Сон Пресвятой Богородицы

Литургия шла в правом приделе. Служил отец Николай, седовласый, седобородый, с аскетическим лицом и глухим голосом. Диакон, наоборот, был плотный, крепкий, с сочным баритоном, аккуратной русой бородкой. Прислуживал чересчур серьёзный юноша в очках.

На душе у Ксении было хорошо и покойно. Служба в центральной части храма — это всегда многолюдно, торжественно. Величие пятиярусного золочёного иконостаса, пение хора и клироса, наполняющее устремлённое под купол пространство обволакивающими сердце звуками, высоченные Царские врата, за которыми таинственный престол… Совсем другое — служба в правом приделе. Она проходила по-домашнему. Певчие стояли тут же — рядом с молящимися, не на возвышении. И алтарь на одном уровне с тобой, в каких-то пяти шагах. Волнующе близко, рукой подать, за невысокими Царскими вратами чудесно Святой Дух нисходил на чашу с хлебом и вином. Это произойдёт и сегодня…

Впереди Ксении стояла молодая женщина. Беременная. Месяце на седьмом. Животик жёлудем. «Мальчик», — предположила Ксения. С беременной двое деток. Мальчишечка года три, девочка постарше — лет шесть, не больше. Дочь держалась вплотную к матери. Сын на месте устоять не мог. То садился на пол, то ходил. Но молча.

Ксения старалась не пропустить ни одного слова службы. И любовалась счастьем женщины. И завидовала. Не стоять ей никогда вот так с детьми, не молиться рядом со своими малышами, чувствуя в животе умопомрачительную тяжесть новой жизни, которая ещё неразрывно с тобой, с которой омываешься одной кровью, маленькое сердце бьётся в унисон с твоим, а крохотные ножки вдруг — так сладко! — начинают требовательно толкаться…

Она всегда хотела пятерых детей. Почему пятьерых? А кто его знает? Будто с этим появилась на свет. Может, маленькой восприняла от старших сестёр: пятёрка — лучшая оценка в школе? Недавно прочитала, что идеальная семья вшита кодом в самом названии ячейки — «семь я». Мама, папа и пятеро детей. Как бы там ни было, хотела именно столько. В девятнадцать родила первую дочь, четыре года спустя — вторую. И не собиралась останавливаться. Домовитой никак не назовёшь. Не из тех, у кого ничего, кроме семьи, в голове. Телесное со старших классов бурлило, манило сладкой тайной, настойчиво требовало своего. Легко сходилась с мужчинами и до замужества, и после. За грех не считала. Беспокоило одно-единственное — муж бы не узнал. Никаких угрызений совести. Мужчины были женатые и холостые, младше и старше её. В кого-то влюблялась, кто-то проходил мимолётным приключением.

И сейчас до полного осознания не видела в этом греха. Но пойти на исповедь с этим не могла. Два раза пыталась…  Не испытывала смущения покаяться в абортах. Но мучительно стыдилась признаться священнику в многочисленных связях с мужчинами, в изменах мужу… Первый раз в очереди на исповедь стояла в Страстную субботу. Придел с желающими исповедаться был полон. Добрых полтора часа с колотящимся сердцем снова и снова повторяла про себя, что скажет священнику. Очередь двигалась медленно. Уже шла литургия, а исповедь продолжалась и продолжалась. Наконец женщина, стоявшая перед Ксенией, шагнула к священнику. Ксения повернулась к очереди покаяться: «Простите, братья и сестры», — чтобы затем пойти под епитрахиль, и… смалодушничала. Почти бегом устремилась из церкви…

Через два года уже под епитрахилью залилась слезами. Священник пытался успокоить: «Начинайте, будет легче…» «Нет-нет, в следующий раз!» — вся в слезах выскочила на улицу.

Иногда думала: почему мать не приучала к молитве. Ни в детстве, ни позже…

Мать и отец были из старообрядцев. Называли себя двоеданами. В Тюменской области, откуда они родом, было несколько старообрядческих деревень. В одних жили долгие годы только двоеданы, в их Турушево двоеданы и православные половина на половину. Отца Ксения молящимся не видела. Не помнит, чтобы перекрестился когда. Являл собой яркий пример грешного человека. Пил, курил, всю жизнь куролесил с женщинами. В пьяном угаре гонял жену, дочек… Тогда как мама на памяти Ксении без Бога ни до порога. Но исключительно сама. Ни старших сестёр, ни её саму не учила молитвам. Почему? Боялась за их будущее в атеистической стране? Боялась неприятностей в школе?

«Без Бога, дочка, — как-то обронила, — я бы не выдержала с твоим отцом. Царствие ему Небесное. Самые страшные мысли приходили в голову. Взять и избавиться от постоянной муки, себя и вас освободить от непрекращающихся издевательств. Отравить. Да так, чтобы никто не догадался… Не допустил Господь… Но пришла к Богу поздно, как тебя родила. А надо бы раньше, глядишь, и по-другому жили…»

На что подмывало спросить: «Но почему, мама, нас не приучала? Пусть не к церкви, тогда это невозможно было, но к молитве… Ведь знала её силу…»

Сразу после войны с матерью произошёл поразительный случай.

Она — семнадцатилетняя девица Маремия — работала почтальонкой. За почтой в районное село за восемь километров сходит, змейкой по деревне от дома к дому пробежит, разнесёт газетки, письма, уже и вечер… Сумку, опустевшую, в сторону, начинаются домашние обязанности. Первая — встретить корову из стада. Жила Маремия с бабонькой — бабушкой по отцовой линии. Отец умер перед самой войной, мать — в 1945-м. Надорвала сердце непосильной работой в колхозе, надорвала постоянным страхом невыплаты налогов. Осталась Маремия с бабонькой. Скорая на ногу, в тот памятный на всю жизнь день с почтой справилась быстро. Стоял август, самую голодную летнюю пору — до Петрова дня — деревня пережила, и пусть хлеб нового урожая ещё не попробовали, вовсю подкармливал лес: грибы пошли, ягода... На другом берегу Исети поспела боярка. За ней Маремия нацелилась сплавать. До стада два часа в запасе. Как раз хватит.

Бабонькин огород, начинаясь под самым домом, дальним краем уходил к Исети. Маремия с веслом и ведёрком миновала грядки, по тропинке пересекла лужок, вот и берег. Села на корму батика — лодки-долблёнки и погребла на другую сторону... Девушка невысоконькая, миниатюрная, да весло в руках, натренированных деревенской жизнью, работало споро, попеременно толкая воду с правого и левого бортов. Перемахнула реку, вытащила батик на берег, подхватила ведёрко... Боярка не смородина, собирать быстро. Одно, второе деревце обобрала…

Ещё бы немножко, и наполнила ведёрко, да послышался рёв коров — стадо идёт. Как бы ни опоздать. Заспешила Маремия к батику, и, Боже мой!.. Откуда что взялось? На небе солнце, а на реке во всю ширь волны! Да с пеной. Ходит Исеть набычившимися буграми. Заметалась Маремия. Подумалось: может, выше по течению тише, там криулина — река делает поворот. Села в батик, волны его мотают, грести невозможно… Что делать? У берега над водой тальник нависает, хватаясь руками за ветки, начала подтягивать лодчонку от куста к кусту. При этом читает вслух молитву «Сон Пресвятой Богородицы». Бабонька с детства учила: «Мы у воды живём, как на реке что — обязательно твори эту молитву».

«Выехала за криулину, — рассказывала мама, — там ещё страшнее. Волн по верху нет, рябь, вода прозрачная, но бурлит всё, крутит. В такое варево на узком батике угодишь — обязательно перевернёшься».

Маремия, цепляясь за тальник, стала спускаться вниз по течению, в надежде найти более спокойное место. Молитву беспрестанно читает:

«Спала еси Пресвятая Дева Мария в городе Иерусалиме у истина Христа на престоле, и приди к ней Исус Христос, и рече Пресвятая Богородица: о Чадо мое милое, спала я на сем месте и видела сон чуден и страшен: видела Петра в Риме, Павла в доме Симона, а Тебя, моего Сына Исуса Христа, видела в городе Иерусалиме у жидов пойман, вельми поруган, и биши Тебя жиди, в лице Твое святое плеваше, и к Понтийстему Пилату на суд поведоша, и осудил Тебя Пилат на казнь, и казнили Тебя на горе Голгофе, на трех древах, на кедре, певге и кипарисе, руци и нози Твои ко кресту пригвоздиша, на главу Твою святую надели тернов венок, напоиши Тя оцтом, копием прободаша ребро Твое, а из него истечет кровь и вода за спасение всего человечества, а я, Мате Твоя, у креста стояла с возлюбленным учеником Твоим Иоанном Богословом и вельми плакала и рыдала, и речешь Ты Мне со креста: о Мати Моя, не плачь, Я со креста снят буду и во гроб положен, и на третий день Я воскресну и вознесусь на небо с ангелами Херувимами и Серафимами, а тебе, Мати Моя, прославлю. И речет ей Исус Христос: о Мати Моя, сон Твой не ложен, словеса твои паче меда устам Моим. Слава Отцу, и Сыну, и Святому духу. Аминь». Потом читала Маремия: «Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй мя». И снова «Сон Пресвятой Богородицы».

Творила молитву и, цепляясь за тальник, плыла вдоль всей деревни, что была на противоположном берегу. Достигла нижнего её края, места, с которого бабонькин дом как на ладони видно. В пять минут бы долетела через реку, кабы не волны. Ходуном ходят, и думать страшно в такую погибель направить батик.

«Спала еси Пресвятая Дева Мария в городе Иерусалиме у истина Христа…» — Маремия беспрестанно молитву читает…

И вдруг смотрит… Сколько бы ни рассказывала потом, как доходила до этого места, мурашки по коже… Поперёк взбесившейся реки дорога пролегла. Слева и справа волны, а полоса шириной, как зимой санный путь, только рябью мелкой покрыта. От берега до берега протянулась чудесная дорожка. Маремия упёрлась в дно веслом, отпихнулась со всей силы и, не помня как, промчалась по тихой воде. Нос батика ткнулся в родной берег, в этот момент волна как ударит, захлестнула батик, ведёрко с ягодой перевернулось. Маремия глянула за спину: дорогу, только что лежавшую перед батиком, захлопнуло, как и в помине не было, река волнами пенными ярится.

Перебежала с кормы на нос, цепь схватила, на плотик прыгнула. Плотик — мостки, чтобы воду на полив брать, бельё полоскать… Два больших тележных колеса на оси, к которой три широких доски прибиты. Бесколёсый конец плотика на берегу закреплён. Обмелела река — плотик к воде пододвинут, прибыла вода — в другую сторону переместят. Рядом с плотиком кол с кольцом вбит — батик привязывать...

Маремия цепь на кол намотала, боярку со дна лодки в ведёрко собрала, весло подхватила и на гору домой. Гора высокая, тридцать восемь ступенек. Во двор заскочила, корова в пригоне стоит, бабонька навстречу внучке: «Где была?» Рассказала Маремия о чудесной дорожке. «Это тебе Никола и Богородица дорожку сделали и перенесли, — сказала бабонька. — Я ведь их просила».

Бабонька, как увидела волны на реке, начала молиться: «Святитель Христов Никола, спаси рабу Божью девицу Маремию принеси её домой целу и невредиму». И к Богородице: «Матушка Пресвятая Богородица, спаси рабу Божью Маремию девицу, принеси её домой целу и невредиму».

Кто из них двоих вымолил дорожку?..

«Бабонька неграмотная была, — рассказывала мама, — она от своей матери приняла молитвы и мне передала».

