Слава Богу за всё

Старику нездоровилось. То была странная болезнь, непохожая на те хвори, которые время от времени посещали его. Казалось, на него в одночасье навалилась усталость, накопившаяся за все те годы, что он прожил на свете, отняла остаток сил. Хотелось лечь, забыться и заснуть, не думая, не заботясь ни о чем. Что с ним случилось? Ведь прежде здоровье не подводило его. Да ему и нельзя болеть. Если он сляжет, то ему воды подать будет некому. Здесь, в прибрежной деревне Повракуле, где он живет, и народу-то почти не осталось. Вымерла прежде многолюдная деревня – оживает лишь летом, когда сюда приезжают дачники. А дети и внуки далеко – кто в Михайловске, а кто и в самой Москве. Неужели они должны будут бросить семьи и работу, и ехать сюда, чтобы ухаживать за ним? Нет, зачем их беспокоить? Он как-нибудь и сам справится, не впервой… Главное – не поддаваться болезни. Поймет, что не на того напала – сама пройдет.

Однако, как ни боролся старик со своей хворью, похоже, она все-таки брала над ним верх… Как хорошо, что вчера вечером он сходил на колодец за водой. А также загодя заготовил запас сухих дров. Сейчас он затопит печку, выпьет чайку и ляжет спать пораньше. Бог даст, назавтра все пройдет.

И вот уже затрещали в печи сухие поленья, да так громко и весело, что в одночасье смолкла назойливая мышиная возня под полом. Забулькала в эмалированном чайнике закипающая вода. Но старик не спешил встать со старого скрипучего стула у окна, чтобы заварить чай. Возможно, от тепла он задремал. И во сне видел и словно заново переживал всю свою долгую жизнь.

* * *

Вот ясным зимним днем отец везет его домой. Лежа на санях, под старым отцовским тулупом, вдыхая пряный запах сена, овчины и лошадиного пота, Вася смотрит на удаляющиеся дома, деревья, заборы… Вот уже далеко позади осталась деревня Ластола, где он жил у бабушки, Евдокии Никандровны. Три года назад, овдовев, отец Васи, зажиточный крестьянин из Повракулы Матвей Ермолин, отвез сына к теще, и словно забыл о нем. Конечно, у бабушки Васе жилось неплохо. Но ведь дома – еще лучше. Как он ждал, когда же, наконец, отец приедет за ним и заберет назад, домой! И вот теперь он возвращается туда. Наконец-то! Жалко только, что бабушка умерла. Хотя она сейчас на небе, вместе с его мамой. Слава Богу за все, как любила приговаривать бабушка. Когда-нибудь они снова встретятся, там, в жизни вечной. То-то будет радость!

Вася вылезает из-под тулупа и смотрит вперед, туда, где на горизонте чернеют дома, деревья, заборы… Скорей бы они приехали! А лошадка бежит, бежит все быстрей, словно и ей не терпится поскорее оказаться дома. И вот они уже едут по широкой улице, по сторонам которой рядами стоят деревянные дома, и останавливаются возле одного из них – большого, с пятью окнами по фасаду, с резным балкончиком под чердачным окном. Вася нетерпеливо спрыгивает в сугроб, начерпав полные валенки снега. По босым пяткам текут струйки холодной воды. Да что ему до того? Ведь он наконец-то дома!

Он вбегает во двор вслед за отцом. И вдруг из глубины двора, гремя цепью, вылетает большой лохматый пес, и с яростным лаем набрасывается на Васю. Мальчик отшатывается, прижимается к отцу. И тут из дома выходит на крыльцо незнакомая молодая женщина – невысокая, круглолицая, с тонкими губами. Не говоря ни слова, женщина исподлобья смотрит на Васю, и от леденящего взгляда ее серых глаз мальчику становится не по себе. Кто она?

-Это твоя матушка. – говорит отец, словно угадав, о чем думает Вася. – Поздоровайся с ней.

Что он говорит? Ведь это не матушка, а чужая женщина… Но в этот миг отец подталкивает Васю в спину – иди! И он послушно подходит к женщине, от которой словно веет леденящим холодом. В этот миг из глубины дома слышится громкий рев младенца.

Это Васю приветствует его младший брат Яша.

* * *

С Яшей они подружились сразу. Потому что теперь Васиной обязанностью стало нянчить младшего брата. Так распорядилась та, которую ему теперь велено было называть матушкой. Хотя, как ни пытался Вася приласкаться к своей мачехе, Глафире Петровне, она относилась к нему, как к чужому. Зато в Яшеньке она души не чаяла. Кто на свете всех милее? Яшенька. Кому самый лучший, самый вкусный кусочек? Яшеньке. Все для Яшеньки, все ради Яшеньки - может ли быть иначе? И то сказать – матери не чужое дитя любо, а свое.

