«…и остави нам долги наша,
якоже и мы оставляем должником нашим…»
Молитва Господня
«Беззаконного уловляют собственные
беззакония его».
Притчи, V, 22
Осталась Дарья ни вдова, ни жена. С утра-то всегда работа найдётся, а долгие тягостные вечера разрывали сердце мучительной тоской. Чуть больше года пожили они с Фёдором после звонкой августовской свадьбы, как случилась война. Ребёночка не появилось, и осталась она сама себе хозяйка – по ночам в молитвах забывалась, днём по дому и за скотиной управлялась.
Второй год воевал Фёдор, но где он и что с ним, Даша не знала – писем от мужа давно не было. Потихоньку возвращались в деревню искалеченные мужики, в некоторых домах оплакивали убитых родных. А на подмогу местным пригнали пленных австрийцев, расселили их по домам…
Когда во двор к Даше привели австрияка, она резво выбежала на крыльцо и крикнула: «На кой он мне нужен? Последние харчи мои проедать? Сама управлюсь – забирайте!» Но дед Макар, жалостливо глядя на неё, проговорил: «Не ерепенься, девка. Хлев-то уж покосился, не ровён час – корову накроет. Да етот пусть в сенях приткнётся».
Австрияк по-нашему не говорил, а у Дарьи с врагом разговаривать никакой охоты не было. Недели через две глазу стал заметен порядок во дворе. Дальше-больше, и печи переложил иноземец, и клеть добротную пристроил, да и на всяк день воды наносит, у скотины почистит.
Освободившись от своих великих трудов, Даша проводила время в женских заботах. Часто усаживалась у окна с вязанием в руках и подолгу всматривалась вдаль, будто взором стараясь отыскать Феденьку в неведомой стороне и притянуть к себе. Она спохватывалась, бралась за работу, а, поднимая глаза, видела голубоглазого долговязого пленника, постоянно занятого каким-либо делом. Всё получалось у него споро и ладно, в любом занятии он находил радость, а ей только благодарно кивал головой. «Вот ведь - нерусь, а мамка, поди, тоже мается, слезами умывается».
Прошло три года. Вот уж и войне конец! Все, кто мог вернуться, вернулись домой. А Фёдора нет. Дарья со своего двора почти не выходила. Лишь в соседнем селе трижды бывала, уговаривала батюшку мальчонку окрестить. Но он только после исповеди да заверения рабы Божией, что одумается, окрестил. Один дед Макар согласился быть крёстным и всю дорогу к церкви, глядя на австрийца, бережно несущего свёрточек с дитём, приговаривал: «Вот ведь жизть-то какая!»
Малыш рос рыженьким, с широко оттопыренными ушками, казалось, просвечивающимися на солнце. Был он ласковым и смышлёным. Когда сыночек играл во дворе, Дарья сидела на ступеньках крыльца, безотрывно смотрела на него, а сердце её, исполненное любовью, томила глухая боль… Набегавшись с жичинкой за курами, натешившись с телёночком, он подбегал к Даше, нежно прижимал свои ладошки к её щекам и долго с недетским сочувствием смотрел в глаза. Потом тыкался мокрыми губками в губы и сладостно произносил: «Мама Да-ася! Ли-ибе!»
В один из первых сентябрьских дней по деревне пронёсся слух: Фёдор возвращается! Дарья и без забежавшей к ней с новостью сестры с ночи чуяла это. А тут, как села утром на конец лавки под образа, будто окаменела, так и просидела почти весь день. Притихший ребенок даже не просил есть. Чужестранец незаметно покинул дом.
К вечеру к деревне подошел Фёдор. Земляки встречали его, хлопали по плечу, молодые осанисто подходили, жали протянутую руку. Бабы радостно охали, приветствовали: «Фёдор, слава Богу, вернулся!» Народ потихоньку стекался и двигался вместе с ним к его дому. Сообщали на ходу деревенские новости, кто женился, кто умер, кто в начальство при новой власти выбился… Но никто не произнёс имени жены и никто не кинулся опередить его с радостным криком: «Дарья, Фёдор верну-улся-а-а!»
У ворот Фёдор на секунду замедлил, и люди, следовавшие с ним, тоже остановились, задержав дыхание. Когда же он шагнул во двор, дверь дома распахнулась, с крыльца в мгновенье сбежала Дарья и кинулась мужу в ноги. Фёдор за плечи поднял её и громко сказал: «Со свиданьицем, жена! Веди в дом, сынка покажи нашего». Мужики зашевелились, бабы концами платков утирали слёзы.
