всемирной литературы», в которой, среди прочих, почти каждый раз встречал и Гумилёва. Очередная такая встреча поэтов произошла 10 декабря. В тот день Блок отметил все в той же записной книжке: «Ночные сны — такие, что на границе отчаянья и безумия. Сколько людей свихнулось в наши дни. Ко всему — жестокий мороз. — К Тихонову (заново переводить, гонорары, Зоргенфрей). Браун (о Свиридовой), Батюшков, Гумилёв, Султанова, Ивойлов, Лернер, Варвара Васильевна Тихонова, Рождественский; комната в Толмазовом. — Кое-что с Гейне».^[43]

Хотя фамилия Гумилёва во всех этих записях Блока, как правило, лишь просто упоминается в ряду других без каких-либо уточнений и комментариев, однако целый ряд других материалов той поры свидетельствует о том, что встречи эти не были индифферентными, взаимоотношения между поэтами именно в это время развивались весьма динамично и вполне дружественно. Получив 11 декабря 1918 г. от С. М. Алянского авторские экземпляры второго издания поэмы «Двенадцать», Блок вскоре надписал один из них «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву с искренним уважением и приветом»,^[44] а 14 декабря, после очередных занятий с Гейне, хотя и чувствовал себя крайне скверно («на душе и в теле — невыразимо тяжко. Как будто погибаю», — отметил он в записной книжке), ходил к нему домой, в связи с необходимостью договориться о том, чтобы Гумилёв подготовил перевод поэмы Гейне «Атта Троль»: «Вечером — к Гумилёву (“Атта Троль”)».^[45]

Во время этой встречи Гумилёв, в свою очередь, «в знак уважения и давней любви» подарил «дорогому Александру Александровичу Блоку» вышедший в свет еще летом 1918 г. свой сборник стихов «Костер»,^[46] причем, судя по всему, между поэтами состоялась беседа по поводу опубликованных в сборнике стихов, о чем, в частности, свидетельствуют некоторые сделанные Блоком в сборнике пометы.^[47] Особенно показательна с этой точки зрения надпись Блока над стихотворением «Канцона третья»:

Как тихо стало в природе,
Вся — зренье она, вся — слух,
К последней, страшной свободе
Склонился уже наш дух.
Земля забудет обиды
Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.
И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мете.
Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Все та же песнь у меня.
Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!»^[48]

Блок следующим образом зафиксировал услышанную им авторскую оценку этого стихотворения: «Тут вся моя политика, сказал мне Гумилёв».

Гумилёв, следует отметить, и прежде, еще до революции, дарил Блоку некоторые свои сборники — 8 февраля 1916 г. сборник «Колчан» (с надписью: «Моему любимому поэту Александру Блоку с искренней дружественностью»), а еще раньше — изданный в 1912 г. сборник «Чужое небо» (с недатированной надписью: «Александру Александровичу Блоку с искренней дружественностью»),^[49] которые Блок весьма придирчиво прочитывал с карандашом в руках. Аналогично поступил он и со сборником «Костер», отметив в нем как удачные, так и явно слабые или в чем-то сомнительные места. Судя по всему, ему определенно понравилось стихотворение «На северном море» («О да, мы из расы...»), заглавие которого, впрочем, не показалось ему удачным: «Зачем стоит скромное заглавие?» — с недоумением пометил он на полях. Совсем иные чувства вызвало у Блока стихотворение «Деревья», читая которое, он подчеркнул строки:

Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм...

— решительно пригвоздив их совершенно убийственной пометой на полях: «Французское убожество». В стихотворении «Детство» («Я ребенком любил большие...») Блок отчеркнул заключительную строфу:

Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.

Много замечаний вызвало у него стихотворение «Городок» («Над широкою рекой...»), различные пометы и надписи сопровождают здесь также стихотворения «Ледоход», «Природа», «Мужик», «Рабочий», «Норвежские горы», «Канцона вторая», «Рассыпающая звезды», «О тебе», «Сон» и др., подробнее останавливаться на которых в данном случае просто нет возможности.

Ни дневники, ни записные книжки Блока не фиксируют каких-либо встреч поэта с Гумилёвым в течение последующей части декабря, вплоть до самого января 1919 г. И хотя исключительная пунктуальность Блока при фиксации такого рода событий достаточно хорошо известна, было бы неверно, однако, основываясь на отсутствии сведений в дневниках и записных книжках, полагать, что поэты в это время больше и не встречались. В действительности такие встречи все же имели место, просто Блок по каким-то причинам не упомянул о них. В этом убеждает, например, дневник Михаила Кузмина, автор которого вследствие занятой им сразу после Октября общественно-политической позиции на какое-то время оказался вне рядов его активных сторонников или ниспровергателей, с недоумением наблюдая, как в левоэсеровской газете «Знамя труда», по его выражению, «слились с Ивановым-Разумником и Луначарским... Ивнев, Есенин, Клюев, Блок, Ремизов, Чернявский, Ляндау», и не относя себя ни к тем, ни к другим: «Я не бандитский и не пролетарский. Ни в тех, ни в сих, — и никто меня не хочет» (запись от 6 января 1918 г.),^[50] — в то же время с обостренным интересом, весьма тщательно отмечал в дневнике все, что ему приходилось тогда слышать или видеть в связи с недавними своими литературными соратниками. Одна из таких дневниковых записей М. Кузмина, в точности которой по указанным причинам сомневаться не приходится, и заслуживает внимания в данном случае: 17 декабря 1918 г. он отметил, что в тот день «ходил... в “Мировую литературу”», т. е. в издательство «Всемирная литература», уточнив при этом: «Был<и> там Блок, Гумилёв, Ходас<евич>, Потапенко, Зарудный, разные личности».^[51]

Таким образом, вторая половина (в особенности ноябрь и декабрь) 1918 г. в целом может быть охарактеризована как период достаточно частых контактов Блока и Гумилёва.

gumilev.ru