Мать любила вспоминать бабоньку, голос обязательно теплел: «Никто так за меня не молился, как бабонька. На каждый мой шаг. Куда идти, одной или с подружками, прошу: «Бабонька, благослови». “Бог, — скажет, — благословит, айдате со Христом”. И бегу довольнёхонькая».

Читали часы. Читала девушка, почти девчонка, в белом платочке, ладненькая, с румянцем на щеках. Читала без нередко присутствующей на службах скороговорки, чуть нараспев: «…Боже, услыши молитву мою, внуши глаголы уст моих. Яко чуждии воссташа на мя, и крепцыи взыскаша душу мою, и не предложиша Бога пред тобою…» Звонкий молодой голос выпевал древнюю молитву… Её словам внимали прихожане, иконы, стены храма…

Беременная женщина слушала, наклонив голову, губы шевелились — повторяла про себя псалом. Дочь стояла рядом с матерью и смотрела на чтицу, сын отошёл к аналою. Был он в синих джинсиках, лёгкой цвета морской волны курточке, чёрных кроссовочках. Русые волосы аккуратно, даже стильно пострижены под горшочек. Видно, стригла мама, как руки подсказали, спереди они слишком коротко взяли, от чего волосики торчали. Мальчишечка постоял у аналоя, разглядывая светлый покров, потрогал ткань ладошкой, потом посмотрел на маму… Убрал руку…

Ксения, спрашивая себя: «Почему мать не приучала к молитве?» — тут же возражала: «А был бы толк?» И снова задавалась вопросом: «Неужели совсем никакого, начни в раннем возрасте…»

«Как я замуж вышла и родила Танечку, — рассказала мама, — совсем сделалась мирской. Закрутила суета-маета, утром поднимусь, три поклона не положу… Потом родилась Леночка… Только когда тебя родила и жить вконец невмоготу сделалось, опять начала к Богу поворачиваться».

Мама в своём довоенном детстве отказалась идти в пионеры. Отрубила в школе: «Бабонька не разрешает галстук надевать, клеймо антихристово». Крамольное заявление, как ни странно, не вызвало карающих последствий. Может, на заре советской власти в деревне, наполовину старообрядческой, со снисхождением относились к нововведениям идеологическим? Потому санкций к ребёнку за политический выпад не применили. Своим детям Маремия ни слова не говорила о «бесовской повязке», о силе молитвы, о смертных грехах… Попробуй бы она, Ксения, в школе заявить про «клеймо антихристово»…

У беременной женщины был с собой складной стульчик, она опустилась на него, давая отдохнуть ногам. Мальчишечка — до этого он, подперев голову руками, сидел на корточках у колонны — поднялся, подошёл к матери и полез на колени. С животом женщине было неудобно держать сына… Но он умостился. Всё молча. «Понимает, — подумала Ксения, — где находится».

Первый раз Ксения изменила мужу, когда того призвали в армию. Проводила Петра в солдаты на два года, но и полугода разлуки не выдержала, схватила дочку-малышку в охапку и сорвалась к мужу под Новосибирск. За пару месяцев до этого решительного шага вынырнул из небытия Коленька Семёнов, первый её мальчик-мужчина, классом старше учился. Года два не виделись, тут столкнулись в сумерках на улице. Коленька бурно обнял, притиснул к груди, назвал, как раньше: «Ксюся!» — и поплыло у женщины перед глазами. На душе было так одиноко, так не хватало тепла, ласки. Дома через день да каждый день ругань родителей… Под разными предлогами оставляя дочь на мать, несколько раз бегала к Коленьке… Потом поехала к мужу, пусть он в казарме, зато рядом. Устроилась работать в госпиталь при военном городке, дали квартирку. На площадке, дверь напротив, жил обаятельный хирург из Харькова — Лёня Кошелев. Как-то Ксения загрипповала, температура под сорок. Лёня заботливо потчевал лекарствами, дочери Ксении Катюшке кашу варил, кормил малышку да и маму её. Жена Лёни, надменная Лариса, смотрела на это снисходительно. Как она отбыла в Харьков к родителям, Лёня стал поздними вечерами захаживать к Ксении. Или она к нему тайком ныряла. Когда Лёню перевели в Тюмень, его интимную роль стал играть сверкающий новенькими погонами лейтенант-первогодок, что жил этажом ниже…

На пару с мужем «отслужили» срочную, вернулись домой. Она совсем-совсем молодая женщина, энергии через край, и, если нравился мужчина, а его тянуло к ней, результат, как правило, случался один. Муж — это обязательное, само собой разумеющееся, а вокруг столько разных интересных мужчин… Влекло любопытство: «Как будет с этим? Какая буду с тем? Какая нужна тому?»

Родила вторую дочь. В год отдала в ясли, пошла на работу. Мужу дали квартиру. Жили дружно и негрустно, частенько выбирались за город большими компаниями. Муж, мужчина рукастый, купил старенькую «Победу», восстановил. На ней ездили на озёра… Любили весёлые застолья, принимать гостей, ходить по друзьям…

На одной из таких вечеринок познакомилась со Славиком, праздновали день рождения его двоюродной сестры — сотрудницы Ксении. Славик на восемь лет младше Ксении, месяц назад аттестат зрелости получил. Пели с ним на два голоса, танцевали вальс, а через два дня Славик позвонил на работу и пригласил в кино. «Фильмец — боевичок, не пожалеешь», — агитировал. Как ни скрывал, в голосе чувствовалось волнение, опасался отказа. Работала Ксения воспитателем в общежитии. С начальником повезло, не из ретивых, свободно распоряжалась служебным временем, отлучиться ничего не стоило. В середине буднего дня рванули со Славой на «фильмец». В темноте кавалер взял за руку, потом положил горячую ладонь на гладкое женское колено. Не досмотрев кино, поехали к Славику домой, пока родители на работе. Едва захлопнулась входная дверь, Славик бросился прямо в коридоре раздевать женщину… Руки дрожали… После торопливых объятий включил магнитофон, пел Бутусов: «Ты моя женщина, я — твой мужчина!» Позже всякий раз после близости Славик восторженно повторял эту строчку, гордо подчёркивая: «Я — твой мужчина». Мужчина был губастый, голенастый, долговязый… При любой возможности набрасывался на неё с поцелуями.

Славик водил Ксению к вчерашним одноклассникам. На этих вечеринках Ксения ловила себя на ощущении навсегда ушедших в прошлое школьных компаний с их щенячьим восторгом, где парни и девчонки пыжатся казаться взрослыми, а будущее видится им сплошным праздником. В кругу друзей Ксении атмосфера была приземлённей. Собираясь вместе, случалось, гуляли дым коромыслом, дурили от души, но у всех за спиной семейная круговерть, дети на шее…

Щёки Славика украшал плотный румянец. Ксения любила в постели положить ладонь на его лицо и медленно-медленно гладить ещё детскую кожу. Такое было только с тем самым Коленькой — первым парнем в десятом классе. Потом пошли щетинистые мужчины.

С Ксенией Славик жадно открывал для себя женщину. Однако при всем мальчишестве голову не терял, дескать, «ты моя женщина навеки». Его забрали в армию, а через полгода комиссовали по здоровью. Но больше не встречались. Однажды столкнулись в трамвае. Славик ехал с молодой женщиной. Подошёл. «Моя жена», — кивнул головой в сторону спутницы. И произнёс как-то нехорошо: «Хотел жениться на деньгах и женился». В сказанном было и хвастовство, и упрёк. Ксении послышалось: вот были бы у тебя деньги… Ответила «нет», когда тихо предложил: «Может, созвонимся?» Хотя в первое мгновение, как увидела, была не против…

Редко в какой период у неё не было мужчины на стороне. Любопытная до впечатлений, охочая до сладких ощущений, адреналина, что давали любовные приключения, легко заводила знакомства. Угасала связь с одним, появлялся другой, кто-то из прежних выныривал из прошлого. Как правило, не отказывала. «Много у меня было женщин, — признался однажды Дима-адвокат, — но как ты — ни разу». Не только он говорил такое. Любили её мужчины… Возвращаясь домой с очередного свидания, вела себя как в ни в чём ни бывало. Мужу женского доставалось сколько хотел, без ограничений, даже если час назад горела в чужих объятиях и пригребла в родную гавань в состоянии «никакая». Виноватой себя не чувствовала… Почему бы и нет, искренне считала… Скрывать от мужа свои интрижки всегда везло… Это много позже подумает: а вдруг погиб оттого, что постоянно изменяла, истончая невидимую, связующую сердца супругов нить…

При всех изменах мужа любила. И мечтала о детях от него. Чуть, считала, девчонки подрастут, нужно третьего заводить... Не пугала серьёзная проблема: у неё был отрицательный резус-фактор крови, у него положительный. Было время, настойчиво звала: «Петя, бросим город, поедем к твоим в деревню, дом построим». Корова с целебным молоком не входила в планы, навоз не вдохновлял, а вот деток нарожать среди сельской идиллии — рисовала картину. Удерживающих, эгоистичных мыслей: «Пожить для себя» — не лелеяла. Те самые, вшитые в сознание, «пятеро детей» должны быть. Не суть важна пропорция «мальчики — девочки», главное — пятеро…

В детстве соседка-подружка Галка располагала немыслимым богатством для их полусельской, с частными домами улицы. У Галки было две куклы из мягкой, телесного цвета пластмассы. Одну называли московской, другую — ленинградской. Из Москвы и Ленинграда привёз Галке отец. Большие, с полным функциональным набором: глаза открываются-закрываются, говорят «мама». Любо-дорого одевать их, заворачивать, нянчиться. Как живые. Было Ксении с Галкой лет по шесть, ещё до школы. Ксения куклу снарядит на прогулку, бант себе завяжет, выйдет на улицу, у калитки их дома стояла лавочка, из школьной парты сделанная, сядет и «прогуливает» куклу. Убаюкивает, колыбельную поёт.

Ребятишки, та же Галка, зовут в казаки-разбойники играть, в лапту, вышибалу. Она — нет. Если вышла с куклой, никаких игр. Как же бросить своего «ребёнка»? Росла не паинькой — кошкой по деревьям, заборам лазила, не всякий мальчишка угонится, но, если занялась «дитём», остальное по боку. Нянчить, купать, одевать — на первом месте. На руках шила куклам платьица, трусики, колготочки. Однажды в шкафу нашла новую, самую красивую наволочку, из неё скроила игрушечную одёжку своей ляльке. Что самое интересное — мама не ругала… Поохала: «Ксюша, Ксюша, какая ты ещё глупенькая…»

Она и взрослая была неравнодушна к куклам. Сумасбродный кавалер Боря Чернов, прознав про это, штук пять подарил. То резиновую, со свистком в боку вручит. «Закрой глаза», — попросил как-то, сам поднес к уху любовницы куклу и как нажмёт на неё, вызывая резкий свист. То привезёт Барби. «Деточке-конфеточке», — хихикал над её слабостью. Боря был водителем-экспедитором. Разъезжал на красном «Москвиче»-каблучке. В течение трёх лет нет-нет и пассажирское сиденье занимала Ксения. Боря — парень весёлый, моторный, с поговоркой «без бэ»...

«С Ленкой когда женихался, — рассказывал Боря, — у её матери частенько деньги перехватывал тайком от Ленки. Без бэ… То «червонец», то «пятёрку». Занимала по первой просьбе. Дело к свадьбе завертелось. Думаю: чё отдавать? Можно сказать, общие финансы уже. Займу и морду тяпкой, как забуду. Тёща не намекает. Боялась, что сделаю ручкой доченьке. С полгодика на халяву занимал… Как-то, уже далеко после свадьбы, заругались с Ленкой. Ей поскандалить только дай. Знаешь что, говорю ей, я вообще женился на тебе за-ради денег, чтобы матери твоей долги не отдавать. Она в визг: “Врёшь?! Какие долги?” Спроси, говорю, у мамочки. Она за телефон. И в слёзы, как услышала: “Да-да! Занимал и не отдавал!”»