Впрочем, для Васи заботы о Яшеньке были не в тягость, а в радость. Ведь то был его брат, его младший братец! Всей душой, всем сердцем Вася привязался к нему, ходил за ним, как заботливая нянька. Одна беда – подрастая, Яшенька становился все более проказливым. Возможно потому, что быстро понял – ему позволено все. А отвечать за его проказы приходилось Васе. Едва Матвей Ермолин, желая наказать Яшу за его очередную проделку, в сердцах хватал вицу, чтобы хорошенько отходить бедокура по тому самому месту, из которого ноги растут, как Глафира горой вставала на защиту своего ненаглядного сыночка:

-Что он плохого сделал? Нешто малому ребенку и пошалить нельзя? А ты-то, ты-то куда смотрел? – обрушивалась она на Васю. – Ты за младшим братом должен в оба глядеть, чтобы с ним чего не случилось. Хорошо же ты за ним приглядывал! Это не он во всем виноват, а ты!

В итоге Васе доставалось вдвойне – и за очередную проказу Яшеньки, и за его собственный недогляд. А однажды вышло еще хуже.

Дело было в Рождество, когда после праздничной службы они всей семьей уселись за стол, чтобы разговеться. Незадолго до того Васин отец ездил за покупками в губернский город Михайловск, и привез оттуда городских конфет, да не леденцовых, а настоящих шоколадных. Однако сразу их пробовать не стали – оставили до Рождества. Ведь в этот день, как и в Пасху Христову, в каждом доме на праздничный стол ставятся самые лучшие кушанья. И вот – что за чудо? Взял отец конфету, развернул, надкусил… и вдруг сморщился, вынул ее изо рта, понюхал… А потом как закричит:

-Кто это сделал!?

-Что такое? – встревожилась Глафира, подозрительно косясь на Васю, отчего ему сразу стало не по себе.

-А то, что там вместо конфеты овечье говно положено! Это же надо такую пакость учинить! Да еще и в праздник! А ну, признавайтесь, кто это сделал! Не то обоих выпорю!

-Это не я! – взвизгнул Яша, прячась за спину матери, как перепуганный цыпленок под крыло наседки. – Не я! Это все он! Он!

Дрожащей рукой он указывал на Васю.

-Что молчишь? – прошипела Глафира, бросая на Васю испепеляющий взгляд. – Язык проглотил?

Но Вася молчал вовсе не поэтому. И даже не оттого, что его обвиняли в проступке, который он не совершал. Самым страшным было другое – его младший брат, его любимый брат сваливал на него свою вину. Ведь то, что эта злая проказа – его рук дело, ясно, как Божий день. Но разве Яшенька делает это со зла? Нет, от страха. Вон, как он дрожит, словно осиновый лист на ветру! Нет, нельзя, чтобы Яшеньку наказали! Вот только сделать это можно, лишь взяв его вину на себя…

Словно со стороны слышит Вася свой собственный голос:

-Это сделал я.

* * *

А вот другая картинка из его детства. Они вместе с Яшей и соседским мальчиком Мишей Ермолиным сидят на невысоком холме, с которого открывается красивый вид на реку Двину, на раскинувшуюся в низине соседнюю деревню Псарево, на окрестные леса. А на самом холме высится старинный деревянный храм в честь почитаемой на Севере иконы Знамения Пресвятой Богородицы, окруженный густым лесом могильных крестов, отчего и зовется это место церковной горкой. Поваракульские ребятишки частенько играют здесь, возле храма и кладбища, Что ж, церковная горка - самое место для детских игр! Зимой с нее можно лихо скатиться к самой Двине на самодельных санках. А летом – играть в догонялки, в казаки-разбойники – да мало ли во что еще! Вот и сейчас Миша и Вася играют на ней в школу. Миша изображает учителя. Как-никак, он уже целый год проучился в повракульской церковно-приходской школе – знает, что к чему. Ну, а Вася с Яшей у него за учеников.

-А ну, читай! – важно, словно заправский учитель, произносит Миша, раскрывая потрепанный томик «Популярной библиотечки для юношества» и указывает пальцем на напечатанное там стихотворение.

-Не хочу… - бурчит Яша.

-Тогда ты читай! – обращается Миша к Ване.

Что ж, прочесть стихотворение - дело нехитрое. У них в селе каждый мальчик, да что там – почти каждая девчонка знает грамоту. Так исстари ведется на Севере, крае вольных людей, искони не знавшем крепостного права. Опять же, братия здешних монастырей, прежде всего Соловецкого, да и сельские священники немало поспособствовали приобщению народа к грамотности. Взять хотя бы здешнего батюшку, отца Николая. Ведь скольких сельских ребятишек выучил он в церковной школе за долгие годы служения в Повракуле! То-то и оно…

И Вася читает. Читает не по слогам, а бегло, без запинки:

«-Ну, пошел же ради Бога!

Небо, ельник и песок -

Невеселая дорога…

Эй, садись ко мне, дружок!»

Он уже прочел многие стихи из этой Мишиной книжки: и про генерала Топтыгина, и про деда Мазая и зайцев, и про Зеленый Шум. Но это стихотворение, про крестьянского мальчика, пустившегося в дальний путь на поиски знаний, лучше всех!

«Скоро сам узнаешь в школе,

Как архангельский мужик

По своей и Божьей воле

Стал разумен и велик.

Не без добрых душ на свете –

Кто-нибудь свезет в Москву,

Будешь в университете –

Сон свершится наяву!»

Эх, если бы отец отдал его в школу! Вот только матушка об этом слышать не хочет.

-Ни к чему это. – твердит она отцу. – Чай, парню не в попы идти. Грамоту знает – и хватит с него.

