Три Анны

Первая глава нового романа.  

«Донг, донг, донг» плыл по уездному городу Ельску благовест с колокольни Успенского собора.
– Сразу слыхать, отец Иона бьёт, – одобрительно заметил приказчику купец Веснин – поджарый, стройный мужчина лет пятидесяти, – пономарь Сидор тоже знатно выводит, но стать не та. Молод ещё.
– Ваша правда, Иван Егорович, – поддакнул грузный собеседник с полуседой бородой и столь оттопыренными ушами, что их не скрывал даже объёмистый картуз, надвинутый на широкий лоб.

Он не торопясь отомкнул массивный замок и, посторонясь, пропустил хозяина в дверь лавки, над которой в косых лучах утреннего солнца отсвечивала надпись «Посуда и жестянка купца 2й гильдии Веснина».
– Гляди, Марья, Веснин с Яковом прежде заутрени в лавку пришли, с чего бы это? – толкнула локтем соседку рослая баба с пустыми вёдрами, подходя к ключу с родниковой водой, бьющему чуть в стороне от торговой площади.

– А то, Петровна, ты не знаешь? Весь город говорит, Веснин сегодня дочку из Олонца встречает,– отозвалась товарка. Она чуть наморщила лоб, и старательно выговорила, – Из пансиона. О, как!
Нашей городской гимназией побрезговали.

Зазнался Иван Егорович, как разбогател. А ведь смолоду простой мужик был. Как все мы лаптем щи хлебал. Жена его, покойница, бывало, сама в лавке сиживала. Точно помню, я у неё жестяную мерку для крупы купила. Хорошая мерка. До сих пор у меня в мешке с мукой лежит.

Марья осуждающе свела брови и понизила голос:
– Мне Анисья, нянька Анны Весниной сама рассказывала, что в том пансионе девок учат по-французски разговаривать, да господские танцы танцевать. Срамота!
Лучше бы пироги стряпать научили, да носки вязать.
– Может их и учат, откуда ты знаешь, – возразила Петровна, позвякивая вёдрами.
– Скажешь тоже! Нешто ваша барыня умеет пироги печь?

– Не умеет, – вздохнула баба, – врать не буду. Моя барыня пироги только трескать умеет за обе щёки. А больше всех рыбник со щукой уважает. Я знаешь, как его пеку…
– Ты, погоди, погоди про рыбник, Петровна, ты мне по чести ответь, как думаешь, Анька Веснина тоже нос кверху драть будет, али придержит норов. Что твоя барыня на эту тему рассуждает?
– А я почём знаю. Я с барыней беседы не беседую. У стряпухи дело какое: наварила щец погуще, бланманже по формам разлила, да и на боковую, подушку давить.

– Думаю, будет Анька из себя барыню корчить, – не унималась Марья, жадно высматривая, как Веснин торопливо вышел из лавки, и на ходу одёргивая синий сюртук, размашисто зашагал в сторону нового дома, располагавшегося на центральной улице город, – Ну да ничего. Жизнь обломает…

Колокол, глухо ухнув на прощание, замолчал, уступая место разноголосому шуму просыпающейся торговой площади: криков приказчиков, ржанию лошадей и скрипу тележных колёс. Всех тех звуков, что до краёв наполняют города и городишки Российской империи от моря до моря.

– Едет, едет! – закричали мальчишки, провожая глазами лёгкую двуколку на которой недвижимо сидела русоволосая девушка в скромной одежде, – дочку Веснина привезли!

Не обращая внимания на перебегающих дорогу прохожих, кучер лихо завернул за угол, приподнявшись на козлах дёрнул вожжами, остановив повозку возле крепкого двухэтажного дома, срубленного на манер особняка полицмейстера господина Потапова, с парадным входом, окаймлённым резными наличниками.
– Пожалуйте, барышня.

Опираться на протянутую руку кучера девушка не стала, а чуть напружинясь, легко спрыгнула с двуколки навстречу распахнувшейся двери.
–Аннушка!
– Батюшка! Нянюшка!

Девушка с любовью обвела глазами сияющие лица родных и, обернувшись, с чувством перекрестилась на золотыё купола собора, видные с любой точки города:
– Слава Господу, наконец я дома! – Чуть отступив назад, она поясно поклонилась отцу, лукаво стрельнув глазами в сторону няни Анисьи. – Принимайте хозяйку.

– Примем, примем, – заворковала старушка, безотрывно любуясь на свою красавицу, выпестованную ею с самого рождения, – дай хоть насмотреться на твоё белоё личико, да на щёчки румяные.
Призывая в свидетели Веснина она ласково подтолкнула к нему зардевшуюся от радости Анну, которая и в самом деле была хороша неброской северной красотой, столь созвучной с мягкими красками короткого, прохладного лета.

– Девица, как девица, – пробурчал довольный похвалой отец, троекратно целуя дочку, – полно таких, куда не глянь.
– Э, нет, Иван Егорович, наша-то покраше других будет, –принялась возражать Анисья столь рьяно, что глядя на раздосадованную няню, Анна не удержалась от смеха. Сегодня её радовало решительно всё.
Какое счастье вернуться домой, да ещё из закрытого пансиона, где с самого отрочества девушек держали в отменной строгости.