Ксения любила вырываться среди рабочего дня за город. «Без бэ», — каждый раз согласием отвечал Боря на просьбу подружки съездить к берёзкам или куда-нибудь на бережок. Встречались эпизодически, но было негласное правило: если кто-то изъявил желание свидеться, другой — все дела по боку. Боря влетел, без Ксении, на огненном «каблучке» в аварию. Разбил «транспорт любви». Сам остался целым и невредимым. «А чё со мной сделается?!» И завербовался на север… Приезжая в Омск на побывку, звонил: «Это, без бэ, я! Покатаемся?» Теперь у него были свои «Жигули» и снова красные. «На краснуху по жизни обречён!» Возил для уединения к себе на дачу, когда домой, пока жена на работе. Пару раз заруливали к нему в гараж. По-партизански, чтобы соседи не засекли постороннюю женщину. Ксения, перед тем как пересекать зону повышенной опасности, укладывалась на заднее сиденье, Боря драпировал с головой покрывалом «контрабанду». И не догадаешься, что под драпировкой  недозволенный для женатого человека груз. В гараже имелся полный постельный набор: простыня, подушки, одеяло. Боря раскладывал сиденья, застилал…

Любовники радостью украшали будни. Романтика секретных свиданий, праздники тела, обожание наполняли жизнь яркой новизной. В кровь вливалась лёгкость от предвкушения очередной тайной встречи. Кто-то из мужчин любил носить её на руках, кому-то нравилось мыть «девочку», как маленького ребёнка, под душем, кто-то именовал княжной, кто-то солнышком… Так было и в двадцать, и в двадцать пять, и в тридцать…

Толю-камазиста звала в счастливые минуты Топтыжкин. Коренастый, он по-медвежьи переваливался при ходьбе. И сильный. Ксению, как ребёнка малого, подхватывал рукой, согнутой в локте, под попу и легко к её визжащей радости перебрасывал с руки на руку. И всегда бережно. Во всём относился бережно. Что в самые интимные моменты заботился, прежде всего, о её сладких ощущениях, что при встречах первым делом наседал с вопросом: «Есть хочешь?» Да не за-ради вежливости — лишь бы отметиться. При любом раскладе старался подкормить. Пусть хоть крошечку съест. Всегда имел при себе конфеты или шоколадку. А уж если обстоятельства позволяли, исстарается приготовить вкусненькое для возлюбленной. Искусным поваром с широким репертуаром деликатесных блюд не был, но картошка с мясом, макароны по-флотски, наваристая уха из судака или стерлядки получались на зависть.

Чистюля. КамАЗ не «Волга», а всё одно — исключительно в белой футболке сидел за рулём. Толе по его уму-разуму не водилой быть. Но не смог из своей деревушки под Усть-Ишимом выше баранки подняться.

Познакомились, стыдно вспомнить, как. Конец июня, у Ксении, студентки-заочницы института культуры, сессия. После экзамена подружка пригласила к себе домой в девичьем кругу отметить день рождения. «Поалкашируем за моё здоровье!» — весело предложила. Ксения на вопрос: «Что будешь пить?» — загусарила: «Водку! От вина башка в жару трещит». Когда в шесть вечера поехала к матери за детьми, головной боли не ощущалось, но имелись другие признаки, говорящие, что наалкашировалась чересчур. «Надо протрезвиться», — оценила ситуацию и направилась в район посёлка Рыбачий, намереваясь, используя прохладу Иртыша, вернуть себе нормальное состояние. Купальник летом всегда наготове лежал на дне сумочки.

На берегу стояло два КамАЗа, а в Иртыше, зайдя по пояс, смачно фыркали, густо намыливались четверо мужчин. Ещё один лет тридцати крепыш с атлетической фигурой стоял в плавках у среза воды. Как бы в раздумье: купаться или нет?

Видный по физическим данным мужчина.

— Поплыли или как? — не могла не задеть его, входя в воду, Ксения.

Она на Иртыше выросла, плывёт и плывёт. Толя, так звали атлета, поначалу вперёд умахал, дабы показать, кто из двоих сильный пол, но потом, как от берега далеко ушли, рядом стал держаться.

— Ну и что, — спрашивает, — на ту сторону рванём?

— Можно и на ту…

С берега закричали:

— Толян, уезжаем.

— Вот так всегда: не успеешь с парнем познакомиться, его забирают, — продолжала кокетничать Ксения, теперь уже на обратной дороге к берегу.

— Так айда с нами!

— Если до автобусной остановки подбросите, то айда!

— Подбросим, не на себе везти!

Это была её ошибка. Подвела водка, которая к тому моменту ещё не вся выветрилась. Ксения громогласно заявила, выходя из воды:

— Парни, еду с вами! Таку красавицу берёте?

— Конечно! — загалдели они. — Не пожалеешь!

Забираясь в машину, Ксения забыла сумочку с паспортом на берегу. Полиэтиленовый пакет с конспектами Толик ей подал, подсадив на верхотуру кабины, а про сумочку, куда сунула босоножки, забыла. В суматохе — водилы торопили: «Едем-едем!» — сумочка вылетела из головы. В кабине сидело ещё двое мужчин. Вспомнила о паспорте, когда прилично отъехали.

— Надо вернуться, — попросила Толю, — там паспорт!

— Давай сначала на стоянку парней отвезём. Тут недалеко.

На стоянке дальнобойщиков было ещё три КамАЗа. Горел костёр, что-то варилось в котелках. Мужчины выбрались из машины, и Толя тоже.

Тут же с двусмысленной улыбочкой в кабину вбросил себя мужик, щёки в чёрной щетине, с голым торсом. Потом узнала его прозвище — Рябой.

— Ух, какая кралечка! — оценил Рябой.

— Ты чё пришёл? Мы с Толей сейчас поедем за сумочкой! — возмутилась Ксения. — Чё за дела?

Рябого не остановило категоричное заявление, он без прелюдии перешёл к активным действиям, сжав женское колено, начал задирать платье:

— Чё ломаешься, как целка, не знаешь, зачем привезли?

— Я с Толей! — пыталась остановить притязания Ксения.

— Ты теперь и с Васей, и с Мишей… общая! Тебя подобрали по дороге, и не нервируй меня! Я психованный! Могу и врезать!

И занёс руку… Ксения поняла: кричать, сопротивляться бесполезно, только больше разозлит. Перешла на деловой тон:

— Не пугай! Пуганая! Презерватив есть?

— На хрена?

— На хрена попу война! Ты женат?

— Ну!

— Гну. Лезешь на первую попавшуюся! Хорошо, если нарвёшься с какой «придорожной» на хлам или трепак, а если СПИД подцепишь? И привезёшь на конце неизлечимое богатство! Иди, ищи презерватив!

Надеялась, пока будет искать, удастся выпрыгнуть и рвануть через луг на трассу. Или, может, Толя придёт. Рябой высунулся из кабины:

— Мужики, дайте презерватив!

Кто-то из водил оказался запасливым...

Рябой навалился на Ксению. Было противно, но быстро.

— Следующим пусть Толя придёт! — потребовала у застёгивающего джинсы Рябого.

— Толян, тебя девушка следующим требует! — спрыгнул Рябой на землю. — Только резинку надень, она с принципами.

От Толика шёл свежий запах водки.

— Толя, чё за дела? — зашептала ему в лицо. — Ты ведь обещал! Едем отсюда!

— Это не моя машина!

— Прошу тебя, милый, дорогой! Нельзя мне здесь оставаться! Может всё плохо кончиться для тебя и меня!

— Я пьяный! Рябой убьёт за угон!

— Будь человеком. Я ведь из-за тебя приехала, ты мне очень понравился, а ты бросил с этой обезьяной! Хочешь, чтобы через строй пропустили? Никто, кроме тебя, не нужен…

Мотор взревел. Мужики, что сидели у костра, повскакали с мест, закричали. Толик сдал назад, разворачиваясь, а потом рванул через луг, срезая путь к трассе. Машину мотало из стороны в сторону…

Сумки на берегу не нашли.

— Как я к маме без босоножек поеду? Как босота… Дёрнуло связаться с тобой!

Они заехали к её подруге, взять какую-нибудь обутку. Подружка усадила за стол, поставила бутылку… А потом постелила им на кухне на полу…

— Рябой меня точно убьёт! — шептал Толя, забираясь к Ксении под лёгкое покрывало…

— Будем надеяться: мама считает, что я ночую дома, а муж — что осталась у мамы.

Утром, усаживая Ксению в такси, Толя сказал решительно:

— Я приеду обязательно. Жди.

Приехал в июле с большущей дыней. И признанием:

— Люблю тебя, Ксюшенька! Постоянно думал о тебе!

Встречались больше года. Он приезжал в Омск когда на сутки, когда на две-три недели. Уединялись днём у его друга-холостяка, что жил в двухкомнатной квартире на Левобережье. Нравилось Ксении, она вообще любила машины, кататься с Толей на КамАЗе. За городом он, не боясь, уступал баранку. Вот где адреналин! Огромная машина легко слушается тебя. Летит под колеса дорога, в сердце страх с восторгом, какая-нибудь песня из магнитолы…

От Толи забеременела. И как только вкрались подозрения, решила: если что — буду рожать. Муж ничего не поймёт, а Толе, скорее всего, не скажет, что его ребёнок. Зачем? Но точно знала — от него. Резус-фактор крови у Толи был отрицательным, благоприятный для Ксении.

Для Толи она была параллельным миром, четвертым измерением, куда нырял при первой возможности, где грело сердечное тепло, не было дрязг, претензий, попрёков, дышалось легко и свободно. В привычном мире бросала и возвращалась жена, мучила душевная неустроенность, была тупая деревенская пьянка. Никогда не жаловался Ксении на жизнь, но чувствовала — дома ему плохо. Приезжал улыбчивый, весёлый, любил вворачивать в речь строки Есенина или Маяковского. Школьная программа хорошо засела в памятливую голову. «Когда-нибудь сгребу тебя и твоих девчонок, — говорил в светлые мечтательные минуты, — и на самолете полетим в Усть-Ишим. Обязательно на самолёте, чтобы разом рубануть, раз — и мы в моей деревне, у мамы. Она тебя обязательно полюбит».

Многие мужчины, расслабленные близостью, куда-нибудь мечтали с ней уехать. Но Топтыжкин — другое. Кто его знает, предложи категорично — может, и решилась бы Ксения на бесповоротный полёт… А потом его безрадостный мир стал вползать в их отношения. С Ксенией Толя никогда не садился за руль пьяным, однажды приехал за ней на работу с хорошим запахом. «Ксюша, не казни — сегодня под банкой!»

Через день снова под той же баночной посудиной.

За месяц до этого попал под следствие. На стоянке дальнобойщиков за городом под задним колесом его КамАЗа был обнаружен труп мужчины с раздавленной головой. Когда появилась милиция, Толя спал в кабине пьяный. Следствие быстро установило, что труп подложен. Но Толе пришлось понервничать. Под стражу не взяли, однако потаскали в милицию. «Похоже, Рябой хотел меня подставить», — сказал Толя Ксении. Каким счастливым, просветлённым вышел из милиции, когда с него окончательно сняли подозрения. Ксения ждала в машине, Толя попросил поехать с ним.