Отец кивает – он во всем соглашается с Глафирой, давно уже приучившей его к тому, что хоть муж в семье и голова, зато жена – шея, куда шея захочет, туда голова и повернется. Так что не учиться Васе в школе, а жаль. Что ж, как видно, такова Божья воля…

-Молодец! Хорошо читаешь!

Вася поднимает голову. Над ними, добродушно улыбаясь, стоит настоятель Знаменского храма, отец Николай, и его темно-русые с проседью волосы в солнечных лучах кажутся золотыми. Выходит, они с Мишей так увлеклись, что не заметили батюшку! Мальчики вскакивают и подбегают к отцу Николаю. Он расспрашивает, во что они играли, хвалит за то, что занимаются они не пустой забавой, а полезным делом, благословляет их. И Вася радуется, что отец Николай похвалил его. Вот только Яша запропал куда-то. Вон он, мчится вниз по косогору, туда, где в лучах июньского солнца синеет река Двина, над которой с пронзительными криками носятся горластые чайки, мчится так стремительно, что кажется – вот-вот сам взлетит, как птица…

* * *

Мог ли Вася знать, что та случайная встреча с отцом Николаем возле Знаменской церкви в одночасье изменит его судьбу! А ведь именно так и случилось. Вскоре, в аккурат накануне Праздника Успения Пресвятой Богородицы, шли они всей семьей в храм. Впереди, неспешно и чинно, словно колесный пароход «Святогор» по Двине, шествовала принаряженная Глафира Петровна. На полшага от супруги, сутулясь, то ли под тяжестью прожитых лет, то ли от многолетней привычки смиряться перед властной супругой, шел Матвей Ермолин. Яша следовал за матерью, а сзади всех плелся Вася, читая в уме молитву Пресвятой Богородице – «Сладосте Ангелов, скорбящих Радосте, христиан Предстательнице…» Этой молитве, как и многим другим молитвам, выучила Васю покойная бабушка.

-Молись, внучек, Боженьке почаще. – заповедала она ему. – И благодари Его за все – за скорбь и за радость. Коли человек Бога не забывает – Господь ему помогает.

Тут-то, по дороге в храм, им и встретился отец Николай.

-Отдал бы ты, Матвей Федорович, своего Васятку к нам учиться. – сказал он, благословив их семейство. - Вон он у тебя как читает – бегло, без запинки. С такими способностями он, Бог даст, далеко пойдет.

При этих словах тонкие губы Глафиры сжимаются в едва заметную ниточку: она терпеть не может, когда при ней хвалят не сына, а пасынка. Яша из-за спины матери корчит Васе рожу. Отец что-то отвечает священнику. Его слова доносятся до Васи словно сквозь туман. Но разве это главное? Ведь отец соглашается отдать его в школу!

Мог ли Вася мечтать о таком счастье! Это же просто чудо! Слава Богу!

* * *

Два года учебы пролетели, как единый миг. И вот уже Вася вприпрыжку бежит из школы домой. Не бежит – мчится на крыльях радости, неся с собой Новый Завет в синем коленкоровом переплете и похвальный лист с широкой золотой каймой по краям, которые ему только что вручили в награду за отличную учебу и примерное поведение. Сейчас он чувствует себя тем школьником из стихотворения Некрасова, перед которым расстилается широкий путь к знаниям – «знай, работай, да не трусь»! Ведь ему, кончившему церковно-приходскую школу первым учеником, теперь открыта дорога дальше, в Михайловское городское училище. Он попросит отца послать его туда. Отец согласится, непременно согласится! И тогда сон свершится наяву – кто знает, может, его ждет судьба знаменитого Михаила Ломоносова, крестьянского сына из Холмогор, что «по своей и Божьей воле стал разумен и велик»!

Как он уговаривал отца послать его в Михайловск! Но Матвей вопросительно взглянул на Глафиру. А та промолвила – как топором отрубила:

- Учеба денег стоит. А у нас лишних денег нет – каждая копейка на счету. Мы тебя вырастили, выкормили – пора тебе долг отработать. Не век же тебе на нашей шее сидеть.

От этих слов для Васи словно солнце померкло. Только ведь матушка правду говорит – он в семье старший сын. А потому должен помогать отцу-матери да младшему брату. Кто, как не он?

* * *

Тем временем подошла Василию пора в армии служить. Хорошо хоть, не двадцать пять лет, как в старину водилось, да в старых песнях поется, а только шесть. Однако Василию еще больше повезло. Правду говорят: кто грамоте горазд, тому не пропасть. Приметило начальство, что новобранец Василий Ермолин силен в арифметике и точных науках. И направило его служить под Санкт-Петербург, в артиллерийский полк. А в артиллерии служба короче, чем в пехоте – всего три года.