В Олонецком пансионе для девиц мещанского и купеческого сословия, Анна пробыла ровно двенадцать лет, наезжая в Ельск лишь на короткие каникулы: два раза зимой и одни раз летом.
Пребывание дочери в пансионе обошлось Веснину в круглую копейку: попасть туда было непросто. Очень уж много состоятельных родителей желали препоручить своих чад заботам благонравной хозяйке пансиона –баронессе фон Гук, которая сумела поставить женское образование в Олонце не хуже, чем в Смольном институте благородных девиц.

Ежедневно девушек поднимали ровно с шесть часов утра, потом заутреня, короткий завтрак и в семь часов утра воспитанницы уже сидели за партами, внимательно слушая очередной урок.
Заниматься приходилось много: девочек учили Закону Божьему, русскому и иностранным языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и рукоделию. В среднем возрасте прибавлялись история, география, физика и химия, а старшеклассницам доставались – словесные науки, скульптура, архитектура, геральдика, физика, токарное дело и педагогика.

Химия и физика давалась Ане Весниной туговато, а вот лекции по словесности и истории она могла слушать сутки напролёт. Недаром учитель истории господин Свешников выделял её среди всех воспитанниц.
– С вашим складом ума, мадемуазель Веснина, стоило бы заняться чистой наукой, а не купеческим делом, – вздыхая сетовал он, выводя в ведомости очередную оценку «отлично», заработанную воспитанницей.
В душе Анна с ним соглашалась. Её совершенно не тянуло продолжать отцовское дело. Слова «археология», «древний Рим», «старинные манускрипты», звучали для неё гораздо привлекательнее названий «векселя», «закладные» и «мануфактурное производство».

Многие купеческие дочери из их класса хвастались друг перед другом, что сразу после замужества выправят себе купеческое свидетельство и будут самостоятельно вести дела, но Анне про мануфактуру, а того паче, про замужество, было и думать страшно. Хотя она была уверена, что батюшка никогда не станет неволить единственную дочь.

Аттестат об окончании пансиона воспитанницам выдали в конце мая, в аккурат перед Троицей.
«Успею поклониться матушкиной могилке», – заторопилась домой Аннушка, наотрез отказавшись от выпускного бала.

–Зря, зря, – пропела ей на ухо лучшая подруга – дочь уездного письмоводителя Мариша Воронова, – предполагают, что на бал придёт брат баронессы, майор фон Гук. Между прочим, холостяк!
В ответ на Маришино замечание, Аннушка шутливо чмокнула её в щёку, но решения не переменила.
В последнее время родной Ельск снился Ане каждую ночь. Он представал таким, каким она запомнила его в раннем детстве: с крепкими рублеными домами на центральной улице, с родником святой Пятницы, хлещущим студёной струёй в жёлоб, выдолбленный из деревянной колоды, с чистой и быстрой речкой Урстой, делящий Ельск на два конца: торговый, именуемый Успенским, и людской – «Никольский».
Изначально семья Весниных жила в Никольском конце, прямо возле церкви Николы-угодника.

Там лет двадцать назад, дед, Егор Фокич, первую торговлишку открыл. Продавал жестянку: плошки, ложки, да лужёные чаны. Отец дело расширил, сперва мастерскую открыл, затем прикупил мануфактурку, а когда крепко на ноги встал, отстроил жилые хоромы в Успенском конце – неподалёку от своей лавки.
Жить бы купцу с семьёй, да радоваться, но оказывается за околицей беда караулила. По ранней весне поехала Анина мать Прасковья Ильинична в Олонец, да и утонула на переправе через Урсту. Кучер плакал, винился, что придремал на козлах, а когда на мосту глаза разодрал – барыню уж на порог Керста несёт. Ахнул мужик, кинулся ловить утопленницу, да куда там! Из Керсты никто живым не выплывал. Недаром старики говорят, что слово «Керста» означает погибель.

Неделю тело женщины полоскало по водоворотам. Так изломало горемычную – только по косе и признали.
Коса у неё была роскошная, длинная, пышная. Бывало, после бани, матушку две девки расчёсывали, и то справиться не могли. Только гребни ломали.

Каждый раз проезжая мимо проклятого порога, Анна просила остановить повозку и долго всматривалась в бешеный ток Урсты, с размаху колошматящей свои воды о каменный уступ с такой силой, словно она хотела вырваться с земли.

Гул от Керсты стоял на версту. Даже густой лес не мог заглушить стона речки. А в ненастье в прибрежном лесу и вовсе страшновато казалось, хотя места там были красивые, завораживающие невероятным слиянием сосен, воды и камня. Нависающие над долинами сумрачные утёсы, поросшие зеленью, вызывали восторженное недоумение от мысли, что деревья ухитряются расти на голом камне, без единой горсти земли. Иногда казалось, что скалы плачут, капля за каплей сочась потоками чистой воды, пробивающей в крепкой породе извилистые русла.

Скалы были везде: они теснились по обочинам дорог, стражниками вечности возвышались над равнинами, перегораживали реки, образуя многочисленные пороги, заставляя лодочников перетаскивать свои судёнышки посуху.

«Когда-нибудь, я построю здесь дом, – дорогой думала Аня, зачарованно глядя, как над её головой возносятся вверх стволы корабельных сосен, – уйду от мира, буду каждый день слушать вой ветра, шум реки, шелест падающих листьев, жужжание пчёл… А впрочем… Кто знает. Впереди предстоит разговор с батюшкой. Как-то он решит мою судьбу?