Забеременела перед их разрывом. Начался он, когда Толя опять приехал к ней на работу подшофе. Заметным. Пригласил на квартиру друга, который куда-то уехал. «Поехали, Ксюшенька, я так соскучился!» В центре города, выворачивая из боковой улочки на проспект Маркса, впритирку прошёлся с КамАЗом-седёлкой, сорвал у коллеги зеркало заднего обзора. Тот выскочил из кабины, Толя тоже. Один другого в плечах шире. Кулаки у обоих с детскую голову. «Ты куда смотришь, пьянь?» — презрительно оскалился потерпевший и коротким ударом врезал Толе по скуле. Потом снял в качестве компенсации зеркало с его машины: «Вас, пьяниц, за яйца подвешивать надо!»

Униженный в присутствии женщины, Толя забрался в кабину, зло бросил в бессилии: «Ещё и ты тут сидишь!» И понёсся. Огромная машина с бешеной скоростью, километров сто — не меньше, полетела по городу. Ксения вжалась в сиденье. Промчались по мосту через Иртыш. Встречные машины шарахались, будто в западном боевике…

Как они не перевернулись? Как не врезались в троллейбус или автобус? Как не погналась милиция?

После той поездки Толя пропал. Ксения знала: он ещё неделю будет в Омске, остановился у двоюродного брата в частном доме. Женское сердце тревожно ныло. В один день Ксения не выдержала, рано утром поехала на поиски. Знакомая машина стояла у палисадника. Заглянула в кабину. Толя спал на сиденье. Постучалась. Открыл дверцу. Босой, глаза лихорадочные, дышит перегаром, ноги в засохшей грязи. Как ходил по лужам у машины, так и уснул. Белая футболка серая. Сдерживая злые слёзы, Ксения ушла. Не хотела видеть таким.

Через два дня Толя приехал сам. У Ксении с утра поднялась температура. На работу не пошла, сидела дома, и вдруг звонок в дверь, мальчишка сообщает, что дяденька зовёт. Вышла. Толя из кабины высунулся.

— Ксюшенька! — расплылся в пьяной улыбке. — Цветочек! Полезай ко мне!

— Больше никогда не приезжай! Слышишь, никогда! — развернулась, зло хлопнула дверью подъезда.

Он не приехал…

К вечеру у Ксении начался жар. Обычно сбивала температуру аспирином. Муж на кухне резал капусту на борщ. Взяла горсть и отправила в рот с целью бросить на донышко пустого желудка что-нибудь перед приёмом лекарства, выпила таблетку. Через три часа её вывернуло со сгустками свернувшейся крови. Потом ещё раз. Вызвали скорую, в больнице симптомы расценили как прободную язву. Стали готовить к операции, но после того как снизили температуру капельницей, кровотечение не повторилось. Решили отложить операцию до утра. Утром сделали ФГС, нашли эрозивную поверхность на стенке желудка. Посчитали: таблетка аспирина прилипла и разъела ткань.

В больнице Ксения окончательно поняла: беременна. Толя не раз весело повторял: «Как бы ни предохранялась, Ксюшенька, — забеременеешь! От меня все беременеют!» — «Не испугаешь! — смеялась. — Я женщина замужняя, а резус-фактор твой в самый раз для меня и нашего ребёнка — отрицательный!»

И она бы родила, но лечащий врач, к которому обратилась за советом, категорично сказал: нельзя оставлять ребёнка. После интенсивного двухнедельного лечения, активной медикаментозной атаки на организм, оставлять беременность нельзя. «Тогда выписывайте, — попросилась, — пойду на аборт». И пошла впервые в жизни.

Диакон вышел из алтаря на амвон, стоя лицом к Царским вратам, густым голосом произнёс: «Благослови, владыко!»

Мальчишечка заробел, поспешил к матери, обхватил её ногу ручонками и прижался головой. Ксении показалось, что она физически ощутила бедром детскую щёчку, плечо, щупленькое тельце…

Началась великая ектения. Диакон возглашал прошения: «О Свышнем мире и спасении душ наших, Господу помолимся… О Богохранимей стране нашей…» На каждое прошение клирос пел: «Господи, помилуй»

Боязнь у мальчишечки прошла, он отлип от матери, пододвинулся ближе к сестрёнке, дёрнул её за руку, сестрёнка отмахнулась. Мальчишечка подошёл к колонне, присел около неё...

Диакон пропел: «Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим».

Второй раз забеременела через десять лет. Срок их знакомства с Аркашей к тому времени подходил к семи годам. Познакомились за два года до гибели мужа. В графе «семейное положение» у Аркаши стояло чин по чину: женат, сын растёт. Влюбилась Ксения отчаянно. Аркаша в их лучшие дни был как ребёнок ласковый, осыпал нежностями. Позови насовсем Ксению через год отношений — разошлась бы с мужем, в их семье уже пролегла трещина отчуждения. Пётр начал теряться в стремительно меняющейся жизни начала девяностых годов сумбурного двадцатого века. Надо было на что-то решаться. Его завод разваливался, денег дома не было. Но он упрямо выжидал. Подрабатывал таксованием. Это были крохи. Начал прикладываться к бутылке. Часто ругались.

А тут Аркаша, тысячу раз за встречу повторяющий «люблю», ловящий каждое её желание. Баловал подарками. И не только безделицами. Деньги у Аркаши, хорошего компьютерщика, водились. Но бросить мужа не позвал. И после гибели Петра не перешёл к Ксении с вещами. Было время — надеялась, разойдётся с женой. Но нет… Помогал во всём. Не тот случай, когда пламенно поделили постель и разбежались до следующего свидания. Как Петра не стало, взял на себя мужские заботы по дому Ксении… Будь то ремонт или на даче сделать ломовую работу. Практически каждый вечер появлялся. Дня без неё не мог. Ксения называла себя «незамужней женой». Бывали срывы, ревела по ночам в одинокой постели. Случались мужчины на стороне, теперь, как прежде с мужем, беспокоило — Аркаша бы не узнал.

Залетела с беременностью в феврале. Возраст миновал планку «сорок лет — бабий век», в актуальные вышла проблема современных женщин — лишний вес. Ксения села от него на диету. Да так удачно — три килограмма удалось скинуть для стройности. Живот исчез за пару недель, по её конституции он являлся основным средоточием целлюлита. До диеты раздражающей преградой выступал, как застёгивать замки у сапог. И смех и грех по утрам. После диеты наклонялась к сапогам, будто в давней юности — легко и грациозно. Аркаша с восторгом отметил аккуратность форм.

Но почти по закону сохранения веществ: в одном месте убыло, в другом аукнулось побочным, не сразу выявляемым эффектом: женский цикл сдвинулся. Под занавес февраля поехали с Аркашей на субботу-воскресенье за город — зиму проводить, на лыжах напоследок покататься… У Аркаши имелась стопроцентная возможность под предлогом командировки в район срываться из дома. Уикэндовским залётом и опростоволосилась Ксения, беззаботно считая дни календаря безопасными. Тогда как диета передёрнула расчёты.

Месяц после отдыха прошёл, и симптомы не заставили себя ждать. Упало давление до «как у космонавта». С некоторых пор рабочим сделалось повышенное — тут 120 на 80. Плюс к данным тонометра тошнота. Заволновалась не на шутку. Тест купила в надежде на опровержение тревожных подозрений. Тест бесстрастно показал: беременность имеет место. Сделала контрольную проверку — а вдруг ошибка, вдруг сбой… Ничего подобного. Понесла...

При обширном списке обнимавших её мужчин как-то удачно всегда получалось, всего один раз, как упоминалось выше, была оплошка… И вот второй случай. «А что, если родить?» — задалась вопросом. И принялась исподволь проверять близких на тему третьего ребёнка. Аркаша не замахал руками «нет-нет», заговорил о том, что не сможет быть полноценным отцом, значит — ребёнку расти без постоянной мужской поддержки. В постельных разговорах, когда роднее двоих нет никого на свете, они, случалось, пускались в рассуждения: кого им лучше завести из детей, кто краше получится? В «итоговом протоколе» всякий раз записывалась доченька. Сын у Аркаши рос, а у Ксения большой опыт с девочками обращаться.

Когда вопрос «кого лучше им родить?» из умозрительной сферы перешёл в реально зреющий, Аркаша заговорил о безотцовщине. Но начал монолог с более веской причины — резус-конфликта. Тяжеловесный аргумент. На отрицательный резус-фактор крови Ксении, у него был положительный. Оба уже не молодые для материнства и отцовства, у потенциальной матери две беременности за плечами, аборт: несовместимость резус-фактора может обернуться серьёзной патологией в организме ребёнка.

Младшая дочь на братика или сестрёнку взорвалась: «Я уйду из дома! Без того жить негде! Ты с ума сошла! В твои-то годы! Позор!» Старшая реагировала спокойнее: «Тебе решать». И только мать порадовала: «У нас бабы в деревне и в пятьдесят рожали, тебе только сорок. Рожай, я уж не та помощница, да, глядишь, и подсоблю где…Что может быть лучше детей? Вон какие у тебя дочечки умницы да красавицы…»

Клирос пел «Блаженны»: «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи…» Царские врата были открыты для Малого входа, мальчишечка отошёл от матери к купели для крещения, что стояла у стены. Упёрся в стенку ёмкости обеими руками, попытался проверить её на прочность, мать повернулась в его сторону, сделала строгое лицо. Мальчишечка опустил руки, и тут же снова упёрся в ёмкость, как только мать обратила лицо к алтарю…

Ксению крестили так, как это было заведено у старообрядцев, что жили в Турушево. Крестила женщина…

Бабонька называла Никона антихристом. Таковым патриарх не был, но дьявол поиграл им вволю. Человек ражий, одеяния Никона, в коих проводил службы, тянули под шесть пудов. А уж энергии на десятерых. И церковный экстремал, в монашестве брал на себя чрезвычайные подвиги. Этот богатырь возмечтал о третьем Риме на Руси, новом Царьграде для Православия. Государь Алексей Михайлович был с патриархом «за» в этом вопросе.

Да на всякое действие во славу Божию дьявол тут как тут. Рогатый победно сыграл на гордыне Никона, стремлении властвовать в государстве от имени церкви…

Как гласит история, для начала патриарх Никон воспламенился навести порядок в церковных обрядах и чине, там накопилось немало отсебятины. Но корректировать обряды и книги круто взялся не по древним славянским текстам, а по современным греческим. Из соображения: греки — прямые потомки второго Рима — Византии. Однако на Руси небезосновательно считалось: именно Русь сохранила в чистоте православную старину, горячо молясь, защищая веру мечом. Так считали и предки Ксении. Древнееврейское имя Исус на всех языках мира пишется и произносится с одном «и», лишь на украинском и греческом удвоенное. Никон через колено вводит новую редакцию. Директивным прямолинейным методом учреждает троеперстие для крестного знамения. Двумя перстами учил креститься Русь святой князь Владимир на берегу Днепра в 988 году. Вдруг на раз всё меняем. Даже эти две позиции несут для верующего человека глубокий сакральный смысл. Так пять веков молились деды и прадеды...

Конечно, с верой в сердце получишь благодать Божию, крестясь и тремя перстами, и двумя. Да истинно верующий постоянно в ожидании конца мира, пред коим в мерзкой красе проявится антихрист, прельщая слабые души, обрекая их на погибель…

Повсюду начались проповеди против диктаторских нововведений. Примешь их, начнёшь креститься троеперстно, повторять аллилуйя не два раза, как на Руси заведено было, а три, читать изменённый «Символ веры» — значит, предашь Христа.