Фёдор широким шагом вошел в дом, осмотрелся, сел на скамью и позвал: «Ну, иди сюда, малец!» Хотел он сказать это тёплым мягким голосом, но прозвучали его слова натужно, тяжело, аж у самого внутри захолонуло. Пацанёнка видно не было, и Фёдор вопросительно посмотрел на Дарью. Она взглядом показала ему за печь.
Прокашлявшись и подойдя к стене, он увидел мальчонку, вжавшегося между печкой и стеной, широко раскрытыми глазами со страхом глядящего на него. «Ну, давай, давай, дружок, выбирайся». Малыш боязливо подошёл к нему, продолжая смотреть в глаза. «Ишь ты, ушатый какой!»- и Фёдор отвёл руку, поднятую было потрепать мальчишке вихры.
Помаленьку привыкая друг к другу, прожили они первую неделю вместе. И тут подкатила к Фёдору тяжёлая тоска – не высказать и не выплакать. Уже в полночь выбрался он из-под тёплого одеяла, тихо оделся и вышел на крыльцо. Закурил. Затянувшись пару раз, отшвырнул папиросу за забор. Из души его рвался такой крик, что, дай волю, подымет всю округу и у самого разум отымет.
Заметив в сплошной темноте неяркий свет в окне соседского дома, Фёдор сошел с крыльца. Там жила тётка Матрёна. Она приглядывала за ним после смерти родителей, когда он в ребятах был сам себе господин. Фёдор стукнул в дверь, вошел: «Тёть Моть..!» «Проходи, парень, присядь», - не удивляясь, пригласила соседка. Тётка Матрёна при слабом свете керосиновой лампы замешивала тесто. Фёдор сел за стол и долго смотрел, как проворно движутся женские руки. В груди не стихала тугая боль.
«Видишь, Фёдор, - неожиданно проговорила женщина, - ты думал, что твой там, а твой – здесь».
Фёдор весь сжался, потупил голову. Потом резко встал и, не говоря ни слова, вышел. На улице его встретил лёгкий прохладный ветерок, взбодривший и мгновенно унёсший всю угрюмость. Необозримое чёрное бархатное небо загадочно, словно играясь, подмигивало яркими звёздами. Босые ноги упруго и уверенно ступали по холодной земле.
Когда Фёдор был уже у своих ворот, ветер в неожиданно сильном порыве ударил его в грудь, раздул пузырём на нём рубаху и развеселил холодящими объятьями. Разбуженная ветром берёза зашумела, оплела Фёдора своими длинными ветвями, осыпала листьями. В этом шуме он вдруг различил голос мамы: «Феденька, сынок, берёзка и впрямь Богородицыно деревце, - холод какой стоит, а она все тепло дарит. Иди сюда, потрогай». Он вспомнил, как уже угасающая мать, почти невесомая в ту свою последнюю осень, просила отца выносить её из дома под дерево, садилась на чурбачок, прижималась к стволу щекой и легонько гладила его тонюсенькими, как свечечки, пальцами, чему-то таинственно улыбаясь. Тогда ему, подростку, казались неловкими проявления ласки, но сейчас он обнял берёзу и почувствовал, как широко задышалось, будто разжался душивший его капкан и освободил бедное изболевшееся сердце. Ощутив радостный простор в груди, Фёдор раскинул руки и, глубоко вдохнув вкусного родного воздуха, воскликнул: «Земля моя-а-а!» Докоснувшись рукой до щеки, чтобы снять прилипший листок, он понял, что плачет.
Легко поднявшись на крыльцо и быстро миновав сени, Фёдор, стараясь не скрипнуть, открыл дверь и отпрянул от неожиданно яркого освещения. Вскоре он увидел стоящую на коленях перед иконами Дарью. В левой руке она держала венчальную свечу и, ничего не видя и не слыша, в невероятном напряжении вся устремилась ввысь. «Родная..!» - болью отозвалось в сердце и щемящей волной подкатило к горлу. Он тихо подошел, опустился рядом с ней на колени, обхватил её кисть, сжимавшую свечу, и поднял глаза на Лик, освещённый огоньком лампадки.