Мог ли Василий помыслить о том, что доведется ему побывать в самой столице, и не раз? Правда, в отличие от своих сослуживцев, обходил он стороной и питейные заведения и дома терпимости. Зато в храмах бывал часто. Молился за отца, матушку и младшего брата, за покойную мать и бабушку. Кое-кто из сослуживцев над Василием посмеивался, а кое-кто, в том числе и начальство, внимательно приглядывалось к солдату с далекого Севера, и числило его на хорошем счету. В самом деле – парень смышленый, исполнительный, трезвый, набожный – нечасто можно встретить такого человека, да еще и по соседству со столицей, где социалистов-крамольников развелось видимо-невидимо, так что уже и в армии, и на флоте сеют они семена смуты. Взять хотя бы отставного лейтенанта Шмидта, что шесть лет назад поднял красный флаг на крейсере «Очаков», не говоря уже о матросском бунте на броненосце «Князь Потемкин-Таврический»1. А ведь еще покойный государь-миротворец2 говаривал, что у России лишь два союзника – армия и флот. И крепки они такими людьми, как Василий.

Под конец службы получил Василий Ермолин высшее солдатское звание бомбардира. А, кабы согласился остаться служить в армии сверх положенного срока, мог бы и младшим унтер-офицером стать, или, по-артиллерийскому, младшим фейерверкером. Новая жизненная дорога открылась перед ним, как когда-то, в детстве – дорога к знаниям. Что делать? Как избрать тот путь, идти по которому заповедано ему Богом?

Пошел Василий за советом к полковому батюшке, отцу Феодору. И услышал от него такой ответ и совет:

-Говоришь, родители твои уже немолоды, а ты – старший в семье? Тогда вспомни, что Господь заповедал: почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле3. Это, по словам Святого Апостола Павла, первая заповедь с обетованием4. Поэтому должен ты к родителям вернуться и позаботиться о них.

И отправился Василий в родные края, не ведая, что-то ждет его там…

* * *

Спешил он домой, как птица – в родное гнездо. Вез с собой подарки: отцу – часы-луковицу на стальной цепочке, с фарфоровым циферблатом, с тремя стрелками – часовой, минутной и секундной – то-то он обрадуется! Матушке - новомодный жаккардовый полушалок с кистями: на аметистовом поле гривастые золотые львы разгуливают, машут хвостами, дивятся-таращатся друг на дружку – нешто ты, братец, и в самом деле лев, а не пучеглазая китайская собачка?5 А младшему брату Яше приготовил Василий самый лучший, самый дорогой подарок – новехонькую Библию с черно-белыми гравюрами французского художника Доре, на которых вся Священная История в лицах нарисована. Хочешь – читай, хочешь – картинки разглядывай, а хочешь – то и другое делай, и Бог тебе в помощь!

Только ждали Василия дома нерадостные вести. Умер его отец, вот только что сороковины по нему справили. Как видно, с горя Глафира даже не развернула дареный полушалок – спрятала его в сундук, словно в гроб, не поблагодарив Василия за подарок. А Яша, на голову переросший старшего брата, полистал-полистал Библию, да и отложил в сторону. После же наедине выговаривал Василию:

-Эх ты, простота! На кой ляд мне твоя Библия? Лучше бы ты мне открыток привез.

-Каких открыток? – удивился Василий. Не думал он, что не по нраву придется младшему брату его подарок. Ведь это же Священное Писание, Книга книг…

-Каких-каких? – хмыкнул Яков. - Будто сам не знаешь! С голыми девками, вот каких! Мне их в Михайловске Гришка Бакланов с Лихострова6 показывал. Я с ним в Михайловске познакомился, в кабаке. Гришка там частенько бывает. Вот он мне сказал, будто в Питере таких открыток полным-полно продается. Папаша его туда ездил, вот и привез…

Василий ушам своим не поверил. Господи, да что же это творится! Выходит, пока он в армии служил, повадился его младший брат шляться по кабакам да якшаться с негожими людьми. А ведь такой хороший мальчик был…

Эх, Яшенька, Яшенька, что же тебя свел-сбил с пути истинного?

* * *

Три дня прожил Василий в родительском доме. И за этот срок все дела там переделал - покосившийся забор починил, заменил на крыше прогнившие доски, дров наколол – теперь на целую зиму хватит, десятину картошки окучил, огород прополол. И все в одиночку – младший брат и не думал помочь ни ему, ни матери, хотя и вымахал с коломенскую версту. Что ж, Василий и сам справился: стосковался он за годы службы в армии по крестьянской работе, делал ее весело, играючи – словно песню пел.

А на четвертый день Глафира спросила его:

-Ну, и что ты теперь собираешься делать?

Василий замялся. Что имеет в виду матушка? Может, она вспомнила, как когда-то он хотел поступить в Михайловское городское училище? Что ж, пожалуй, и теперь ему не поздно пойти учиться. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Тем большей неожиданностью стали для него слова мачехи:

-Что молчишь? Нешто не понял? Работать поди.

-Куда же мне идти?

-На вот, возьми. – С этими словами Глафира протянула ему измятую газету «Михайловские губернские Ведомости». – Там на последней странице написано, что на лесопильный завод братьев Кыркаловых7 рабочие требуются. Вот туда и наймись.

-Матушка, так это же где? – ужаснулся Василий, мысленно прикинув расстояние от Повракулы до Маймаксы, где находился лесопильный завод братьев Мартына и Северьяна Кыркаловых. – Как же я туда ездить буду?

-Зачем ездить? – холодно ответила Глафира. - Будешь хорошо работать, авось сумеешь там где-нибудь комнатенку снять.

-Когда же мне ехать? – спросил Василий, изумленный той настойчивостью, с которой мачеха выпроваживала его из родительского дома.