Бабонька рассказывала матери Ксении — предания старообрядческие и за три века не выветрились из памяти, — как сжигали себя люди целыми сёлами, как умерщвлялись постом, закапывались, принимая мучительную смерть — только бы не осквернить душу. Бросали обжитые места, бежали в глухие леса. А следом шли воевать с непокорными стрельцы… Всего каких-то шесть лет патриаршил Никон, но раскол, посеянный им на радость рогатого, продолжался и продолжался…

И продолжается…

Давние предки Ксении пошли в бега за Каменный пояс, за Урал. Осели на территории нынешней Тюменской области. Власти, повоевав с диссидентами, вынужденно согласились с существованием староверов, но на церковное инакомыслие набросили экономический хомут. За приверженность древлеправославной вере обложили двойной данью. Отсюда — двоеданы. Хотите верить на свой лад — платите. Крестилась мама Ксении двумя перстами, Псалтирь, молитвослов, иконы, большой медный крест-распятие и даже нательный крестик имела старообрядческие. Вместо священников у них в деревне были наставники. Поначалу мужчины, обычно кто-то из грамотных стариков, а как пошли революции и войны, как взвил знамя победы атеизм, женщины взяли на себя институт наставничества. Проводили моления в молельном доме, крестили, отпевали.

Ксению крестили старообрядческим чином. И вкрайчи, как говорила мама, то есть — украдкой. Коммунистов в семье, кроме старшей дочери-пионерки, не имелось, да завеса секретности не помешает от лишних языков. Крестили в домашних условиях. Купелью служил бак алюминиевый. Готовясь к таинству, мама специально приобрела. Литров на пятьдесят. Потом, пока жили в своём доме, в сенцах стоял. С колонки возили воду и в бак наливали. Крестила мамина крестная — кока Елена. Кока — в переводе с деревенского на современный и есть крёстная.

Кока Елена жила в родной маминой деревне, но сама все молитвы чина крещения наизусть не знала. Прочитать по уважительной причине — абсолютной неграмотности — не могла. К наставнице, тётке Манефе, пошла. Так и так, говорит, у Маремии дочь родилась, надо крестить. Наставница поехать в такую даль не имела возможности по состоянию здоровья. Благословила коку Елену. Договорились старушки включить заочный элемент в таинство введения младенца в Церковь Христову. Условились, в какой день проводить крещение, в какое время. Роли распределили: кока Елена в Омске всё делает, тётка Манефа параллельно молитвы читает в Тюменской области, те самые, неведомые коке Елене: Честному Животворящему кресту и 31-й псалом.

Говорили, надо докреститься после такого обряда. Не было таинства миропомазания. Старшая сестра Таня перекрещивалась. Ксения суеверно не хотела. Кто-то ей сказал: перекрещиваться — это от беса.

Ксения своё крещение помнить не могла. Но мама по благословлению наставницы крестила дочерей Ксении, своих внучек. Тоже вкрадчи обряд совершала.

У младшей Аннушки восприемницей, то бишь крёстной, была, за неимением других кандидатов, старшая Катюша, которой четыре с половиной годика от роду на тот момент исполнилось. Как услышала начальные молитвы, так под стол залезла от обряда. Сидит, глазёнками испуганными хлопает. На вопрос: «Отрицаешься ли от сатани?» — за несмышлёного младенца, которого крестят, должен отвечать восприемник, то бишь — крёстная. Но та под столом. Да и что она могла сказать? Поэтому Ксения глаголила: «Отрицаюсь от сатани и всех дел его, и вся службы его, и вся сили его, и всех агел его, и вся студа его». Следом ещё раз: «Отрицаешься от сатани?» Ксения: «Отрекохся сатани». И через правое плечо, поворачиваясь на запад, плевала. Тогда никаких молитв не знала, но у мамы имелся весь порядок крещения. Написала Ксении «роль» на бумажке, дочь по ней читала.

Крестили Аннушку в воскресенье. С вечера мама принесла с колонки воды, поставила вёдра у печки. Греть на печке нельзя, так пусть хоть до комнатной температуры вода дойдёт. Утром мама перелила воду в ёмкость — купелью на этот раз служил бак для выварки белья — зажгла свечу перед иконой, дала Ксении тексты молитв: «Положим сперва начал, читай за мной». Начал — краткое молитвенное правило, с которого начинается моление старообрядцев.

«Боже, милостив буди мне грешной, — читала Ксения. — Создавый мя, Господи, и помилуй мя. Без числа согрешила, Господи, помилуй и прости мя, грешную». Потом «Достойно есть…», «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу…» Много позже сравнила «двоеданские молитвы» с текстами из православного молитвослова. Были различия. Песнь Пресвятой Богородице оканчивалась: «… яко родила еси Христа Спаса, избавителя душам нашим». А не: «…яко Спаса родила еси душ наших».

Читала при крещении, совершенно не понимая, не вникая. Делала одолжение маме. «Раз ей так хочется — у меня не убудет». И с одной мыслью участвовала в обряде: скорей бы всё окончилось. Какой там трепет? За неделю до этого познакомилась с Мишей — студентом сельхозинститута… Сговорились встретиться как раз в день крещения у него в общежитии, пока товарищ по комнате домой в деревню на выходные уехал. Ксения заведённо, проглатывая незнакомые слова, протарабанила прощённую молитву, предназначенную в обряде крещения сугубо для матери ребёнка. Толики смысла не отложилось в голове. Через двадцать лет попросила у матери найти текст: «Простите мя, отцы святые, елика согрешила во все дни живота моего. Сей день и сей час без числа согрешила душою и телом, сном и леностью, помрачением бесовским, в мыслях нечистых, забытии ума и во осуждении. Согрешила сердцем и всеми моими чувствами, слухом и видом, волею и неволею. Несть бо того греха на земли, его же не сотворила, но во всех каюся. Простите мя, отцы святые, и благословите и помолитесь о мне грешной Ксении».

Бак-купель стоял на табуретке. Три свечи на краю купели мама укрепила, зажгла, раскрыла тетрадку с молитвами, начала читать… После «Отче наш» произнесла: «Богоявление во Иордани крещающиеся Господи младенец Анна». Следом за этим как раз и спрашивается: «Отрицаешься ли от сатани?»

За отречением следуют ещё три вопроса с восклицанием имени младенца, на которые крёстная отвечает «Обещаешься ли Христу?» «Обещеваюся Христу и верую в Бога без конца», — отвечала Ксения за крёстную, сидящую под столом. «Обещаешься ли Христу?» — «Обещахся Христу». — «Веруешь ли во Христа?» — «Верую во Христа, поклоняюся ему, покланяюся Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и Святой Троице».

После этого мама покадила воду, убрала свечи, взяла правой рукой Аннушку за спинку, левой ушки, носик зажала, окунула с головой со словами: «Крещается раба Божия младенец Анна во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». По солнцу повернула Аннушку, опять окунула… Так три раза. Затем младенец по обряду передаётся крёстной. В виду несостоятельности последней, Ксения сама приняла Аннушку в новую пелёночку. Тельце Аннушки раскраснелось, но не плакала малышка. Крестная наконец вылезла из-под стола, захотелось посмотреть на «крещаемую», из воды вытащенную. Мама прочитала 31-й псалом. С молитвами надели крестик на Аннушку, одели в крестильную рубашечку, поясок повязали.

И это не всё, как надеялась Ксения. Ей бежать надо, украдкой на часы поглядывает, что на комоде стоят. Думала: крестик надели, и сеанс окончен, свободна для Миши-студента, что ждёт не дождётся в своей комнате без свидетелей. Нет. Мама «поспасала» младенца: «Спаси, Господи, и помилуй рабу свою младенца Анну, избави от всяких скорби, гневы и нужды, от всякие болезни душевные и телесные, прости ей всякое согрешение, вольное и невольное». И снова не всё. Мама заставила в завершении «положить начал» вместе с ней. Только после этого Ксения под предлогом «поработать часика три в библиотеке» сорвалась на свидание...

Кстати, дурацким получилось. Миша играл на гитаре, пел студенческие песенки и… заметно нервничал. Суетился, голос подрагивал. Наедине оказались впервые. Познакомились в студенческой столовой, по парку гуляли, целовались... Ксения с интересом наблюдала за поведением студента. Была уверена: всё получится, как она хочет, и эти руки с не по-деревенски тонкими пальцами будут жарко обнимать её… Миша вдруг бросил на кровать гитару, вскочил со стула, подбежал к двери, повернул ключ в замке и со словами: «У меня на ночь останешься», — выбросил ключ в форточку. После этого ей захотелось одного — уйти. Миша попытался сгрести в объятия, но выходка с ключом отбила все желания. Она замужняя женщина, дома дети, он вздумал решать за неё…

Два часа сидели, надувшись, в разных углах. Миша нудно бренчал на гитаре, она листала журналы, что лежали в беспорядке на подоконнике… Наконец приехал товарищ Миши по комнате и открыл дверь.

При чтении Евангелия прихожане придвинулись к аналою, мальчишечка встал рядом с матерью. С началом сугубой ектении: «Рцем вси от всея души и от всего помышления рцем…» — задрал голову, заинтересовавшись росписью потолка. Поза была неудобной, ручки повисли вдоль тела, однако что-то там наверху сильно привлекло мальца. С поднятой к потолку головой стал поворачиваться, ноги заплелись, сел на попку. И тут же, перейдя от потолка к противоположной плоскости, увидел интересную щербинку на полу. Поковырялся, затем, встав на четвереньки, поднялся на ноги…

Началась ектения об умерших, беременная женщина несколько раз перекрестилась чему-то своему.

«Ещё молимся об упокоении душ усопших рабов Божиих…»

В записке «О упокоении» первым Ксения всегда писала мужа. Потом шёл отец, остальные родственники… В Радуницу старалась пораньше, пока никого не было, попасть на кладбище. У могилы мужа молча вытирала слёзы, просила прощенье…

Девяносто второй год, дома хронически не хватало денег. Муж начал активно таксовать. У них как раз годовщина свадьбы предстояла, он упрямо задумал отметить. Время шло бандитское, муж опасался ночью и поздно вечером ездить. И не изменял этому правилу. Стоял июль. В десять вечера было ещё светло, махнула с обочины девица. На суде сидела накрашенная, как на вечеринку собралась. Она послужила приманкой и даже помогала душить, как потом выяснилось. Муж остановил машину, девица стала садиться на переднее сиденье, в это время появились два парня и разместились сзади от водителя. Действовали нагло. Приставили обрез: «Деньги!» Отдал какую-то мелочь, часа два всего и таксовал. Стали гонять: свози в одно место, в другое… Потом потребовали ехать за город.

Парням было чуть больше двадцати. Один жилистый, сутулый, на суде нервно улыбался, второй в армии шоферил в стройбате. Взгляд наглый, постоянно бросал реплики на суде, вёл себя, будто его не очень волнует дальнейшая судьба.

Муж отказался ехать за город. Его оглушили. Бросили на заднее сиденье и повезли за сажевый завод. По дороге он очнулся, начали душить шнуром. Приехав на место, избили, а потом два раза выстрелили, в голову и грудь. Закопали в отвалы. И поехали восвояси.

Ксения в милицию отправилась на следующий день, часов в двенадцать. Муж никогда не ночевал на стороне. В милиции стали успокаивать: не паникуйте, в девяти случаях из десяти мужья находятся, надо подождать три дня, может, где-то гуляет. Обычное дело. В ту пору и милиция была нищета нищетой. Машины без бензина, людей не хватает. Она стала обзванивать друзей, знакомых. Никто ничего не знал. Но вдруг откликнулся бывший сослуживец мужа. Ему позвонила одному из первых, он сказал: «Не знаю». Но через полчаса перезвонил сам. Сознался: видел утром машину Петра в соседнем дворе. «Я ещё удивился, почему здесь стоит». — «Что ж сразу не сказал?» — «Да как-то…»

Из мужской солидарности, в общем. Ксения заспешила с полученной информацией в милицию.

