Ушатый

«Беззаконного уловляют собственные
беззакония его».
Притчи, V, 22

Осталась Дарья ни вдова, ни жена. С утра-то всегда работа найдется, а долгие тягостные вечера разрывали сердце мучительной тоской. Чуть больше года пожили они с Федором после звонкой августовской свадьбы, как случилась война. Ребеночка не появилось, и осталась она сама себе хозяйка — по ночам в молитвах забывалась, днем по дому и за скотиной управлялась.

Второй год воевал Федор, но где он и что с ним, Даша не знала — писем от мужа давно не было. Потихоньку возвращались в деревню искалеченные мужики, в некоторых домах оплакивали убитых родных. А на подмогу местным пригнали пленных австрийцев, расселили их по домам...

Когда во двор к Даше привели австрияка, она резво выбежала на крыльцо и крикнула: «На кой он мне нужен? Последние харчи мои проедать? Сама управлюсь — забирайте!» Но дед Макар, жалостливо глядя на нее, проговорил: «Не ерепенься, девка. Хлев-то уж покосился, не ровён час — корову накроет. Да етот пусть в сенях приткнется».

Австрияк по-нашему не говорил, а у Дарьи с врагом разговаривать никакой охоты не было. Недели через две глазу стал заметен порядок во дворе. Дальше-больше, и печи переложил иноземец, и клеть добротную пристроил, да и на всяк день воды наносит, у скотины почистит.

Освободившись от своих великих трудов, Даша проводила время в женских заботах. Часто усаживалась у окна с вязанием в руках и подолгу всматривалась вдаль, будто взором стараясь отыскать Феденьку в неведомой стороне и притянуть к себе. Она спохватывалась, бралась за работу, а, поднимая глаза, видела голубоглазого долговязого пленника, постоянно занятого каким-либо делом. Все получалось у него споро и ладно, в любом занятии он находил радость, а ей только благодарно кивал головой. «Вот ведь — нерусь, а мамка, поди, тоже мается, слезами умывается».

Прошло три года. Вот уж и войне конец! Все, кто мог вернуться, вернулись домой. А Федора нет. Дарья со своего двора почти не выходила. Лишь в соседнем селе трижды бывала, уговаривала батюшку мальчонку окрестить. Но он только после исповеди да заверения рабы Божией, что одумается, окрестил. Один дед Макар согласился быть крестным и всю дорогу к церкви, глядя на австрийца, бережно несущего сверточек с дитем, приговаривал: «Вот ведь жизть-то какая!»

Малыш рос рыженьким, с широко оттопыренными ушками, казалось, просвечивающимися на солнце. Был он ласковым и смышленым. Когда сыночек играл во дворе, Дарья сидела на ступеньках крыльца, безотрывно смотрела на него, а сердце ее, исполненное любовью, томила глухая боль... Набегавшись с жичинкой за курами, натешившись с теленочком, он подбегал к Даше, нежно прижимал свои ладошки к ее щекам и долго с недетским сочувствием смотрел в глаза. Потом тыкался мокрыми губками в губы и сладостно произносил: «Мама Да-ася! Ли-ибе!»

В один из первых сентябрьских дней по деревне пронесся слух: Федор возвращается! Дарья и без забежавшей к ней с новостью сестры с ночи чуяла это. А тут, как села утром на конец лавки под образа, будто окаменела, так и просидела почти весь день. Притихший ребенок даже не просил есть. Чужестранец незаметно покинул дом.

К вечеру к деревне подошел Федор. Земляки встречали его, хлопали по плечу, молодые осанисто подходили, жали протянутую руку. Бабы радостно охали, приветствовали: «Федор, слава Богу, вернулся!» Народ потихоньку стекался и двигался вместе с ним к его дому. Сообщали на ходу деревенские новости, кто женился, кто умер, кто в начальство при новой власти выбился... Но никто не произнес имени жены и никто не кинулся опередить его с радостным криком: «Да-арья, Федор верну-улся-а-а!»

У ворот Федор на секунду замедлил, и люди, следовавшие с ним, тоже остановились, задержав дыхание. Когда же он шагнул во двор, дверь дома распахнулась, с крыльца в мгновенье сбежала Дарья и кинулась мужу в ноги. Федор за плечи поднял ее и громко сказал: «Со свиданьицем, жена! Веди в дом, сынка покажи нашего». Мужики зашевелились, бабы концами платков утирали слезы.

Федор широким шагом вошел в дом, осмотрелся, сел на скамью и позвал: «Ну, иди сюда, малец!» Хотел он сказать это теплым мягким голосом, но прозвучали его слова натужно, тяжело, аж у самого внутри захолонуло. Пацаненка видно не было, и Федор вопросительно посмотрел на Дарью. Она взглядом показала ему за печь.

Прокашлявшись и подойдя к стене, он увидел мальчонку, вжавшегося между печкой и стеной, широко раскрытыми глазами со страхом глядящего на него. «Ну, давай, давай, дружок, выбирайся». Малыш боязливо подошел к нему, продолжая смотреть в глаза. «Ишь ты, ушатый какой!»- и Федор отвел руку, поднятую было потрепать мальчишке вихры.

Помаленьку привыкая друг к другу, прожили они первую неделю вместе. И тут подкатила к Федору тяжелая тоска — не высказать и не выплакать. Уже в полночь выбрался он из-под теплого одеяла, тихо оделся и вышел на крыльцо. Закурил. Затянувшись пару раз, отшвырнул папиросу за забор. Из души его рвался такой крик, что, дай волю, подымет всю округу и у самого разум отымет.

Заметив в сплошной темноте неяркий свет в окне соседского дома, Федор сошел с крыльца. Там жила тетка Матрёна. Она приглядывала за ним после смерти родителей, когда он в ребятах был сам себе господин. Федор стукнул в дверь, вошел: «Теть Моть..!» «Проходи, парень, присядь», — не удивляясь, пригласила соседка. Тетка Матрёна при слабом свете керосиновой лампы замешивала тесто. Федор сел за стол и долго смотрел, как проворно движутся женские руки. В груди не стихала тугая боль.

«Видишь, Федор, — неожиданно проговорила женщина, — ты думал, что твой там, а твой — здесь».