-Завтра и поезжай. Вроде, в десятом часу «макарка»8 с Затона мимо нас пойдет. На нем и поедешь.

-Матушка, так, может, прежде письмо к ним послать? – предложил Василий, заметив, что газета, в которой было напечатано объявление о найме рабочих, вышла почти месяц назад. – Вдруг им уже рабочие не нужны?

Однако Глафира была неумолима.

-Так это долгонько будет, ждать-то. А ты за день обернешься. – промолвила она, поворачиваясь к нему спиной. И Василий понял – разговор окончен. Он должен ехать.

В этот миг он пожалел, что последовал совету полкового священника и не остался служить в армии. Вот только отступать теперь поздно. Нужно идти вперед – авось, Бог на сей раз его не оставит.

* * *

Войдя в контору лесозавода братьев Кыркаловых, Василий не поверил своим глазам. Вот так чудеса! Неужели это тот самый Мишка Лапин, с которым они когда-то играли в школу на церковной горке? Как же он вырос! А одет-то как! Рубашка белая, пиджак городской, волосы гладко причесаны, усики на верхней губе вверх завиты – не парень, а картинка. Мишка, дружище, да ты ли это?

-Васька! Вот это да! Откуда тебя принесло? Каким ветром?

Было им, о чем поговорить и что вспомнить. Когда же от воспоминаний о детских играх на Знаменской горке, перешли они к делам нынешним, насущным, Мишка поспешил утешить старого друга:

-Да ты не горюй. Бог даст, вместе что-нибудь придумаем… Слушай, ты ведь в школе по арифметике на «отлично» учился. Тогда отчего бы тебе не пойти к нам табельщиком?

-А что за это работа-то? – оживился Василий.

-Будешь после пилорамы смотреть сортаменты по качеству и учет им вести. Ну, то есть доски проверять, нет ли какого брака, сортировать их и подсчитывать. – пояснил Мишка Лапин. - Здесь главное брак не пропустить и чего лишнего не приписать. Заработок, конечно, невелик, поменьше, чем у бригадира пильщиков, но жить на него можно вполне достойно.

Немного помолчав, он добавил.

-Только вот что я тебе скажу: через это дело у тебя с рабочими много ругани будет. Здесь каждый сам за себя, и свою выгоду блюдет.

-Нашел, чем пугать! – усмехнулся приободрившийся Василий. – Я, брат и сам зубаст. Спасибо тебе! Только у меня еще одна беда – жить мне негде.

На сей раз Мишка призадумался надолго.

-Да, в бараке с рабочими тебе жить нельзя. – констатировал он. - А комнату в поселке снять тоже не получится. В прошлом году пожар тут был, да такой, что половина поселка подчистую выгорела. Теперь каждый аршин жилья на счету. Постой-ка! А давай я тебя к здешней фельдшерице попробую пристроить. Вроде, она в прежние годы вышку9 над больничкой сдавала. Там и печка есть, только что дрова на второй этаж таскать придется. Да ты парень крепкий, сдюжишь. Ну как, согласен?

Еще бы ему не согласиться? Ай да Мишка! Вот уж друг так друг!

* * *

С тех пор началась у Василия новая жизнь. Днем работал, вечером учился. Самоучкой, по купленным, по взятым в читальне книжкам. Что ж, это – славный путь многих русских людей. Не зря говорится: книга, хоть и не человек, да учит.

Тем временем заводская фельдшерица Катенька, у которой поселился Василий, с пристальным вниманием, присущим любому медику, а женщине – вдвойне, приглядывалась к своему новому квартиранту. И, чем дольше она это делала, тем больше понимала – довольно ей искать себе жениха на стороне. Вот же он, сам к ней пожаловал. В самом деле, парень работящий, непьющий, грамотный, скромный, по девкам не таскается. Опять же – всегда поможет ей и дров наколоть, и воды принести, и починить, что потребуется. Даже просить не надо – сам все примечает. Чем не муж?

И вот они уже с Катенькой идут под венец, и ее влажная, дрожащая от радостного волнения ручка покоится в сильной руке Василия, как Божий дар, что дороже жемчуга и злата. Какое счастье, что Господь послал им друг друга!

* * *

А вскоре после их свадьбы грянула война с германцами. На нее забрали многих из тех, кто работал на заводе братьев Кыркаловых. Не минула эта горькая участь и Мишу Лапина. Простился он с Василием так, словно бы расставался навеки, и как в воду глядел. Ибо вскоре пришла с фронта весть, что пал он где-то в чужих краях за веру, царя и Отечество. Оплакал Василий своего друга, как брата. Ведь друг прямой – словно брат родной. И всегда молился за убиенного раба Божия воина Михаила – вечная ему память!

Самого же Василия на войну не призвали - незадолго до войны повредил он левую руку. Прав был Миша Лапин, предупреждая его, что у табельщиков с рабочими мира-согласия нет и быть не может. Как-то раз, когда проходил Василий мимо пилорамы, оттуда вылетел кусок бревна и размозжил ему плечевую кость. Как видно, кто-то из рабочих решил поквитаться с табельщиком за забракованные им доски. К счастью, срослись кости, да неудачно, отчего поднять левую руку вверх Василий с тех пор не мог, и вследствие этого увечья был признан негодным к воинской службе.