Сообщение о машине органы восприняли вполне серьёзно. Оперативники быстро вычислили: её оставил бывший стройбатовец. Дома его не оказалось. Милиция просеяла круг знакомых подозреваемого и вышла на подельника — парня с нервной улыбкой. Он не стал запираться, поведал, что и как. И доложил: стройбатовец с девицей собрались «делать ноги» в восточном направлении, в Красноярск. Беглецов прихватили, когда садились в вагон. Вот такую блестящую операцию провела милиция. Труп мужа Ксения опознала по шраму на груди от карбункула. Лицо было изувечено, в гробу лежал как другой человек.

Клирос запел «Херувимскую песнь», мальчишечка начал, как бы танцуя, переступать с ноги на ногу. Раскачиваясь, медленно повернулся лицом к молящимся, покачался, снова развернулся в сторону алтаря.

Потом остановился и принялся, присев, натягивать курточку на колени. Курточка была коротковатой, но он упрямо тянул ткань, выполняя задуманное.

В клинику с нежелательной беременностью Ксения поехала на исходе шестой недели возникновения оной. Наступала граница медикаментозного аборта. Доктор Антонина Сергеевна, у неё приходилось бывать раньше по женским вопросам, выслушав «проблемы», направила на УЗИ.

— Хорошая беременность! — отреагировала врач на УЗИ, милая кареглазая, совсем ещё юная Леночка. — Редко в наше время такую беременность встретишь. Просто прелесть. Жёлтого тела маловато, но это легко корректируется.

Ксения опасалась: в клинике посмотрят на неё как на старуху, которой о вечности думать пора, она мало того, что с мужиками кувыркается, ещё и головой о предохранении, как неопытная дурочка, не думает. Вместо этого — «хорошая беременность, редко такую встретишь». Гордость наполнила сердце: вот я какая! На вопрос Антонины Сергеевны:

— Что будем делать? — вылетело:

— Рожать!

— Наверно, муж молодой? — предположила доктор.

— Да, — не зная зачем, соврала Ксения.

И спросила, а если всё же делать аборт, какие сроки. Врач бесстрастно проинформировала: сегодня препарат в наличии, завтра его не будет, но в воскресенье точно подвезут. И предоставила пятнадцать минут на раздумье.

Ксения вышла в холл, где гордость за «хорошую беременность» мгновенно испарилась. «Куда рожать? — застучало в голове. — Сегодня есть физиологический отец, завтра сдуется, и что? Останется одна-одинёшенька с «хорошей беременностью». Кому нужна с ребёнком в сорок лет?»

И что тянуть-откладывать. Отваляется за субботу-воскресенье, а в понедельник на работу. Она уже три года работала в частной фирме, это не та вольница, что была в общежитии.

Как корила потом себя за поспешность.

Выпила препарат, отторгающий яйцеклетку. Посидела с полчасика. Заехал Аркаша и отвёз домой. «Сегодня к вечеру всё пройдёт, — сказала Антонина Сергеевна, — а денька через два к нам». Дома начались схватки. Лицо горит. Давление зашкаливает. Температура. Полубредовое состояние. Аркаша сказал: «Милая моя, всё будет хорошо. Крепись. Я с тобой». И уехал. Как бесила потом эта дурацкая фраза. Да где он с ней? Где? Загибаться будет и то не сможет позвать: «Приезжай, спасай, умираю!» Это исключено: у него жена, звонить ни в коем случае нельзя. Помочь могут только дочери, больше в целом свете никто. Ну, мама. И все признания в любви, все слова «ты моя единственная» — пустой звук.

«А что он мог? — думала потом. — Что, он рожал когда-нибудь? Аборт делал? Представления не имел, в каком состоянии женщина в такой момент». Но хотелось поддержки. Как хотелось. Извечный высверливающий мозги вопрос: кто виноват? Сама, корила себя Ксения, сама ворона. Не подумала, не перестраховалась. Но ведь и он не случайный мужчина…

Ночь прошла кошмарно, потеряла много крови, но ожидаемого результата не получилось.

Клирос запел: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя…» Прихожане в одном порыве подхватили. Ксения пела со всеми. «Символ веры» года два назад выучила наизусть. Но в храме сбивалась. По утрам читала в своём ритме, он отличался от церковного пения, поэтому в храме всегда напрягалась, забегала памятью вперёд произносимых слов. Нужное не всегда вовремя всплывало…

Прозвучало «аминь», мальчишечка попятился в сторону Ксении. Остановился в шаге от неё. Ушки, наполовину прикрытые волосиками, забавно оттопыривались. Вдруг Ксении показалось: она услышала запах детских волос. Сладкий, солнечный. Так для неё пахли только что из-под утюга простыни, наволочки, свежевыстиранные и на ветру высохшие. Во время глажки поднесёт к лицу — и остро вспомнятся дочки-крохотулечки…

Дочки давно благоухали духами да лосьонами. На вдруг проявившейся интерес матери к церкви вначале смотрели как на чудачество. Младшая Аннушка ворчала на появление икон в доме: «Мам, ты чё, старуха что ли? Это бабушка ладно, ей уже восьмой десяток, а ты-то молодая совсем…» Аннушка всё подбивала её в Интернете разместить информацию, чтобы познакомиться с мужчиной для замужества. Иконы Аннушка убирала с полки перед приходом своих друзей. Ксения придумала сделать иконостасик на кухне в подвесном посудном шкафчике. Освободила полочку, перенесла туда иконки. Откроет дверцы утром, помолится, снова закроет.

Мать Ксении радовалась, что дочь стала бывать в церкви. Сама ходить на службы по нездоровью не могла, но всегда расспрашивала, что и как. Какой батюшка служил? Что за хор? Какой народ в храме?

«Скоро умирать, доченька, а я не намолилась, нет, не намолилась, — сетовала мама. — Сколько лет потеряла…»

Мать четыре года назад в откровенном разговоре сказала: её спасла молитва. К Богу пришла, когда порядком за тридцать было. Вдруг поняла, иного спасения нет. Жить совсем невмоготу стало... А перед этим засела бесовская мысль избавиться от мужа…

Замуж за него не хотела. Было подозрение, подстроили всё две тётки: её — Варвара и его — Манефа. Обе богомолки, да тут мирское взяло. Тётка Манефа племянника любила, как никого другого. Мужа и детей Бог не дал, а Егорушка практически у неё в доме вырос. За что потом отблагодарил сполна. Никого у тётки Манефы не осталось в деревне, старушка еле ходила, попросилась к племяннику в Омск. Не отказал любимчик. Три зимних месяца тётка всего и выдержала его хлебосольство. Готова была весной на карачках ползти восвояси в свою избушку-развалюшку. Пусть ноги еле переставляет, руки-крюки, но лучше одной, чем в таком аду. Через день да каждый день ночные концерты. Егорушка, её любимый Егорушка, будто подменённый. Слюна брызжет от злости, орёт, матерится. «Выкину на снег!» — грозился, как начинала заступаться за Маремию. А та, бедняжка, не знает, куда бежать.

Отблагодарил. А женили его подружки Манефа да Варвара так. Маремия из себя не больно красавица, хотя всё при ней, глаз чуть косил, да это мелочи. Но когда тётка Варвара напрямую спросила: «За Егорушку замуж не хочешь?» — отказалась наотрез. Нельзя сказать, не нравился парень. Удалой, на тракторе работал. Да слишком много зазноб имел. В соседней деревне жила разбитная Верка Соколова, её Егорушка частенько на своём тракторе катал. В Исецком, куда по колхозным делам ездил, тоже, рассказывали, имелась присуха. Не хотела Маремия с другими делить мужа. Но Манефа с Варварой подстроили женитьбу коварным образом. В тот день все вместе были на покосе. Вернулись под вечер, Варвара к себе домой зазвала. Маремия на лавку прилегла. Можно сказать — без рук, без ног была девушка. Ведь ещё затемно поднялась, надо с коровой управиться — бабонька болела — потом на покосе весь день, и не с граблями, а с косой. Прилегла в бессилии и провалилась в сон, как в яму. Тётки тем временем улизнули. А ушлый Егорушка воспользовался моментом, смертельной усталостью девушки. В вопросах пола был вполне сведущ, подлез по-тихому…  Маремия слишком поздно хватилась, что не сон снится, это брачная ночь, без её согласия на брак, в полную силу началась. Проснулась, когда Егорушка вовсю владел ею. Кричать стыдно и отбиться от его ручищ невозможно. Изнасиловал, можно сказать. А можно и не говорить — и так ясно.

Маремия забеременела с первого раза.

Отец был совершенно разный утром и вечером. Сколько раз Ксения видела его на коленях перед матерью, просящим прощения. Всякий раз верила его словам, настолько искренне говорил. А вечером бегали от него по улице, прятались в сарае, летом ночевали рядом с курицами. Ходил к каким-то странным женщинам. Однажды кричал: «Убью суку! Убью!» Ксения была ещё маленькая. Но запомнила эту сцену. Много позже мать расскажет, женщина поила его квасом с приворотом. Прознал. Оттого и кричал. И на самом деле пошёл отдубасить зазнобу, но та вовремя убежала.

У отца, считала Ксения, был комплекс: жена досталась не по-путному. Как ворованным пользовался. Ущемлённая гордыня жгла его. Скорее всего, не женился бы после «брачной ночи» на лавке в покосную страду, кабы не беременность. И знал, что мать точно не пошла бы за него. Этот камень давил. Как-то обронил Ксении, когда она заневестилась: «Дочка, выбирай мужа, чтоб не хромой, не шепелявый. Соринка с годами может в бревно превратиться». Пьяный мог оскорбить мать по поводу её косоглазия.

Для Ксении до десяти лет было два отца. Трезвого очень любила.

Ещё до её рождения мать упросила отца уехать из деревни, наивно полагала, тем самым оторвёт от разгуляй жизни. Отец поначалу не хотел, но потом горячо уцепился за идею переезда: «Дочки должны получить образование, чему они в деревне выучатся!» Подключил родственников в Омске, два раза ездил сам, подбирая дом. Не побоялся залезть в долги. И дочки получили образование. Но затея матери не удалась — с переездом в город ещё пуще люли-малина пошла.