А вот его младшего брата Якова, к тому времени достигшего призывного возраста, забрали-таки в армию. Воем выла Глафира, прощаясь с ненаглядным детищем, а Яшенька и не подумал мать утешить. Зато Василий с тех пор едва ли не каждую неделю наведывался в Повракулу, помогал Глафире домашнюю работу справить, бывало, и денег ей привозил. Как же матушку одну бросить?

А от Якова не приходило ни письмеца, ни весточки – пропал, словно в воду канул.

* * *

Как-то раз, в конце сентября, когда уже листья с деревьев осенним ветром сорвало, а по ночам крыши домов серебрило пушистым инеем, наведался Василий в Повракулу. И первым делом, как всегда, поинтересовался у матушки, нет ли от брата каких вестей.

-Тише, тише! – зашептала Глафира. – Не говори громко – не ровен час… Яшенька-то наш вернулся!

-Так где же он? – Василий не мог взять в толк, отчего матушка сообщает ему эту радостную весть боязливым шепотом. – Спит, что ли?

-То-то и оно... – не повышая голоса, пояснила Глафира. - Сбежал он. Да ты смотри, не проболтайся никому, не то ему конец. Господи, вот ведь беда какая!

Из ее дальнейшего рассказа Василий понял - дело и впрямь прескверно. Угораздило же Якова в компании пьяных солдат, горланивших во все горло запрещенную песню, нарваться на военный патруль. Мало того – матерно обругать задержавшего их офицера. За такой проступок и в мирное время солдату грозит военный суд. Не говоря уже о дезертирстве из армии…

Бедный Яша! И за что ему такая напасть?

* * *

Однако недолго пришлось Якову прятаться на чердаке родительского дома, словно таракану в запечье, чутко прислушиваясь к каждому шороху – уж не за ним ли пришли? Вскоре в Повракулу нагрянула не полиция, разыскивающая беглеца-дезертира - прилетела весть о том, что в столице произошла революция. А новая власть, власть Советов, не намерена была продолжать войну до победного конца. Напротив – искала способа заключить мир с Германией, даже пожертвовав ради этого частью территорий теперь уже бывшей Российской империи. Что до тех, кто дезертировал с фронта, разыскивать и карать их она не собиралась – были у нее дела поважней. Тут-то Яков и вылез на Божий свет и принялся агитировать за лучший мир, за святую свободу, да за большевиков, которые дадут все это народу. При этом, как уверяли злые языки, излюбленным местом пропагандистской деятельности сего новоявленного пламенного революционера были питейные заведения Повракулы и Михайловска. И он весьма преуспел в агитации за власть Советов…

Вот только приобщить к большевистским идеалам своего старшего брата он так и не смог. Василий оказался крепким орешком.

-Ну и что мне твои хваленые большевики могут предложить? – с иронией спрашивал он младшего брата.

-Как что? Эх ты, темнота! Свобода-равенство-братство! Мир – народам!

-Ой ли? Что ж тогда кругом война идет и конца ей не видно?

-Так за что ж мы воюем-то? За что нашу кровь проливаем? За правое дело! Чтобы земля принадлежала крестьянам, заводы – рабочим!

-Стоит ли за это людскую кровь проливать? Опять же - земля наша скудная, нас испокон веков море да лес кормят. А, коли работаем на хозяев, вот как я, например, так они нам жалованье платят.

-И держат вас за рабов!

-Все мы рабы Божьи, и перед Господом мы все равны.

-Нет никакого Бога!

-Да в уме ли ты, Яша! Опомнись, не греши!

-А я тебе говорю – нет Бога! Его попы выдумали, чтобы таких, как ты, в покорности держать, да стричь, как овец! Церковь всегда была на стороне врагов народа! И кто за нее, тот против нас! Против народа!

-Ты, брат, за весь-то народ не говори. Не то до того договоришься, что намнут тебе бока. Не то чего хуже сделают. – спокойно возражал Василий.

И как в воду глядел.

* * *

Недолго продержалась на Севере власть Советов. И года не прошло, как пожаловали из-за британских морей интервенты во главе с генералом Пулем, и установили в Михайловской губернии свои порядки. После чего стали безжалостно расправляться с теми, кто стоял за большевиков и Советы: боролись вы, смутьяны, за землю и волю – в земле вам и лежать, а волю на небесах получите!

Спустя неделю после прихода в Михайловск интервентов к Василию из Повракулы приехала Глафира. И, едва переступила порог, зарыдала в голос:

-Беда, сынок! Пропал Яшенька! Господи, что ж теперь делать?

Василий ужаснулся. Первый раз в жизни видел он свою мачеху плачущей. И никогда прежде она не называла его сыном. Как видно, с Яшей случилась беда похуже прежней.

И точно. Арестовали Якова в Михайловске вместе с другими тамошними большевиками. И теперь сидит он в городской тюрьме, а что с ним дальше будет – одному Богу ведомо. То ли Мудьюг, то ли Йоканьга10, то ли пуля в лоб…

На другой день Василий отправился в Михайловск. А после возвращения успокоил матушку – он поговорил с господином полицмейстером, Бог даст, все обойдется… Правда, о том, что за устройство побега для Якова ему пришлось отдать три своих месячных заработка, Василий умолчал.