В трезвом отце маленькая Ксения души не чаяла. Когда работал на машине, страшно радовалась возможности поехать с ним в рейс, а если ещё на целый день… Это было счастьем сидеть рядом в кабине и смотреть на дорогу, на меняющие картины по обочинам, дышать врывающимся ветром. Бывало, остановит машину, будто по надобности в кустики. Отойдёт в березняк у обочины, И вдруг выныривает оттуда с возгласом: «Быстро-быстро сюда! Что я нашёл!» Она выпрыгивает из кабины… Бежит. Вот это да! На маленькой берёзке конфетки в развилки веточек понатыканы. Все шоколадные! «Ласточка», или «Буревестник», или «Пилот». «Видишь, зайчик тебе гостинчик оставил!» Какие вкусные были те конфетки. Любила запах отца. Уткнётся в шею и надышаться не может. Родной аромат, где и табак, и кожа, и бензин… Трезвый часто возился с ней. «Ксеня, гимнастика!» Брал за руки, чуть приседал, ставил себе на колени, отклонялся, и она шла по «наклонной плоскости»  — ногам, животу, груди. Потом садил на шею и начинал приседать, наклоняться вперёд-назад, вращать корпусом, отягощённым визжащей от восторга дочкой…

В том возрасте Ксения к его пьянке по-другому относилась. Жалела что ли. Часто пил дома. Брал бутылку, а то не одну… Останавливать бесполезно… После первых двух рюмок делался разговорчивым, могли с Ксенией говорить о дальних странах. «Эх, — предавался мечтам, — нам, Ксеня, запчастей полный кузов, и поехали бы в кругосветное путешествие… А чё — мой «газон» выдержит». Ксения несла географический атлас, они прокладывали маршрут, чтобы обязательно была Москва, Минск, где жили родственники... «А львы в Африке?» — спрашивала Ксения. «Ружьё прихватим с пулями на медведей!» После третьей-четвёртой рюмки отца настигала всесветная любвеобильность. Обнимал жену: «Маремиюшка моя». — «Ты бы не пил, отец, больше». — «Ерунда! Девчонки, кто скажет: почему я на матери женился? А потому, что знал: дети будут не сквозняк в голове, умные. Вон какие вы у меня отличницы!» Но уже следующая пара рюмок ввергала в злость, в маты, в кулаки… Мать убегала с детьми. Ксения нередко оставалась. Отец её не трогал. Мотался по дому, искал выпивку, а Ксения начинала петь. «Папа, давай попоём». Песня гасила бешенство, успокаивала. Любил вместе с дочерью выводить «Осенние листья летят и летят в саду», «Подмосковные вечера», «Выйду я из дому, гляну на село»… Не все слова помнил, но подпевал. Мать в ожидании заглядывала в окно, и, когда засыпал, Ксения махала рукой: заходите.

Ей было десять лет, отец взял на майскую демонстрацию. День выдался прохладный, с ветром, но солнечный. Доехали на автобусе до моста через Иртыш, дальше дорога для транспорта перекрыта, шли пешком, разговаривали. Такой душевной близости с отцом, как тогда, больше Ксения не помнит. Отец в новом светлом плаще, серой шляпе с узкими полями. «Это моя младшенькая», — обнимая Ксению за плечо и прижимая к себе, представлял сослуживцам. Один заговорщицки распахнул пальто, из внутреннего кармана выглядывала серебристая фляжка, и предложил, мол, давай тяпнем за праздничек. Отец замотал головой, кивнул на Ксению. Дескать, не могу, не тот случай. Отказался даже от глотка. Ксения загордилась отцом. В возбуждённом многолюдье, украшенном красными флагами, транспарантами, разноцветными шарами, песнями, что лились отовсюду, отец и дочь постоянно находились рядом.

После демонстрации возвращались домой пешком. Мечтали. «Летом обязательно надо свозить тебя в Москву, — говорил отец. — Возьму в июле отпуск, и вдвоем махнем на неделю. Сходим в Кремль, может, в Оружейную палату попадём». «И в Ленинграде я не была, поедем?» — просилась дочь. «Конечно». А потом он увидел пиво. Продавали прямо на улице. «Возьму пару бутылочек». — «Не надо, папа». — «Да ладно ты». Она страшно обиделась. Весь день, как вышли из дома, рука Ксении была в шершавой руке отца. Ксения вырвалась, заспешила вперёд. Он на ходу пил из горлышка, шёл следом. Слёзы кипели у Ксении в горле. И с того дня исчезла жалость к отцу. Не возникало желание уткнуться в шею. А лет с четырнадцати стали сниться сны, будто убивает отца. Он опять пьяный, лежит на полу или на кровати, она хватает двумя руками портняжные ножницы и вонзает в грудь. Или бьёт топором по голове… Просыпалась испуганной, боялась кому-нибудь рассказать увиденное...

Только в один период не пил ни капли. Ксения была на третьем месяце первой беременности и как-то утром после скандальной ночи зашла к отцу в закуток, где он, хмурый, похмельный, собирался на работу, и зло бросила: «Ладно не жалеешь меня, на мать тебе наплевать, но представляешь, каким родится у меня ребёнок, твой внук? Каким будет, если развивается в этом аду, каждый день маты, крики, ругань?!» Отец ничего не сказал. Но прошла трезвой неделя, другая, месяц. На Новый год впервые собрались всей семьёй, сёстры пришли с детьми и мужьями. Внуки читали стихи, отец нарядился Дедом Морозом, специально костюм на работе выпросил, водил с детворой и взрослыми хоровод у ёлки.

Держался пять месяцев. А потом на его глазах сменщик попал под гусеничный трактор. В тот день отец заявился домой с бутылкой, и покатилась пьянка в угарном ритме.

«Добрых пятнадцать лет, дочка, жила я без Бога, — каялась Ксении мать. — С той поры, как вышла замуж. Закрутила жизнь, заела суета. Будь бабонька жива, глядишь, не дала бы обмирщиться, да она вскорости умерла, как я замуж вышла…»

Но прижало и полезла на дно сундука. Там лежали две иконы, толстенная Псалтирь старообрядческая — отец подарил, как в школу пошла. По этой Псалтири в семь лет читать по-церковнославянски училась. Бабонька сговорилась с грамотной старушкой. У двоедан была традиция: детей постигать азы древлеправославной веры учили сведущие старики… «Маремия твоя читат, как по воде бредёт», — хвалила старушка смышлёную девчонку. Которая вдобавок была проказница. Возьмёт да напакостит. Уходя домой от старушки, заметённый в сенцах снег распинала в сердцах по сенцам за то, что «учительница» отчитала: поклоны абы как кладёт. Старушка вышла в сенцы и растянулась. Или рожицу Маремия ей за спиной скорчит. «Раз читат, как по воде бредёт, — решила бабонька, выслушав в который раз жалобу старушки, — то и хватит». На том и закончилось обучение. Изредка бабонька брала Маремию в молельный дом. Но основные молитвы Маремия приняла от бабоньки.

Начала вспоминать их, молиться. Приезжая в деревню, собирала по родственникам — у кого осталось от стариков — книги с молитвами, канонами, акафистами. Дописывала вырванные страницы, сверяясь с книгами тётки Манефы, у той была хорошая библиотечка. С её помощью делала пометки, где класть поклоны…

По пьянке отец не один раз говорил, кивая на мать, что молиться — это бесполезное занятие. Человек должен обдумывать свои дела и оценивать их сам. Но как-то, когда Ксении было лет пять, научил её молитве «Богородица Дево, радуйся…»

Через пару дней УЗИ показало: яйцеклетка деформирована, погибла и находится на прежнем месте. Антонина Сергеевна успокаивала: такое крайне редко случается, тем не менее — через три-пять дней оторвётся и выйдет, никуда не денется. Пока надо попить противовоспалительное, выписала рецепт. Улыбнулась в поддержку, мол, всё будет хорошо.

Но и через три дня картина УЗИ не изменилась.

— Какая вы исключительная, — прокомментировала с упрёком Антонина Сергеевна. — В девяноста семи процентах результат положительный.

Ксения ходила с чувством: несчастный ребёнок держался из последнего, боролся за жизнь, а она убивала, изгоняла. Воспалённое сознание постоянно сверлила мысль о ребёнке, возникали картины, как он цепляется ручками, как всеми силами хочет остаться в ней, как просит пощадить, не лишать жизни. Где-то читала — уже на третий день после оплодотворения яйца зародыш обретает душу. Всего-то капелька плоти, а уже одухотворена. И девять месяцев две души, её и ребёнка, жили бы рядышком, счастливо купались друг в друге. А она рубанула…

Ревела, зарывшись в подушку. Проклинала себя — зачем, зачем так поспешно согласилась на аборт?

Аркаша каждый день возил в клинику. Понимая состояние, не лез с расспросами, молчал. Всякий раз Ксения грубо отдергивалась, если пытался погладить или взять за руку. Всякая поездка к врачу оканчивалась разочарованием. Убитый зародыш оставался в Ксении.

«Может, он мстит мне! Отравляет собой за предательство, за малодушие, за трусость!..»

Как-то из клиники заехали с Аркашей к Ксении. Она заварила чай, поставила печенье. И вдруг поняла, глядя на прихлёбывающего из чашки Аркашу, вдруг бесповоротно осознала: а ведь не любит его больше. С этого момента никогда не испытывала к нему чувства, которое называла нежульками. Раньше волна нежности могла накрыть в самый неподходящий момент, например, на работе. Аркаша далеко, а вдруг накатит нестерпимое желание обнять его, прижаться к сильной груди, дышать родным запахом… Осыпать поцелуями… Наплевать, что женат, наплевать — не принадлежит ей до конца. Всё ерунда, ей подарено это счастье! Счастье до радостных слёз. И как не благодарить судьбу за это!

Случилось то, что произошло однажды по отношению к мужу. Пришла обыденность. Памятный чай в одну секунду провёл резкую границу «до» и «после». Аркаше ничего не сказала. Но с той поры он превратился в пресловутого «друга». Ненавидела это слово. Как не переваривала «любовника». Да надо как-то называть, когда такой формат между мужчиной и женщиной. Аркаша по-прежнему был хорошим партнёром по постели. Но не больше. Всегда мимо сознания проходили его мелкие недостатки, какие-то умиляли, к примеру пошвыркивание носом. С того момента полезли в глаза. Приходилось напрягаться, гася раздражение.

Ксения костерила себя за поспешную решимость на аборт. Куда торопилась? Ведь было время подумать два дня. В конце концов, пошла бы на хирургический. Куда её несло?! Изругав себя, схватилась за соломинку — надо исправлять совершённое. Забеременеть снова и родить. Обязательно! Да, душа появляется на третий день беременности. Но ведь не погибает, может, ей будет легче, если Ксения начнёт воспитывать другого ребёнка. Или отказника младенца взять? «Кто тебе даст, у тебя неполная семья!» — отрезвляюще проскальзывало в голове. Гнала эти мысли. Добьётся, убедит. Должна-должна-должна исправить ошибку, иначе не сможет жить. Приходили самые бредовые варианты. В соседнем подъезде жила одноклассница старшей дочери с трёхлетним сыном. Пила, не работала. Славный мальчик Гена с русыми вьющимися волосиками заброшен. «Усыновить его!» И опять в голове рассудочно: «Даже если мать согласиться отдать, она ведь превратит своими пьяными визитами жизнь в кошмар».

Начала горячо молить своими словами, чтобы яйцеклетка ожила. Просила восстановить беременность. Как хотелось чуда: вот пойдёт на УЗИ, а Леночка скажет: «Вот это да! Вот это случай — у вас восстановилась беременность! Яйцеклетка ожила!» Даже представляла, как всплеснёт Леночка руками, как воскликнет удивлённо и радостно. Почему-то думала: обязательно обрадуется, обязательно начнёт поздравлять.

Молила своими словами, потом осенило: спросить у матери молитвы, которыми вымолила тётка Манефа своего старшего брата Нестора…

История с Нестором началась, как развернуло молодое государство революционные преобразования в деревне, стало колхозы организовать. Грамотного, смышлёного Нестора председатель колхоза определил по снабженческой части. И давай гонять в Курган, в Шатрово или Шадринск. Председатель из местных, но не двоедан, православный. Мирщина, называли старообрядцы православных за то, что отошли от истинной веры. Это к слову. Доставалы из Нестора не вышло. Когда на всех не хватает, проныра нужен, который без мыла в любую щель влезет, кого хочешь уболтает в свою пользу. У Нестора недобытчивый характер. Председатель и взъелся. Послал однажды запчасть достать для колбышечника — так окрестили в деревни трактор с газогенератором. Колбышки — маленькие полешки для него. Нестор вернулся из командировки с пустым мешком. Председатель разошёлся матюгами. Нестор возьми и резани правду-матку в ответ: «Другие председатели сами ездят! А ты задницу боишься оторвать. Харю отъел! Партиец называется!» Председатель взвился от критики. И накатал «телегу» как на врага народа, припомнил, что у Нестора свояк у колчаковцев воевал. Во времена обострения классовой борьбы чего проще от неугодного оппонента избавиться. Соответствующие органы быстро на «телегу» отреагировали. По врагам тоже план сверху спускали. Скоренько забрали Нестора.

И давай человека под закон подгонять. Сам-то сразу не хотел сознаваться во вражестве. Били его, в тёмной несколько месяцев держали. Чуть не ослеп. Потом в лагерях сидел, вернулся домой в 42-м под осень. От прежнего Нестора и половины не осталось. Доходяга. Сорок пять лет, самый расцвет для мужика, а он старик стариком: дряхлый, сгорбленный. Жалко смотреть.

К тому времени старший сын Иванушко двадцати двух лет на фронте погиб, средний — восемнадцати годков — Манюша, полное имя Эммануил, в Кургане умер. Из-за правого глаза — бельмом обезображен — Манюшу на боевой фронт не взяли, мобилизовали бойцом трудового — на оборонный завод. Манюша возьми и с землячкой сбеги домой. Кто уж из двоих на побег подбил — неизвестно, только дезертировали, не выдержав голодной и холодной жизни, когда сутками не выходили из цеха. За ними тут же приехали. А потом пришло известие — умер Манюша. Осудили его за побег, в лагере умер.

Когда Нестору заворачивали руки за спину заплечных дел мастера, детки арестанта сопли на кулак по малолетству мотали, вернулся из мест несвободы — двоих сыновей уже война прибрала. Но трое детей: Минька и Санька, четырнадцать да пятнадцать лет, и двадцатилетняя дочь Коздоя — при матери. Кстати, председатель, что благословил «врагом народа», на фронте сложил буйную голову. Определили Нестора по причине физической негодности на стариковскую должность — сторожем, склады с зерном и другим добром колхозного хозяйства стеречь. Это всё, на что был способен мужик после лагерной житухи.

С полмесяца походил вчерашний зек на службу, да в одну ночь пропал. Жена утром ждёт со скудным завтраком кормильца, а нет того. Поначалу грешили односельчане в предположении: порченный лагерем Нестор на воровство пошёл. Стащил колхозное имущество и рванул в бега. Склады проверили — ничего не пропало. Да и пропадать особо нечему было.

День проходит, второй. Нет нигде сторожа. Потом пастухи из соседней деревни сказали: на болоте видели мужчину, окликнули, тот убежал. Многокилометровое в длину и вширь болото в тот год сухим стояло. Обычно весной в половодье заливало, потом вода держалась всё лето, а тут одни кочки, как табуретки, торчат. Среди них скрывался Нестор. Неделю пропадал, потом сыновья разыскали, принялся и от них прятаться, да молодые шустрей родителя. Спрашивают при задержании: «Ты чё ел все дни?» «Хо! — отвечает. — Иванушко с Манюшей меня кормили, я же с имя ушёл».

Нехорошо Миньке с Санькой стало. Какие Иванушко с Манюшей, когда на Ивана похоронка полгода назад пришла, Манюша того раньше сгинул? Опасения вскорости оправдались неутешительным диагнозом. Проблемы с головой прогрессирующий характер начали принимать. Нестор на сыновей нападать не отважился. Больной, больной, да понимал — сил не хватит справиться, парни крепкие, а вот на жену, что ростиком полтора метра, кинулся с топором. Жена увернулась. Сыновья, недолго думая, в полати четыре скобы вколотили, папку по рукам и ногам привязали. Лежит родитель в ограниченном виде, одна возможность противодействия плену — язык. Кричит, ругается. Грозились сыновья рот завязать, но всё же эту степень свободы оставили.

Особенно материл Нестор с полатей свою сестру Манефу. На какие только буквы не полоскал. В лагере подковался на нецензурное искусство. За колючей проволокой попадались затейливые учителя. Наслушалась Манефа от брата... Она ведь стала ходить молиться за него. Каждый Божий день как управится утром с хозяйством, так и идёт. Нестор на полатях навзничь лежит, она в переднем углу перед иконами молится.

«А он кричит ей в спину, ругат её, материт распоследними словами, — рассказывала мама Ксении. — Пить попросит — дадут, дак он в её плеснёт и хохочет. Месяца два изгалялся, а потом стал ждать её. Жена Лена утром станет управляться, печку топить, он спрашиват: “Где она, Манефушка? Где она долго не идёт. Она чё ли сёдни не придёт?” — “Да придёт, корова ведь у её, надо же управиться!” Потом калитка стукнет, обрадуется: “Идёт Манефушка”. По стуку узнавал, кто идёт. Меня раз бабонька послала, я зашла, стою под полатями, он меня не видит, но спрашиват: “Марька, чё пришла? Чё надо?” А я боюсь. “Тётку Елену”, — говорю, сама к двери жмусь. ”Вон она, ведьма, вон в горнице сидит”»…

К весне Нестору лучше стало, его уже не привязывали. Манефа придёт, он спустится с полатей. «Коло тебя посижу», — разместится на лавке.

Она молится, он рядом, сгорбившись, слушает.

И вымолила сестра брата. Ни к каким врачам не обращались. Поправился, его тут же в апреле, будто ждали, в армию и забрили. Ведь сорок третий год шёл, войне мужики нужны. Определили не на передовую, при госпитале. «В Москву угадал», — рассказывала мама. Работящий мужик понравился начальству. Война кончилась, его не хотят отпускать. Только осенью 46-го в Турушево вернулся.

«Такой крендель пришёл, — вспоминала мама. — Здоровый, крепкий. Потом ходил в деревне маркитанил. Мужиков мало, так он скота резал, свиней, быков. Никаких отклонений с головой не было. Вымолила тётка Манефа. Лет двадцать потом жил, и никаких заскоков…»

«Не знаю, доченька, какие молитвы читала — каноны или акафисты? — отвечала мать на вопрос Ксении. — Спросить бы дуре, ведь она к нам приезжала. И я у неё гостила не раз. Да с этой жизнью непутёвой в голове только мирское было».

Тогда Ксения верила: знай те молитвы — смогла бы вымолить младенца, оживить плод.

Позже думала: ну, что бы она вымолила, что? Тётка Манефа богомолка настоящая. А она? Но ведь и тётка небезгрешная: мать-то с отцом она свела обманным путём…

Клирос запел «Отче наш…» Прихожане подхватили, запели беременная и дочь, при этом девочка взяла братика за руку — дескать, стой. Он послушался. Ксения в одном порыве с остальными выводила слова Господней молитвы. «Отче наш» всегда на литургии поётся на подъёме: служба подходит к концу, Бог дал выстоять её, совершить для себя маленький радостный подвиг. Ксения вдруг подумала: её ребёнок сегодня был бы таким же, как этот мальчишечка. Как раз четыре года назад сделала аборт. Сейчас стоял бы в церкви вместе с ней…

В тот день Антонина Сергеевна сделала заключение: надо удалять яйцеклетку оперативным путём. Операцию Антонина Сергеевна делала под местным наркозом. Голова у пациентки «поехала». Но услышав: «Всё!» — Ксения попросила показать удалённое. Хотела своими глазами убедиться: в ней не осталось ничего. Антонина Сергеевна подняла пробирку с мутной вспененной кровью, и среди маленьких воздушных пузырьков Ксения увидела один — миллиметра три в диаметре, водянистый — плодное яйцо. Дома ревела и ревела…

Открылись Царские врата, диакон с чашей в руках произнёс: «Со страхом Божиим и верой приступите». Началось причащение. Ксения наблюдала со стороны. Мальчишечка без напоминания сложил крестообразно ручки на груди. «Не в первый раз», — подумала Ксения. Беременная хотела поднять его на руки к чаше. Священник остановил, сам наклонился к малышу. Тот старательно раскрыл ротик, вытянув губки… Следом причастилась девочка…

Ксения вышла из храма, подошла нищенка: «Подайте Христа ради». Ксения достала из сумочки мелочь, протянула: «За раба убиенного Петра». Нищенка взяла с поклоном и заспешила к дамочке в шляпке.

А Ксении вспомнилась нищенка Вея, тоже из двоедан. О ней мама рассказывала с теплотой. И сама грелась. «Веюшка», — называла. Уменьшительно-нежными именами двоеданы нередко называли даже взрослых.

Вея жила в соседней деревне, замужняя, но бездетная и блаженненькая. Рассудком дитя дитём. Словно было определено ей оставаться разумом до конца жизни в наивной солнечной поре. Не замазаться злобой, не заразиться хитростью, не испакоститься воровством и подлостью, не запятнаться осуждением, а жить Божьей птахой, каким-то уроком для окружающих.

«Отес от у меня учитель», — с гордостью повторяла Вея.

И на самом деле «отес» был учителем по имени Илья. Года два жил в деревне. Мать Веи без мужа четырёх дочек родила. Старшие —  Ивановны, да не по отцам записаны, по деду, а Вея — та Ильинична.

Жила Вея подаянием, обходя деревни в округе. И не просто христарадничала, стуча в ворота. Руку не протягивала за милостыней…

«Зайдёт Веюшка в любой дом, — рассказывала мама, — и сразу к иконам, три поклона положит и начинает спасать».

«Спасать» —  молиться за живых.

«Всех, кто жил в доме, начиная со стариков и кончая всеми взрослыми, перечислит. Каждого по имени Веюшка знала. Сколь деревень в округе, всех до одного помнила. Нас-то, детей, не называла, родителей перечислит и добавит «с чадами». “Спаси, Господи, и помилуй рабы Своих (назовёт имена), избави от всякие скорби, гнева и нужды, от всякие болезни, душевные и телесные, прости им всякое согрешение, вольное и невольное”. «Кто умер, тоже до одного помнила. Поспасает, потом начинат покоить: “Покой, Господи, души усопших раб Своих (перечислит имена). Елика в житии сем, яко человек согреши, Ты же яко человеколюбец Бог, прости их и помилуй. Вечные муки избави. Небесному царствию причастники учини. Душам нашим полезное сотвори”. Никто её не гнал. Поспасает, попокоит, её за стол пригласят: ”Садись с нами, Вея Ильинична”. Покормят или хотя бы чаем напоят. С собой обязательно дадут — хлеб или картошку. По праздникам праздничное — пирожок какой, шаньгу. А Веюшка может на улицу выйти и тут же раздать детям: нате, ешьте».

«Мужа её Тихоном звали, — вспоминала мама, — ни разу с ней не ходил. Мы, ребятня, увидим Веюшку и хихикаем: Тиша послал Вею поскиляжничать кусочков».

Однажды мама ехала с бабонькой на санях. Весна, солнце вовсю, снег горит в полях. Небо яркое. Вея стоит на дороге, голову к солнцу подняла. Молилась ли, просто нежилась под пригревающими лучами…

Вышла из церкви беременная с детьми. Все трое повернулись лицом к храму, перекрестились. Мальчишечка кланялся, подрубленно роняя голову вперёд. Мать взяла его за руку, спустились по ступенькам, прошли мимо Ксении.

— Мама, у меня братик будет? — спросил мальчишечка.

— Вот и не братик, сестрёнка, — ехидно сказала, резко повернувшись к нему, сестра.

— Братик, братик! — успокоила сына мать. — Братик!

Из книги «Монологи от сердца»

Рисунок Владимира Чупилко