И то сказать, разве это – цена жизни человека?

* * *

В феврале 1920 года в Михайловской губернии в очередной раз сменилась власть. Прогнали красные интервентов восвояси, за студеные моря, и принялись железной рукой устанавливать по градам и весям свои порядки. Тут-то и объявился вновь в Повракуле Яков Ермолин в сияющем ореоле славы героя-революционера. Шутка ли – ведь проклятые интервенты его уже на расстрел повели, да лежала у него в кармане горсть махорки, вон он и швырнул ею в глаза охранникам, а сам – бежать! Стреляли они в него, даже ранили, да хоть и не насмерть, а осталась у него пониже поясницы отметина от английской пули, если что – и показать ее готов, как неоспоримое доказательство своей героической борьбы за правое дело, за власть Советов!

Что ж, герою-революционеру, страдальцу за власть народную, слава и почет. Выбрали повракульские крестьяне Якова Ермолина председателем сельского Совета. Да и как им было это не сделать, если во время выборов в сельсовет, выдвинув себя в председатели, поведал он во всеуслышание, что, будучи в 1917 году Петрограде, лично встречался там с самим товарищем Лениным. И тот ему руку пожал, и беседовал с ним, и заповедал продолжить его дело на северной земле. Услышав об этом, селяне единогласно проголосовали за Якова. Так бывший дезертир, смутьян и бездельник сделался первым человеком в Повракуле. Сбылись наяву известные слова «Интернационала» – «кто был ничем, тот станет всем». Да только ли в Повракуле так было?..

Зато для Василия наступили лихие времена – экспроприировала новая власть завод Кыркаловых, а его прежних хозяев объявила врагами народа. Тем более что во время интервенции один из братьев вербовал на своем родном Пинежье добровольцев в Белую армию10. Тут-то пильщики и припомнили Василию Ермолину, как он, будучи табельщиком, их работу браковал, отчего они в заработке теряли, а хозяевам-эксплуататорам это на руку было. Ведь капиталист за счет ограбления рабочих богатеет. А Василию в том тоже выгода была – хотел получить теплое местечко в конторе. В самом деле – велик ли труд – бумажки писать! Нужно ли после того еще доказывать, что он за прежнюю власть, за врагов народа горой стоял и перед ними выслуживался?

По правде сказать, и Василий мог бы припомнить кое-кому из рабочих свое увечье. Да и в контору работать его перевели лишь после того, как забрали на фронт Мишу Лапина. Только кто его будет слушать? Придется уходить подобру-поздорову, да другую работу искать.

Только это еще полбеды – закрыла новая власть заводскую больницу. Так что и Катеньке, жене Василия, жить и работать негде стало. Что делать? Как быть? Может, вернуться в Повракулу, в родительский дом?

Как ни крути, как умом не раскидывай, только это и остается.

* * *

Вернулся Василий в родное село не один, а вместе с женой да с сыном Михаилом, которого назвал он в честь погибшего на войне друга. Впрочем, вскоре в их семействе ожидалось прибавление – Машенька на сносях была.

-Я-то не против, чтобы вы у меня жили. – вздохнула Глафира, сочувственно глядя на Машеньку, едва державшуюся на ногах от усталости. - Только не мне это решать. Не хозяйка я в этом доме.

-Тогда кто же тогда хозяин? – удивился Василий. И услышал то, о чем знать не знал, и ведать не ведал. Незадолго до смерти Матвея Ермолина уговорила Глафира мужа отписать дом не ей, и не старшему сыну, а Якову. Так что хозяин здесь – Яков. А он теперь тут не живет – с тех пор, как забрали и увезли в Михайловск отца Николая, он в батюшкин дом переселился, и привез туда какую-то девку из Михайловска. К ней же и носа не кажет, совсем мать забыл. Разве она думала, что на старости лет одна-одинешенька окажется? Ведь она за Яшеньку всю свою жизнь положила, ничего для него не жалела, ни в чем ему не отказывала. Не иначе, как эта девка городская его против матери настроила. И то сказать – ночная кукушка дневную перекукует. Вот змея!

Отправился Василий на поклон к Якову. Правда, тут не обошлось без конфуза. Вошел Василий к брату, и уже руку поднял, чтобы по привычке перекреститься на иконы в красном углу, глядит – а там вместо икон два портрета висят. На одном, поменьше - товарищ Ленин, а на другом, большом - какой-то чернявый человек в очках и в военном френче, с бородкой клинышком, носатый, словно грач. Господи, что ж это за птица такая? И зачем она здесь, на святом месте, очутилась?

Застыл Василий на пороге, как вкопанный. А Яков смеется:

-Эх ты, темнота! Нешто не знаешь, кто это такой? Это же сам товарищ Троцкий! Если хочешь знать, я с ним в Петрограде встречался, и он со мной поздоровался, и руку мне пожал. И велел мне продолжить его дело…

-Постой! Ведь ты говорил, будто это тебе Ленин сказал?

Замялся Яков. Но ненадолго.

-Знать оговорился… Это был товарищ Троцкий! Кто ж еще? А ты зачем ко мне пришел? Излагай, да покороче – мне тебя слушать некогда, есть дела поважней!

Опешил Василий. Ведь, когда Яшеньке помощь требовалась, он ради того все свои дела бросал. Отчего же брат теперь держится с ним, словно с чужим? Да и Яша ли это? Френч, бородка клинышком, как у того черного-носатого с портрета, даже очки в круглой оправе из кармана торчат… Что за наваждение?

Мотнул головой Василий, пытаясь отогнать морок. Тут Яков снова усмехнулся:

-Ладно, шут тобой, живи! И огород себе забирай. На кой мне земля? И старухе он ни к чему – не сегодня-завтра помрет. Только половину урожая - мне. Ясно?

Кивнул Василий. В самом деле, что ему остается? Жить негде, кормиться нечем. Спасибо, хоть младший брат в беде не оставил - приютил. Опять же и матушке подспорье Вон как она одряхлела, бедная – едва ходит. Теперь будет кому о ней позаботиться.

Слава Богу за все!

* * *

…Все быстрей и быстрей, словно разматывающаяся кинопленка, проносились перед стариком картины из его жизни. Вот и начало двадцатых, когда в Повракуле образовали колхоз имени товарища Троцкого. Разумеется, его председателем стал Яков, уже начавший отращивать под военным френчем наполеоновское брюшко, и говоривший о себе во множественном числе: «мы».

В том колхозе Василию тоже нашлась работа – на скотном дворе навоз убирать. И хорошо, что так. Иначе на что бы он стал семью кормить? А тут, кое-как перебивались, да еще и Миша отцу-матери помогал. Ведь дружно – не грузно, а врозь – хоть брось!

Вот только спустя несколько лет стряслась беда. Уже давно доходили в Повракулу вести из столицы о разногласиях среди сподвижников и идейных наследников покойного вождя, со временем перешедших в грызню волков над трупом своего вожака. Впрочем, несмотря на постепенное и планомерное возвышение товарища Сталина-Джугашвили, товарищ Троцкий по-прежнему был на недосягаемой высоте. Поэтому весть о его исключении из рядов партии, объявлении врагом народа и высылке за границу для многих была подобна гласу трубы архангеловой, возвещающей гибель погрязшего во зле мира сего и начало Страшного Суда.

И точно – вскоре начались суды над троцкистами, а также теми, кого объявляли таковыми. И, хотя Яков, пытаясь отвратить надвигающуюся на него беду, успел произвести замену портретов в своем красном углу, дабы тем самым наглядно продемонстрировать свою всегдашнюю верность товарищу Сталину, и переименовать колхоз, это не спасло его от ареста. И, хотя Василий, пытаясь в очередной раз спасти брата, писал верховному прокурору СССР и даже самому товарищу Сталину прошения о пересмотре его дела, на сей раз все оказалось напрасно. Сгинул Яков бесследно, а где и как принял он смерть – Бог весть.

Узнав об аресте сына, Глафира повредилась умом. Она отказывалась верить, что ее Яшенька арестован. И называла пасынка его именем. Недолго пожила она после того, как забрали Якова – словно мир был немил ей без ненаглядного сыночка.

О, сила и безумие материнской любви!

А тем временем жизнь шла своим чередом. И сейчас перед мысленным взором старика проносились события радостные и горестные, веселые праздники и тяжкие трудовые будни – много прожито, а еще больше пережито, и что-то еще будет впереди?

Но тут череда воспоминаний оборвалась. Что это? Неужели его жизнь подошла к концу? Что ж, как видно, пора. А хорошо или плохо он прожил на этом свете – пусть судит Господь. Он же, расставаясь с жизнью, может сказать лишь те слова, которым его когда-то научила бабушка – слава Богу за все!

…Давно уже остыли и чайник, и печка, под полом громко скреблись расхрабрившиеся мыши, а за окном забрезжило утро нового дня. Но старик не замечал этого – он спал вечным, непробудным, смертным сном…

Примечания:

1Все эти восстания относятся к 1905 году. Из этого следует, что герой рассказа служил в армии в 1911 г.

2Так называли предпоследнего русского императора - Александра Третьего.

3Исх. 20, 12.

4Еф. 6,2.

5Именно такой платок был подарен автору известным архангельским краеведом, Д. В. Ивановым.

6Яков Бакланов – спившийся сын купца-виноторговца с Лихострова, мнимый «герой» гражданской войны, является одним из героев рассказа «Завещание» («Загадочная вышивка»), где подробно рассказана история его жизни и бесславной гибели.

7Мартын и Северьян Кыркаловы – уроженцы Пинежья, крупнейшие лесопромышленники на Севере, торговавшие лесом, в том числе, на экспорт. На деньги Северьяна Кыркалова, ревностного почитателя святого праведного Иоанна Кронштадтского, на пожертвованном им земельном участке, в Архангельске было построено кирпичное подворье Иоанно-Богословского Суроского монастыря.

8Народное название пассажирских пароходиков, принадлежавших судовладельцу Якову Макарову, которые с конца Х1Х столетия курсировали по Северной Двине.

9Помещение под крышей, чердак. – сев. диал.

10Концлагеря, устроенные на Севере интервентами.

11Об этом упомянул известный северный писатель, пинежанин Федор Абрамов в набросках к своей «Чистой книге».